Ей уже все равно, и Шанины проворные смуглые пальцы на ее белых грудях знают об этом. Он поворачивает ее к себе.
— Шани? — покорно вздыхает Яна и закрывает глаза, нарушая ради сладкой минуты свою старую клятву.
И вот, когда им так хорошо, что они ничего не видят и не слышат, на почту врывается разъяренный Феро Такач: он-де потерял здесь бумажку, а если нет, то ему нужно отсюда позвонить в мастерскую, потому как в Белом Хуторе упал со стола телефон.
— Ах так, значит! — вопит он, чувствуя себя обманутым.
Поплугар Шани уже не тот, что давеча. Пока Феро приходит в себя, у Шани в руках длинные ножницы, на лице — выражение свирепого тигра, в горле — тарзаний крик, и он бросается на "Сотрас"-Феро.
Феро удаляется.
Ноги сами несут его в «Надежду».
Он занимает у обходительного Швабека на две пятидесятиграммовые, но Моравец не наливает.
— Не хочу этим рисковать,— постукивает он Феро по шлему.— Пятью сотенными.
Феро выходит. Получил, что хотел, и не получил, чего не хотел, правда, за исключением бумажки. Заводит мотор и уносится в мастерскую.
Поплугар Шани закрывает дверь и возвращается к Яне, которая успела разве только испугаться.
— Что это было?
— Пьяный, потом тебе расскажу. Выходи за меня, у меня пустой дом, а я хочу много детей,— без промедления берется Шани за нелегкую работу, чтоб поскорей сбылся его сон.
Яна по многим причинам почти на седьмом небе.
— Зачем ты пришел?
— Хотел узнать, сколько стоит марка за крону,— смеется Шани.
— Ух ты! — лохматит его Яна.— Крону, ясное дело.
— Ага,— гонит дуру Шани.
— Так зачем?
— Иной раз надо только прийти.
Яна бы еще поспрашивала, но Александр Поплугар безоглядно идет к своей мечте.
Под волнистым этернитом кооперативного навеса — гнездо на гнезде.
Маленький Йожко Битман и его верный почитатель Пишти Моравец достают воробьев. Йожко еще в четверг разложил нанизанную на нитку кукурузу, но пока к ловушке не добрался, лишь покорный Пишти сообщил, что попались. Пойманные воробьи подыхают от голода и бессилия.
Ловушка на старом прицепе, куда не залазят кошки, которых с десяток бродит по объектам.
— Будешь у кур жрать? — шмякает Битман воробья с прицепа.
Воробей расплющивается.
— Теперь ты,— приказывает Йожко своему почитателю.
Пишти бросает воробья слабо, поэтому тот поднимается и по бетону отпрыгивает в угол, под ворох железа. Тянет за собой полметра белой нитки, не заметной на вымазанном известкой прицепе.
— Ты болван,— пинает Битман Моравца под зад, и у того из другой руки вылетает спасенный воробей. За ним вьется пожизненная белая нитка.
Йожко отделывает Пишти, запрещает ему реветь и нехотя убивает остальных трех воробьев.
— Вот так, вот так, видишь?
Зареванный Пишти кивает, видит, мол, и вдруг, соскочив с прицепа, уносится прочь.
Битман догоняет его и молотит пуще прежнего. Под конец, когда тот уже на земле, пинает его в живот, да так, что Пишти едва не выворачивает.
— От меня хотел уйти? От меня тебе не уйти, я тебя всегда поймаю!
Пишти плачет, но затем покоряется, потому что под Йожкиным руководством он сбежал с субботника.
— Думаешь, нам влетит? Ничего нам не будет, уроки кончились, и всем на нас плевать, не бойся! Даже не вспомнят про нас! Чего там! Бабы за нас поработают. А найдем в понедельник сорняк, схватим каких двоих и будем мучить, что плохо работали, не так, что ли?
Мучить баб — это Пишти по сердцу.
— А нельзя ли какую помучить уже сегодня?
Битман прикидывает возможности.
— Можно, если захотим, но придется вернуться в Жизнь.
До школы далеко.
— Мы бы их уже не застали,— со стратегической точностью заключает Пишти, держась за истерзанный живот.
— Мучить будем в понедельник. Пошли за яичками! — взглядывает Битман вверх на воробьиное гнездо.
— А если там будут голыши? — Неоперившиеся птенцы вызывают у Пишти отвращение, его мутит.
— Тогда пошли обедать.
Маленький Битман небрежно подшибает носком расплющенного воробья с нитью в клюве.
В столовой звякают ложки о тарелки с яичным супом.
— Сухо, земля как камень.— Димко размешивает яичную вермишель.— Как-то венгерские крестьяне были в Вене, в Гофбурге, осматривали там сокровища и всякую роскошь со всего мира, все дорогое, батюшки ты мои, а потом их возьми да и спроси этот самый экскурсовод, знают ли они, какая всему этому цена. А один выступил вперед и говорит: не более, чем обложному майскому дождю. Экскурсовод стоял как оглоушенный, вот и стой, балда, мы-то небось не дураки, знаем цены.
В окошко подают запоздавшее второе, спагетти на полдесятка яиц, с тертым сыром и растительным маслом.
— Как это? — кричит Лоло, грохая кулаком по меню, где обещаны были свиные отбивные.— Где же мясо? У нас три блюда? Вы жарили мясо.— Он поводит носом в сторону благоухающего окошка.
— Да ведь и это хорошо,— облизывается Милка Болехова, довольная всем на свете; она кладет на стол зубы, что принесла в расчете на мясо.
В столовой вдруг — откуда ни возьмись — Игор Битман.
— Кто кричит? — спрашивает он самым что ни на есть официальным тоном, ибо знает и без того.
— Мать твоя канарейка! — Лоло пальцами берет резиновую спагеттину.— Сейчас я испробую, что ты за мужик,— замахивается он ею. Она разрывается и падает на пол.
— Алоиз Фигуш после обеда убирает столовую,— объявляет Битман-отец.
— Подношу тебе большую голубую розу,— протягивает ему Лоло кончик спагетти.
— Для чего? — изумляется Битман.
— На похороны, ты — вурдалак Дракула, до мозга костей нас высасываешь! Где четыре кило свиного окорока?
— Какие разговоры вы ведете? — удивляется Димко.
— Не было, мы не получили,— отвечает Битман твердо и уходит, спагеттовую голубую розу оставляет Лоло.
Лоло бросается за ним, в коридоре его настигает.
— Объели вы нас! — наскакивает он на управляющего.
— Перекушали вы лишку,— говорит Битман тихо, видит — ушей нет.
— Что? Когда? — выкрикивает Лоло.
— Дороже вышло, чем положено. На хорошее никто не жаловался. Но мы-то плати. Один раз похуже, а столько крику, пан Фигуш! Подумайте о других, все вы на заслуженном отдыхе.
— Я выведу тебя на чистую воду! — кричит Лоло на весь дом.
— Не получится,— холодно улыбается Битман.— Ты трехнутый, а я у начальства на хорошем счету. Образцовый заведующий,— кивает Битман на стену, где висят пять почетных грамот.
Лоло норовит кинуться на него.
— Ударь только, пойдешь в психушку, ясно?
Лоло сникает.
Битман замечает, что из столовой выглядывает старая Вихторичиха.
— Приятного аппетита, пани Вихторикова,— осаживает он ее и входит в канцелярию. Служащие отобедали раньше в запертой кухне — ароматный жареный окорок — и прихватили кое-что еще для дома. Если не дежурит сестра Канталичова, Игор со всеми находит общий язык.
— Не бойсь, Лоло, я все слышала. Я похлопочу! — подбадривает Лоло морщинистая Вихторичиха.
Лоло прикидывает, удастся ли ему поднять всех, но, видя, как они давятся спагетти, сдается.
— Что он сказал? — спрашивают они.
— Чего не знаешь, не сболтнешь,— замыкается в себе Лоло.
Сестра Лида приносит на подносе лекарства. У принимающих — стакан с водой; старая Лида каждому отсчитывает его дозу.
— Недосуг и помереть было,— вспоминает Каталин Месарошова свою трудовую жизнь.— А тут тебе и поесть дают, и пилюли под нос суют.
— Не впустил он соседку, когда пошла она утром за почтой, она стоит, дверь захлопнута, халатик на голое
тело, и раздумывает, кому позвонить, каменщику либо ему, дорожнику, но этот, похоже, был пообщительней, она позвонила ему, так он ее и заполучил,— выкладывает Ян Требатицкий своим сокартежникам: его тянет поговорить.
— Он бил Стано, а я его, Стано помер, а я тут,— рассказывает о детстве Тибор Бергер.
Йожка благодарственно молится, так как доел во здравии.
— Не дала ему, и все тут, говорю, дождись третьего дня. Что было делать, дождался-таки. И как я сказал — так и было, всякое дело концом хорошо,— хвастает Вайсабел, что все по его вышло.
— Лежу в канаве перед лечебницей, идет доктор, мой хороший знакомец, а ты, мол, чего здесь? Погляди, я весь дохлятиной провонял, а в организме ничего не чувствую, нигде вроде ничего не застряло, а он говорит, гроб ему пропишите, ну а потом как вкатит мне три укола — один холодный и два горячих, вот тут метины остались, поставил-таки меня на ноги, да, это доктор был! Потом вывезли его в Чехию, сучьи потрохи.
— Не подобрал мне подходящее средство, подыхай, и все тут, а бабы говорят, ступай в другую деревню, там хороший доктор, крови у меня кончились, вот и маялась животом, другой-то раз подобрал, людей как только не обзывал, приходите завтра, скоты вы эдакие, а один переселенец проучил-таки его, в котором, говорит, пан коновал?
Лоло слушает жужжанье вокруг, закипает в нем злость.
— Кто о чем, а мы о своем!
От злости голова у него идет кругом, речи перемешиваются.
— ...а эти-то хвать деревяшки и давай ими шваркать, руки все изработанные, посередь ладони хоть спичку зажигай, все мозоли да мозоли, прикосилась коса, она их складывала точно карты, пещера ни в сказке сказать, извилистая, как собачье ухо внутри, глаз от нее не могли оторвать, свадьбу за три дня до смерти играли, колорадский жук от «дикола» все тучнел да тучнел, кругом кислые травы росли, принесли мы им паленки и еще кой-чего, ну видишь, какой ты староста, в бога душу! они не воруют, берут из общественного, не про меня эта терминология, однако ж не было у него поперечины по искосине, большая поленница сушняка, что собрал на винограднике, у него еще хватало характеру, чтоб меня совеститься, бык и его загнал на дерево, и нашел он там жениного хахаля, аж до самых Кошиц доплелись, а он уже в другом месте жил, в Чехии круглый год спину гнул, месяц март — собирай, дедок, наряд, дедушка у нас померли, зиму не перезимовал, от чего помер? как любой — от смерти, от нее не посторонишься, выпил, водка прозрачная, чисто сопля собачья, а нежная, как персиковая шерстинка, так и так на ноги не поднялся, шепчет ей, мне-то ладно, лишь бы теперь не сплоховать, а она ни-ни, молчит, как неживая, была после смертушки два дня, еще фонарь не потух, а потом знай сидишь и пахучую смолу гонишь, у пчеловодов как раз медовая неделя была, теплым-тепло было, как у вола в брюхе, хорошо жили, да детей не нажили, Канталичиха хвать мужика, была на притирочке, на всякую дыру заплата найдется, а как роза опала, считай, время позднее, пришла она рано, не плакала, лучше всех ансамбль «Звон», пусть сожгут нас, кто бы нам могилу обихаживал? работа и строительный раствор греют, попробуй его помешать, пан капитан хохотал без удержу, теплым помер, холодному звонят...
Лоло трясет головой. В окно замечает, что Игор Битман шагает с гробовщиком на кладбище, дорогой они ругаются, останавливаются и размахивают руками.
— Зароют нашу Иогану,— говорит он клюющему носом Димко.
Димко спешит во двор, к дыре в заборе, за которой ветрозащитная полоса и кирпичная — вся обомшелая — оградка. Выветренные кирпичи крошатся под Димковыми локтями. Рядом опирается на оградку Лоло.
— Жарко, вот и торопятся,— рассуждает Димко.
Кладбище треугольное, с одной стороны дорога,
с другой — речка Тихая вода, а со стороны парка — ветрозащитная полоса. Могилы по углам, чтоб покойники не сцепились. В одном углу католики, в другом лютеране, в самом большом мертвецкая и богадельники — их перемерло куда больше местных.
На тракторе из кооператива приезжают вызванные по сему случаю похоронщики, Битмановы кореши — он всегда дает им заработать.
Обозленный могильщик Правда заканчивает могилу, терзает его поясница. Да если бы только эта беда!
Он с семьей едет в отпуск в Испанию — впереди всего день, а хлопот — на три; Иоганины похороны ему поперек горла, но могильщик Шольц заступит на его место только с понедельника, поскольку намерен взыскать плату за могилу, вырытую для ожившей белохуторчанки.
Иогана заплатила за похороны по церковному обряду, но спустя время деньги попросила назад, пусть семья заплатит, она так и написала Сильвинке. По дороге натужно, медленно трусят Йожка с Гунишовой — хотят предотвратить страшный грех, но Битмана голыми руками не возьмешь. В канцелярии свидетельство о смерти Иоганы без даты, приятель-врач заполнил его еще позавчера: он строит дом, на сегодня подрядил бригаду, собрался штукатурить снаружи. Стало быть, похороны по всей форме — не придерешься.
Гроб опускают в могилу и забрасывают его глиной. Йожка с Гунишовой и еще две-три старухи, что прибежали в последнюю минуту, пытаются петь церковную прощальную, но все едва переводят дух.
Димко, прижавшись рядом с Лоло к оградке, трясется от негодования. Он следит за каждым погребением — так ли оно совершается, но угодить ему невозможно. Димко был когда-то похоронным певчим и церковным запевалой; но с тех пор, как на него напала трясучка, вынужден помалкивать.
— Даже не звонят,— трясется Димко, сжав кулаки.
Погребалыцики уходят, Битман идет с Правдой. Предлагает Правде продать ему золото, которое тот провезет контрабандой из отпуска. Правда кивает головой: такой сбыт ему по душе.
— А ну как я умру? — Димко, глядя на похороны, ужасается.— Хотя у меня оплачено по-церковному,— успокаивает он себя.
— Мужик тогда умирает, когда перестает верить, что там у него еще действует,— подталкивает его Лоло.
— Там давно все утихло,— трясется Димко, однако мысли его текут уже в ином направлении.
— Отбивай молодок у таких, кто на передок не больно лих.
— Где ж их найдешь? — Димко берет под сомнение слова Лоло.
— Такие сами настоящего мужика ищут, эти самолучшие, с ними не прогадаешь; как собьешь масло, так другой и съест.
Старенький Димко радуется, что в глазах Лоло он еще мужчина стоящий.
— Слабого мужичка узнаешь по тому, как он лоб морщит,— развивает дальше Лоло свою теорию.— На лбу
у него три морщины залегают, хотя если инженер, то не обязательно, инженеры морщат лоб постоянно, даже когда работа ладится,— хихикает Лоло,— ведь на уме у них другая работа — не та, что для рук.
Димко забывает о никудышных похоронах, улыбается Лоло, трясется уже слабехонько.
— Остерегайся мелкой тарелки да большой лопаты.— Лоло карабкается на низкую оградку.
— Ты куда идешь? — Димко поддерживает его тяжелый зад.
— Те, что мочатся в одном месте, не свободные люди.— Лоло переваливается на кладбищенскую сторону.— Такие не видят неба от края и до края.
Димко понимает, что Лоло пускается наутек.
— Куда тебя несет!
Лоло и в ус не дует, пересекает кладбище и выходит на свободу.
Сразу же за деревней оглядывается, видит знак «Осторожно — дом пенсионеров».
Тяжелозадый Лоло вконец уморил Димко. Он возвращается в усадьбу, потрясенный приключениями беглеца.
Перед доской объявлений старушки-похоронщицы восхищаются пришпиленными письмами.
— Который этот Димко?
— Тот, что в саду работает. Два часа за крону, надо больно.
Запаренный Димко подходит к женщинам, чтобы до конца внести ясность, радуется, что о нем зашла речь.
— Я Димко,— представляется он и хочет еще сказать, что не за крону, а за восемьдесят геллеров и что работал бы и задаром, так как в саду ему хорошо, и, покуда хватает сил, он из него не уйдет.
— Письмо получили,— говорит ему та, что не знала его по имени, и указывает на доску, где всегда до конца обеда вывешивают письма, чтобы все видели, кому что пришло. Около двух, перед мертвым часом, письма берутся в постель. Там они прочитываются вслух, а в столовой, после мертвого часа, пишутся ответы. Те, что ничего не получили, тоже пишут.
— Я — Димко,— отмахивается Димко, как бы говоря: писем не получаю, без привычки у доски не останавливаюсь.
— Так тут письмо получили,— смеется старушечка, радуясь, что правда за ней.
Димко не понимает, что с ним творится.
К самым глазам ему подносят его имя на белом, солнцем рассвеченном конверте — аж глаза режет. Но он еще хорошо видит. Это его имя: Штефан Димко. Второй такой не живет на свете.
Димко хватается за грудь, сердечко откликается тихонечко, вдруг ему становится жарко, голова кружится...
Сверху палит солнце, и чем оно щедрей, тем больший вред принесет, раз корням пить нечего...
В песчаном карьере на краю сахарозаводского сада, неподалеку от развалин старой тиховодской мельницы, жаждущая Каталин Месарошова находит Иоланкиных одноклассников, «балдеющих» у костра. Один играет на гитаре, огонь потрескивает, все поют. Каталин нравится все, но главное — бутылка яблочного вина, которая обряд- но переходит из рук в руки «балдеющего» треугольника.
— Дайте выпить! — просит Каталин, едва ворочая сухим языком.
— Если покажешь,— говорит самый смелый.
Каталин подымает замызганную юбку — под ней ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13