Калап пустил Каурого, сел посреди лужайки, голубой от ветренников и алой от кандыка. Сакылта опустилась рядом на зеленый шелк молодой травы, прижалась к его плечу.
Последние лучи заката. Длинные-длинные тени. Все ярче, все гуще краски природы, все четче. Поет взахлеб ранняя кукушка. Птицы гомонят в кустах. Снизу, со стороны стоянки, доносится блеяние овец. Все вокруг живое: живая земля, живые горы, деревья живые, трава живая. Все растет, набирается сил, тянется к солнцу.
— Подожди... Как бы Тукпаш не подъехал.
— Не бойся. Он по логу Еланду овец гонит...
...Полдень. Жара.
На водопое овцы Мыйыксу. Отара Калапа уже напилась и спокойно пасется у подножья Алтыгы-Арт. С самого восхода солнца бегают овцы, хоть на время угомонились. Окот подходит к концу, работы поубавилось. За день ягнятся десять—пятнадцать маток. В теплую погоду с кураганами ничего не случается — сами встанут на ноги, сами сосут матерей. Вечером загонишь их в кошару — и все. Ну, ночью раза два посмотреть все же приходится.
Повыше зарослей кустарников, на солнечном пригорке, расселись дед Мыйыксу, Калап и Тукпаш»
— С этими овцами и с ума сойти недолго,— рокочет баском Мыйыксу. Он рад не рад, что среди бела дня представилась возможность отвести душу, поговорить.— Верите? Вчера ночью с кровати свалился! Что, думаете, случилось? Сон приснился. Овцы, конечно. Будто только что спустился я из тайги. Пересчитал отару — двенадцати голов не хватает. Надо же! Давай назад, в тайгу. Когда и доехать успел — пути два дня, не меньше. Овцы мои сидят на крыше горш. А одна больная — синероз у нее — взобралась на дымоход. Обрадовался — слов нет! Бросился к ним... Грох!.. Лежу на полу. Лоб об угол стола разбил. Если есть за что зацепиться — не промахнешься!.. А жена...
Докончить рассказ он не успел. Погоняя рыжего коня, из арала выехал Шаты — сосед и родственник Мыйыксу. Увидел чабанов, взмахнул руками, словно собирался лететь,— «ээ-э-ий»! Подъехал ближе, легко соскочил с коня, залился смехом.
— Да вы, оказывается, ничего еще! — Обвел пальцем всех троих, крутнулся на месте, плюхнулся на траву. — Я-то думал, совсем ослабели на окоте. Хотел в плен забрать. Вас — своими рабами, скотину — себе...
Он снова закатился хохотом. Откуда только брался у такого сухонького, тщедушного человека сильный, звонкий голос.
— Ждали тебя тут, готовенькие,— огрызнулся Мыйыксу, раздосадованный появлением Шаты, при котором и не поговоришь всласть, только погрызешься с ним.
— А про вас, мой старший брат, говорят, будто силы у вас так поубавилось, что на спине вороны ночуют, — с ходу прицепился Шаты.— Кто же, думаю, будет сидеть у очага моего старшего брата? Кто будет возлежать на ложе его? Уж не мне ли придется согревать дьене?Не зря столько лет соседями прожили...— подмигнул он острым глазом, поглаживая черную, без единого седого волоска, бороду.
Овцы Шаты окотились зимой, оттого он беззаботный такой. Должно быть, в Корболу собрался. Новенький костюм на нем, кожаные, а не кирзовые сапоги. К седлу приторочен чистый мешок под хлеб. Какая родня он Мыйыксу? Оба из одного рода. Почти четверть века, как рядом их стоянки. Живут дружно, но стоит сойтись им, как тут же начнут друг друга поддевать, вышучивать. Иной раз чуть не до драки дойдет. Отойдут — водой не разольешь, последним поделятся. Что удивительно: за все эти годы один только раз овцы их смешались, хотя у других чабанов чуть не каждый месяц такое бывает. Тогда Мыйыксу в деревню поехал. Смотрит — у магазина Шаты бородой трясет.
— Ты, что ли, парень?
— Я, дорогой брат, я. Неужели это вы, брат?
— Кто ж еще? Ты зачем здесь?
— Да гости приехали. А вы зачем пожаловали?
— Тоже гости...
— Уж не вздумали ли наши овцы тоже друг к другу в гости сходить?
Вернулись на стоянки — обе отары в одну сошлись! ...Мыйыксу, вес еще сумрачный, попытался сразу осадить Шаты:
— Ты больно-то не зубоскаль. Как твои овцы, ягнята? Слышал, падеж был у тебя?
— С чего бы им дохнуть? — тень набежала на лицо Шаты. — Я ученый. Меня прошлый год проучил... Да что об этом. Все овцы да овцы. Будто не о чем больше говорить. Вы бы, старший брат, лучше рассказали, как в депутатах побывали. Пусть молодые послушают.
— Нет уж! Как тебя самого в депутаты не выбрали — интереснее. Твоя история, пожалуй, поновее,— завелся Мыйыксу.— Неплохой парень был, мой младший брат. Бывало, кто в его дом придет, Шаты обрадуется, развеселится, будто жемчугом его одарили. И вдруг подменили Шаты! Как раз после прошлогодних выборов. Зайди теперь к нему кто, особенно хоть с маленьким начальственным запашком,— прямо взбеленится: «Что, я уже не хозяин в собственном доме?!» Губы кусает, плечи дергаются... Отчего стал таким браток? Как по-вашему? — оглядел он Калапа и Тук-паша.— Только я один причину понял. Объясняется просто: в депутаты не Шаты, а его жену Сарычырай выбрали!
— Ладно, ладно,— усмехнулся Шаты.— Лучше совсем депутатом не быть, чем таким, как вы, старший брат... Подкатывает как-то к его избушке легковая. «Садитесь»,— говорят. Екнуло круглое сердце брата, малые кости ослабли. Раскопали, должно, старый грешок. Тюрьма! Чуть не плачет,, невесткой моей, прощается. Катит в аймак... Какой грешок-то был за вами, брат?
Мыйыксу словно воды в рот набрал.
— Бог с ним. Забыл я, что он там натворил,— великодушно прикрыл глаза Шаты.— Вечером легко прикатила. Высадили брата у самых дверей. Ныло бы можно, и в дом завезли! Зачем возили? Сказать, что выдвигают его в депутаты. Просили согласия. У брата — рот до ушей.
— Чего же здесь плохого? — приподнял голову лежавший на траве Калап.
— Стыд-то в том, что дальше было. Привезли брата в Ак-Дьалан на встречу с избирателями. Пожелания ему всякие высказали, как будущему депутату. Напоследок тамошний председатель руки к брату протягивает: «Народ на ваши плечи, уважаемый, огромный груз взваливает, надеется, что вы оправдаете доверие..*. Вы такой человек...» И добавляет: «Вот тут у нас столовая. Пожалуйте...» Дрогнуло сердце у брата моего. К чему бы такие речи? Выходит, мы вам доверие оказываем, а вы нас за это угостить должны? Как угостить столько народу? К тому же из аймака, из области люди. Не станут же они простой суп хлебать! И водку, поди, не пьют — только коньяк... Не меньше, чем пол* бычка, которого на мясо продать хотел, на угощение уйдет. Не надо было соглашаться, чтобы в депутаты выбирали! И что, вы думаете, сказал мой брат? «Нет,— говорит,— уважаемый. Я барана колол, однако переел свежего мяса — живот пучит». А сам и чая за весь день не выпил. Раз брат в столовую не пошел, и остальные отказались.
— Слушайте вы этого болтуна! — рассердился Мыйыксу.— Себя за гору, других за подстилку считает. Этот ваш Шаты... Кто его человеком сделал? Я. На что он был похож? Я же ему посоветовал: «Становись чабаном. Бери овец, сыт будешь». Этот тип даже считать не умел. Я у него как-то пять овец взаймы взял. Вернул после. Вдруг из аймака бумага от прокурора. Поехал. Что такое? А мне: «Почему не платите Шаты за овец?» — «Как так? Я ему вернул». Очную ставку устроили. «Пригонял я тебе летом двух овец, когда ты казан араки варил?» — «Пригонял»,— говорит. «А еще трех, когда ты на вершину Тургу кору драть собирался ехать?» — «Ну». — «Чего же ты от меня хочешь» — «Но вы же мне пять овец не пригоняли!» — «К двум прибавь три,— говорю,— сколько будет?» — «Не знаю. Только пять овец вы мне не вернули. Один раз две, а другой раз — три...»
— Чего брат только не наговорит,— заерзал и Шаты.— Кто этому поверит? Давайте вспомним, что на самом деле было Расскажите, как вы на кавказский курорт ездили. — Ты бы лучше сам съездил. На тебя там другими глазами глядеть будут.
— Может, рассказать, а? Рассказать? — приободрился Шаты. — Прикусили язык-то!
— Ну что ты расскажешь? Ведь ты не ездил.
— Э-э, завиляли туда-сюда, будто конь, не желающий от коновязи отойти!.. Слушайте, слушайте. Приезжают, значит, они на курорт. Самые достойные люди в нашем селе. Вот этот — старший брат мой, чабан, Отургуш табунщик и Боду скотник. Передовики, ударники... Есть там на курорте, говорят, такая штука, куда залезают. Ванна называется. Я там не был — откуда мне знать. А перед тем, как залезть, надо оголиться. Вот наши три богатыря раздеваются, встают в очередь. Доктор осматривает, на весах взвешивает. Толстый, в очках. На людей и не смотрит. И правда, чего на них смотреть? Все люди как люди. За день сколько перед ним таких голых проходит. Вдруг перед ним три невероятнейших скелета. «Ах!» — удивился доктор, головой покачал. Снял очки, подошел поближе к нашим героям. Моего братца постукал кончиком пальца по костлявой спине. У Оторгуша ребра пересчитал, схватил Боду за живот, шкуру на полметра оттянул. Отпустил, а шкура — «шалт!» — и опять на пузе морщится. «Вы, ребята,—доктор спрашивает,— не из тюрьмы?»
— Ба-таа! — схватился за голову Калап.— Стыд какой! А что? Если после окота приехали,--- ничего удивительного.
— Чего уж там...— ухмыльнулся Мыйыксу.— Что правда, то правда. На этом курорте как привязались: ешь да ешь, ешь да ешь! Будто мы дома впроголодь живем. Что бы ни случалось — всякое бывает с человеком,— живы мы и невредимы... А ты почему молчишь, Шаты, как в город ездил? Забыл? В позапрошлом году. Я тогда напомню. Продал Шаты целого быка и поехал за одежкой для детей. Набрал полный мешок. Сел в автобус. В дальней дороге посерьезней бы человеку надо, а мой младший брат, как сейчас, наверно, распустил, заболтался. С ним в автобусе люди шишковать ехали... Слез наш Шаты у развилки, мешок подхватил — и к дому. Сколько ты его на горбу пер, а? Верст одиннадцать до деревни, да еще шестнадцать до стоянки Притом веселый, только что не поет «Черненькому моему — черный костюм, желтоголовому моему - желтый костюм, пухленькому моему — пушистый сии юрок, старшенькой моей — зеленый платок, среднему — ружьецо, сосуночку моему — сосочка...» Все девять окружили Шаты, ждут. Вот папаша развязал мешок, а там длиннющий полуразодранный сапог с брезентовым голенищем — по кедрам лазить. Один сапог, набитый осокой — ноги заместо портянок обматывать. Что там еще было, Шаты? Мешки для орехов, да? Сколько?
— Не все равно? — буркнул Шаты.— Лишних не было. Ничего интересного в вашем рассказе. Вот как вы, брат, артистом были,— действительно, занятно. Может, заодно расскажете?
— Только тебе и интересно. Тебя никто не нанимал людей забавлять. И так, сидя с тобой, не заметил, как овцы ушли.— Дед Мыйыксу тяжело поднялся, сел на коня, затрусил по логу.
— Видите, сбежал мой брат! — торжествовал Шаты. — А знаете, как он артистом-то был?.. Ну, как-нибудь после расскажу. Тоже засиделся. Пока почту не закрыли, ехать надо, сыну в город перевод послать. Хлеба надо привезти, то да се... С Мыйыксу лучше не встречаться — ничего доброго не будет: всегда куда-то опоздаешь, от чего-то отстанешь, тысячи дел несделанных останутся . Будьте здоровы, ребята!
— Давайте и мы встанем,— Калап направился к негой лошадке, привязанной к сосне. Каурого у него забрали. По случаю окончания весенних работ праздник-байрам будет. А какой праздник без скачек? Кула* Ат на байге может лучшим скакуном оказаться, вот и взяли его готовить к состязаниям.— Вы идите по подножью горы, — сказал он Тукпашу, — а я Верхний перевал объеду.
...Тукпаш направился к каменистому повороту, за которым паслась отара.
«Одна забава и есть у чабанов — поддеть друг друга, припомнить всякие смешные случаи. Как Шаты с Мыйыксу. Чем еще развлекаться им? Особенно долгими зимними вечерами. Загонят овец, а потом чем заняться? Соседние чабаны изредка наведаются, поговорят, побалагурят вот так же, в карты перебросятся... А это — как дед Мыйыксу «ар-п^тоРГ был,— забавно...»
Тукпаш хорошо помнит, что это за история. Года три назад приехали из Москвы снимать документальный! фильм о Горном Алтае. Колхозное начальство привезло киношников на стоянку Мыйыксу. Все из кожи лезли, исполняя любые желания гостей. А те все придумывают, что бы еще снять. Вот выбрали они самого большого барана и попросили, чтобы его столкнули со скалы. Даже и не со скалы, а с островерхого камня, который торчал на холме недалеко от юрты. Сколько ни бились, никак не могли барана спихнуть: любая тварь жить хочет! На помощь директор картины пришел. Толкали-толкали барана,— упал он. А камера трещит, снимает. Шлепнулся баран на землю, с трудом поднялся, головой мотает, изо рта и ушей кровь идет. Мыйыксу велели «первую помощь» оказать — забинтовать башку барану. И это сняли на пленку.
Когда после картину люди смотрели,— плевались. Разве так бывает? — говорили. Никто никогда не видел, чтобы овца со скалы свалилась Тукпаш про этот случай сам не раз рассказывал, когда приезжали из кинохроники или с телевидения. Хоть бы кто понял, какая это глупость. Наоборот — завидовали тем, московским: «Вот это кадр!»
Крутых гор и острых скал на Алтае не счесть. Не то что овцам — козлам сверзиться пара пустяков. Такие места попадаются, что змее не проползти, Но овцы-то туда не забираются!
В позапрошлом году Тукпаш ездил к дяде, который высоко в горах живет. Впервые увидел у него подковы в которых чабаны пасут овец и коз. Похожие на стре мена железяки с четырьмя острыми зубьями привязывают к сапогам. Возле юрты лежали три такие подковы У двух зубья совершенно истерлись. Сколько же на до было ходить-лазить по горам, чтобы стальные шипы стерлись? Дядя сказал, что в прошлом году их отковал...
На другой день показал он Тукпашу на отвесную скалу.
— Смотри, племянник. Лучше нашу работу поймешь. Видишь, там, наверху, чернеет? Что это, по-твоему? Козы. Их там пятнадцать голов. В середине ноября забрались туда. Сейчас январь. Поднималось девяносто шесть коз. Понемножку выбрались. Осталось всего пятнадцать. Самых слабых. Один проход там только есть, а возле него черный камень, метра три высотой. Если коза на камень вскочит,— считай, что на воле. Не допрыгнет — назад уходит... Из этих пятнадцати, может, пять или шесть выберутся. Остальным там пропадать. К весне все обглодают, кожа да кости останутся, если выживут. Могут их на мою шею повесить. Скажут: «Не знал, что ли, про эту скалу? Зачем пустил коз?» Вроде правильно: зачем? Да коза и есть коза — ее не остановишь, не догонишь. Когда помоложе был, забирался на эту скалу, выводил, а теперь сердце не пускает. Глянешь оттуда — голова кружится. Единственная трот па! Место одно — шагов десять, не больше,— самое опасное. За камень цепляется только один зуб подковы, остальные — в воздухе. Прижмешься к скале, щупаешь, щупаешь рукой гладкий камень, цепляешься за выщербинки, выбоинки. Ни верха, ни низа не видать. Поскользнешься — костей не собрать... А что делать? Лезешь. Коз выручать надо. Эта тропа сейчас в снегу. И сила была бы,— не пробраться. Попросить кого тоже боязно. Вдруг случится что... Молодежь, правда, сейчас отчаянная, ни бога, ни черта не боится. Но лучше не рисковать. Чем такой беде приключиться, я лучше из своего кармана за коз заплачу.
Вокруг — горы, насквозь протыкающие небо. Их вершины — копья, стрелы, ракеты. Теснятся, давят друг на друга неприступные скалы, россыпи ползучих камней, готовые рухнуть. Заглядывают в пиалу сидящего в аиле через дымоход островерхие белки. Поднимешь голову, чтобы взглянуть на сверкающие вершины,— опрокинешься. Едешь в автобусе — из окна лишь грудь великанов видна. Среди этих теснящихся круч ровного места — с ладонь, не больше. И на этой ладошке стоянка — дом, аил, загон для скота. По воду ездят за полтора километра на реку Чуя. У дяди Тукпаша два коня. Навесят на одного через седло две фляги и, не снимая, наполняют водой.
Как-то Тукпаш увидел в газете «Алтайдын чолмоны» фотоснимок: чабан приторочил к седлу здоровенные куски льда. Удивился. Оказывается, обычное дело в этих местах: некогда ездить по воду, поэтому берут снег или лед.
Сенокос — на верхотуре. Там и стога оставляют. Спускать сено трудно. Коровы по утрам сами поднимаются к стогам. Дядя Тукпаша там их и кормит. На лошади не проехать, только пешком можно пройти. Не чабаны — альпинисты!
Если дальше поехать — самый высокогорный район будет. Кош-Агач Живуг и там скотоводством, но жизнь совсем другая. Ни одно деревце глаз не порадует. Строить не из чего, дров не знают — кизяком аргалом топят. Дорога все выше, выше лезет, а кругом степь, слогзио море, широкая. Лестницей в небо карабкаются скалы. От подножья до вершины день пути. На вершинах вековые, нетающие ледники. Срываются вниз, грохочут лавины Чабанские стоянки в этой открытой всем ветрам степи держатся ближе к воде Машинам к чабанам не подняться, не проехать, Сами стоянки — небольшая избушка, аил из кошмы, небольшой загон. Кучи кизяка, будто курганы Зимой лютые морозы, ветер галькой играет, все выровнял, выгладил на своем пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37