Все давно разошлись, только Джано еще стоял, не двигаясь с места, и бормотал проклятья Сорику-оглу.
— Сколько людей без очага, без крова оставил! Пусть рухнет и твой очаг, шелудивый пес! С корнем наше племя выкорчевываешь, дойдет черед и до твоих корней! Порази тебя в самое сердце дух несчастной Кеви, что теперь без меня здесь скитаться будет!
Наутро стали мы с Джемо собираться в обратный путь. Тронул я ее тихонько за плечо.
— Курбан,— говорю,— а Джано-бабо захочет снами жить?
Встрепенулась она, прижалась ко мне.
— Как не захотеть! Захочет, ясно, захочет, если тебе лишний рот не в тягость.
— У нас делить нечего. Что нам, то и ему. Мы сыты — он сыт, мы кушаки затянули — и он тоже. А мне забот поубавится. Уйду в горы колокольчики продавать— все душа спокойна будет, что глаз за тобой есть, не одна тоской маешься.
Сказали мы Джано про наш разговор. Обрадовался старик, обнял нас железными ручищами.
— Ой, дети мои! Пролили вы бальзам на мое сердце. Пусть золотом будут камни в ваших руках! Мне ли не хотеть с вами вместе жить! Только не пришел еще этому черед. Не иссяк еще здесь наш родник. Покуда люди деревню не покинули, и я с ними горе мыкать буду, а как уходить станут — я последний уйду. Что ни говори, родина. Тянет к себе, не пускает. Дух Кеви моей здесь бродит. Тяжко ей, разлуку чует.
Только было собрались мы прощаться, цокот копыт раздался. Гляжу — скачут к нам конники, всего с десяток будет, впереди — ага.
Джамо ко мне прислонилась.
— Сорик-оглу!
Подъехали они к мельнице. Сорик-оглу осадил коня. Глянул я на седока — нос кривой, как у стервятника клюв, вниз загибается, глаза косые. Далеко ему до красавца.
— Кефетхоше, Джано?
Вроде задобрить старика хочет. Джано ему:
— Худеште разы би..
— Я гляжу, у тебя радость. Дочка в гости пожаловала. А это твой зять, литейщик?
— Он самый. Привез дочку меня, старика, проведать. Вот провожаю их в обратный путь.
— Куда это?
— Домой к себе едут.
— А что здесь не живется? В низовье ханифиты им житья не дадут. Они кызылбашей за неверных почитают.— На меня глянул.— Оставайтесь здесь. На мельнице Джано-ага управляться будет, а вы рядом дом построите. Дам вам земли вдоль ручья, сейте,
хлеб собирайте. Мемо станет по деревням ездить, колокольчики свои продавать. Ну, что скажешь, Джано? Я за Джано ответил:
— Благодарствуй, ага. Мы на житье не жалуемся. А здешние места нам непривычные.
Сорик-оглу мне передохнуть не дает.
— Селись у нас, чего там! Скажу тебе, ты мне по нраву пришелся. Известное дело, рабье племя к хозяину жмется. Чуть оторвался — беду наживешь.
Не ответил я. Он к Джано поворачивается.
— Слыхал я, Джано, нашлись в Карга Дюзю такие умники, что из своих краев откочевать помышляют. Я им на то согласия не давал. Или они обычай здешний запамятовали?
— Помнят они обычай, и про то помнят, что по закону Гази-паши им со своих мест в другие края переселяться — себе нового агу выбирать.— дозволено.
Заскрипел- Сорик-оглу зубами, но смолчал. Слюну проглотил и опять запел сладким голосом:
— Куда им податься? Где они сыщут агу лучше меня? В моих амбарах пшеницы и ячменя полным-полнехонько. Овец, коров на моих пастбищах тыщи. Или сын шейха Махмуда их медом кормил? Прошлая зима лютая была. Кого он ячменем выручил? То-то! А мои рабы ели хлеб из чистой пшеницы. Мозгами шевелить надо, а то срываются невесть зачем, невесть куда. Потоп, что ли? Кому они нужны? Кто таких изменников под защиту возьмет? Всякий знает, что со мной шутки плохи.
Джано плечами пожал.
— Что у меня спрашивать? Я знать ничего не знаю. Спроси у них самих.
— Все ты знаешь, Джано! Вчера ночью вы все здесь были!
— А кто говорит, что не были! Я только толкую, что с меня за них спросу нет. Сами не маленькие, знают, что творят.
Сорик-оглу опять котом замурлыкал:
— Джано, они тебя послушают. Поди к ним, растолкуй все как есть. Скажи, я им семян ссужу, сохи новые раздам, упряжки, волов не пожалею. А с них
буду брать не восьмую часть урожая, а десятину, как ашар. Что им еще надо?
— Уговаривать — дело мудреное, не про нас, темных рабов. Ты хозяин, тебе и мозги вправлять, а нам это не пристало.
Джано артачится, а Сорик-оглу свое гнет, не отступает.
— У тебя вес есть, Джано! Потому к тебе и приехал, что твой вес признаю. Тебе одному их утихомирить под силу. Уговори их, чтоб кровь зря не проливать. Сам знаешь, как бывает: рабы бунтуют, ага усмиряет, а кровь — рекой.
Затеребил Джано свою бороду.
— Потолковать-то оно можно, только дай мне сроку.
— Какого еще сроку?
— Уговаривать народ время надо. Ты всех под ноготь — и баста. А со мной иной разговор: к каждому подойди, каждому посули, меж тем времечко-то и бежит.
Вздохнул Сорик-оглу.
— Даю тебе сроку, сколько запросишь. Лишь бы уломал ты их. Уломаешь — два года с тебя за мельницу не буду брать.
— Худеште разы би, уж расстараюсь, Сорик-оглу. До пахоты, глядишь, и обделаю дело. А коли не выгорит— тебе весть подам.
Достает Сорик-оглу кошель серебра, Джано подает. Тот головой замотал.
— Ни к чему это. Где деньги, там шайтан. Поворотил Сорик-оглу коня на дорогу, ударил плеткой, и скоро гости незваные скрылись из виду. Проводил их глазами Джано, потом вздохнул глубоко.
— Вот и оттянули времечко. Пока он очухается, уж народ далече будет...
Стал я мула навьючивать, Джано меня остановил.
— Постой,— говорит.—Не след вам тотчас в путь пускаться... От этой собаки Сорика-оглу всего можно ждать. До обеда повремените, а там наш человек вам окольную дорогу укажет.
Приезжаем домой, и что же видим? Замок на двери сломан, все вещи искорежены, изрублены, литейный прибор вдребезги разбит. Как увидала Джемо свое разоренное гнездо, от горя обезумела: по дому бегает, за голову хватается, тр плачет, то проклятья разбойникам шлет. Замучилась вконец, упала мне на грудь, заплакала.
— Не плачь, моя козочка,— говорю.— Не плачь, курбан. Мемо тебе все купит, еще краше у нас в доме будет. Не лей слез понапрасну, пожалей свои глазки. А разбойника мы найдем, он еще свое получит.
Вытерла она кулаком глаза.
— Когда узнаю, кто это сотворил, своими руками глаза ему выцарапаю, крышу ему на голову обрушу.
На шум соседи сбежались, головами качают.
— Аман! Кто такую подлость учинил!
— А вы не видели,— спрашиваю,— чужих возле дома?
Ни один не признался. Каждый клянется:
— Пусть лопнут мои глаза, не видел. К празднику готовимся. Хлопот полон рот.
Пожаловался я жандармам. Пришли они, потоптались в доме, на бумаге что-то накорябали.
— Кого подозреваешь? —спрашивают.
— Откуда мне знать, дорогой? — говорю.— Знал, сам бы мерзавца за ворот тряханул.
— Подумай! Такое может сделать только личный враг. Есть у тебя враги? Воры бы вещи взяли, а тут ничего не взято, только поломано да порезано.
Кто бы это мог быть? На соседок указать — не сделают они такой пакости. Уж сколько лет рядом живем, худого от них не видал. На тетку подумать, так она с той поры, как убежала к своим, в нашу деревню и носа не кажет. На кого ни скажешь, все грех на душу примешь.
— Ты уж уволь меня, ищи сам, дорогой.
Говорю я это жандарму, у самого сердце словно сверлом сверлит: враг у меня объявился, да сметли-
вый враг, коварный. До поры до времени затаится, свой час выжидает, а уж нанесет удар, то в самое темечко. Без промаха бьет. Он и дядю порешил, теперь, видать, до меня добирается.
Понял жандарм — не добьешься от меня толку, обозлился.
— Раз ты никого не подозреваешь, нам тут делать нечего.
Повернулся и пошел — отпугнул я его. Соседи тоже по своим домам разбрелись. Подхожу я к Джемо — она у окна стоит, закаменела вся.
— Давай-ка, курбан,— говорю,— приберемся в доме, пока ночь не настала.
— Нет, Мемо,— отвечает,— не лежит мое сердце теперь к этому дому. Уйдем отсюда, уйдем скорей!
— Куда же нам идти?
— А мне все равно. Бросилась ко мне на шею.
— Уйдем, Мемо! Дядю твоего убили и тебя убьют.
— Куда пойдешь в такой час?
— Давай к отцу на мельницу подадимся. Засветло успеем добраться.
— Успеть-то успеем, да нельзя нам нынче отправляться.
Говорю, сам розы щек ее целую.
— Что так, Мемо? Или мула жалеешь, загнать боишься?
— Нет, мой цветок душистый, нет, моя газель. Ради тебя тыщу мулов загнать не жалко. Сама посуди: коли мы нынче же свое гнездо бросим да убежим, народ над нами потешаться станет. «Чуть припугнули их,— скажут,— они и дали деру». Как потом в лицо людям смотреть? Уж давай переночуем здесь. А завтра с рассветом — в добрый путь!
Смирилась Джемо. Не стали мы у соседей тюфяки просить. Постелили на пол тряпье, какое под руками было, сели на него. Достали из сумы гёзлеме, грецкие орехи, чокелек. Закусили.
Посадил я Джемо к себе на колени, стал ее песней укачивать.Беда приходит не одна,Настали злые времена, Одно могу: с тобой обняться,Одной тобой душа полна...
Уставила Джемо глаза на огонь, одна рука — в моей, другая косой играет. Вижу — не до песен ей. Оборвал свою песню, потрепал ее по щеке.
— Что запечалилась, лань моя?
Взяла мою руку, к губам своим прижала.
— Как нам врага своего распознать? Вот что мне покою не дает, Мемо. Один раз припугнул, другой раз нож в спину всадит, а нам и невдомек, с какой стороны беды ждать.
— И не спрашивай, сам диву даюсь. В жизни никого пальцем не тронул, косо ни на кого не глянул, а вот поди ж ты, врага смертного нажил.
— Чую, я тому виной. С меня все твои беды начались, враги появились.
Прижал я ее к себе, поцеловал в губы.
— Как не появиться, душа моя? На розы щек твоих, на мед губ твоих глядя, кого хочешь завидки возьмут. Весь мир на меня в обиде: женихи, невесты, мате-тери невест, беки. И в нашей деревне и в твоей. Хочешь, по пальцам всех перечту.
— Брось смеяться. Уж кто из-за меня на тебя зуб точит, то не иначе как Сорик-оглу. Он на такие выходки горазд.
Погладил я ее по щеке.
— Грех нам на него напраслину возводить. Он нас уважил, землю предложил.
— Грех, говоришь? Не знаешь ты его. Эта тварь хуже шайтана. Ведь он нарочно таким прикинулся, чтобы ты на него не подумал.
— Да какой ему с нас прок?
— Поди узнай, что у подлого на уме. Гнездо наше разорил... Вроде грозится, а чем, не знаю.
— О том, что горшки побиты, тряпье изорвано, душа у меня не болит. Ремесло в руках дороже браслетов на руках. Пока я жив, не пропадем. Все заново ку-
пим, еще краше прежнего. А что до угроз, то послушай мое слово: не родился на свет еще такой джигит, чтобы нас с тобой застращал. Ну, хочешь, завтра же в город поедем, накупим всего, что пожелаешь? Уберемся в доме — любо-дорого!
Думал —развеселю ее, нет, не улыбнулась.
— Не хочу я ничего, Мемо. Они опять могут налететь, добро наше по ветру развеять. Тогда еще горше будет. К чему нам добро покупать врагу на потеху?
— Да что же нам теперь, в лохмотьях ходить, от врага хорониться?
Видать, по сердцу ей пришлось, что не сробел я, духом не пал. Обняла меня, по волосам гладит.
— Зачем в лохмотьях? У отца для нас место сыщется.
— Нельзя нам у него поселяться.
— А кто говорит «поселяться»? Из Карга Дюзю народ откочевывать собрался. Как станут с места сниматься, и мы с ними. Продадим дом, остатки барахла, накупим скотины: коз, овец, коров. Это тебе живые деньги, сами растут. Год пройдет — у нас уже свое стадо. И душа за него не болит. Куда ты, туда и скотина, всегда у тебя под рукой, что кошель золота в кармане. Одна разница, что золото мертвое, а скотина живая, с ней и поговоришь, и душу отведешь. Замычит, заблеет, ты уж знаешь, что делать: шерсть прочесать, подстилку поменять или соли дать. И скотина тебя без слов по глазам поймет, ни в чем тебе не откажет: на тебе шерсти, на тебе молока, вот тебе приплод!
Смотрю на Джемо — у нее глаза как угли разгорелись. Тут-то дошло до меня, чем душа ее живет: по горному раздолью тоскует, бедняжка, по запаху козьего молока. «Ну что ж,— думаю,— ради Джемо и переселиться не грех. Не все ли мне равно, где колокольчики отливать: в низинке или в горах».
Подумал так, но виду не подал.
— Ну, давай спать,— говорю.— Утром на свежую голову мысли свежее.
Наутро, перед отправкой в Карга Дюзю, отписал я своему командиру, все как есть ему выложил, помощи попросил. «...Вес у тебя большой, командир. С шейхами, беками знаешься. Найди ты нам такого агу, чтоб над нами не измывался, изо рта последний кусок не вырывал, на жен, дочерей наших не зарился. Будем ему верными рабами». На том и кончил свое письмо.
Увидел нас Джано в Карга Дюзю — остолбенел. Поведал я ему про то, что с нашим домом сделали, понурился старик, затеребил свою бороду, про Сорика-оглу мы и не заикнулись, а он словно на лбу у нас все прочел.
— Сколько же пакостей нам ждать от этого Сори-ка-оглу? — говорит.
— Думаешь, он этот разбой учинил?
— Сам Сорик-оглу рук марать не станет. Его дело—приказать. Я еще давеча смекнул: не зря он перед тобой хвостом вертел.
Сорвал я ружье со стены.
— Раз так, самое время проучить собаку.
Джано меня за руку поймал.
— Куда ты, сынок? Коли это его рук дело, он теперь начеку. Скорей вода в ручье заснет, чем он. Во все стороны лазутчиков с ружьями разослал. Мимо них и птице не пролететь. Ты уж повремени, остынь малость. Подлость не скроешь, рано или поздно —она всегда наружу выплывет!
— Верно говоришь, Джано. А что как Сорик-оглу и вовсе озвереет, почуяв, что нет ему отпора?
— Он-то думает: не раскусили мы его, все шито-крыто. Оно и к лучшему.
Повесил я ружье на стену.
— А какие вести о переселении? — спрашивает Джемо.— Ездил староста к Али-аге?
— Вчера проводили. Вот-вот обратно прибудет. Приободрилась Джемо.
— И Мемо вчера командиру отписал: найди нам доброго агу.
— Как это «нам»? Вы тоже с нами собрались? Кинулась Джемо отцу на грудь.
— Собрались, бабо! Потолковали давеча с Мемо и рассудили: пусть и у нас свои овцы будут, свои козы. Стадо вырастет — деньги у нас заведутся, пастбище арендуем. А там, глядишь, и Мемо агой станет.
Не удержался Джано, схватился за живот, загоготал, затрясся весь от хохота.
— Я-то ума не приложу, с чего это он за ружье хвататься стал! А он в богачи метит! Вон оно как!
Потом оборвал свой смех, к нам придвинулся.
— Чтоб агой стать, не скота надо поболе иметь, а оружия. Мало богатым быть, надобно еще богатство свое перед шейхами, перед беками силой отстоять. Коли нет при тебе дюжины молодцов с ружьями за плечами, с ножами за поясами, какой ты ага? И не след тебе, дочка, мужа с толку сбивать. Руки его к тонкой работе привыкли: зурну держать, колокольчики отливать. Не таким рукам в крови купаться. Или ты ждешь, чтобы он тебя одну в юрте бросил, а сам в горы потащился невинные души губить, жене золото копить?
Всплеснула Джемо руками.
— Что ты, бабо! О таком и помыслить страшно!
— А коли так, что ж ты подбиваешь его за богатством гнаться? Какой из него ага без разбоя? Глянь, карманы дырявые у твоего аги!
Тут я вмешался.
— А чем лучше рабом быть?
— Рабом-то быть — оно покойней. Ты погляди на людей: есть ли такие, чтобы сами от рабьей доли отказались? Нету. Ага и прибьет, ага и деньги отымет, и жену, ага и в грязь тебя втопчет, а все ж таки раб к нему тянется. С голодухи не помрешь — все горсть пшеницы даст. Разбойники нагрянут — он их от твоего жилья отвадит. И налоги казне уплатить, и жандармов, когда следует, кликнуть — это его дело. Хорош будешь для господина — он тебя и от армии избавит. Оно и выходит; нет аги — и не к кому тебе прислониться. Одного тебя живо заклюют, на клочки раздерут. Так и налетят, как воронье на падаль. Кто налетит-то? Да те же рабы, твои соседи, зачем далеко хо-
дить! По приказу раб на все готов. Разденут да голышом по миру пустят.
— Нас в армии совсем иначе учили,— говорю.— «В Турецкой республике каждый гражданин рождается и живет свободным»,— вот как! Раз так, что нам за рабство цепляться?
Джано не торопясь набил свой чубук табаком и говорит:
— Тот закон для османцев писан. Нам он не подходит. В наших краях свой закон: от раба родился — быть тебе рабом, от аги — быть тебе агой. Есть и такие, что родились в драной юрте, а в аги метят. Тогда собирай себе отряд, в горы подавайся, не видать тебе покою. Завел стадо, развел виноградник — считай, на своего агу зубы оскалил, такое не прощается. Утром проснешься — нету у тебя ни овец, ни коз, увели всех подчистую. Кто увел? Тут и спрашивать нечего. Ясно, ага, только не своими руками, а приказал кому следует. А сам он к тебе пожалует, станет тебя утешать, рабов своих при тебе распекать, хлыстом трясти. «Дармоеды! Чтоб мой хлеб вам поперек глотки встал! Твари безродные! Только глазами хлопаете. Этак и мой дом разграбят!» Под конец даст тебе горсть серебра да кусок сукна на кафтан. Ты же ему в ножки поклонишься. С тем и уедет.
Раскурил Джано свой чубук и продолжал:
— Вон оно как оборачивается. Терпи, что всевышний посылает, другого пути нету.
— Отчего же тогда твои братья не хотят тут остаться, Сорику-оглу покориться?
Вздохнул Джано.
— Да видишь ли, мы, старики, в свое время шейху Махмуду служили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18