В процедурной на белой кожемитовой лежанке сидит Каталин Месарошова.
— Ногу вывихнула,— говорит она Еве Канталичовой.
— Покажите мне другую тоже! — просит ее Ева. Ме- шаровой она «выкает», потому что здесь шеф.
— Ой-ой, другую-то я не вымыла,— смущается Каталин и, поднявшись, семенит в ванную.
Ева Канталичова смотрит на Игора Битмана, который нафискалил на ее мать, и той пришлось выйти на пенсию. Дома, вечерами напролет, Ева слушает проклятия на голову своего шефа, потому что старой Канталичовой ее пенсия кажется слишком маленькой. На должности управляющей она заработала бы в три раза больше. А накануне весны — и впятеро.
— Мне б какого снотворного,— говорит Битман.
Ева вынимает из шкафчика тазепам и прописывает двойную дозу в надежде, что Игор уснет как убитый и проворонит что-нибудь важное.
— Как мама поживает? — вежливо улыбается Игор Битман.
— Зовут ее поработать инспектором в управлении домами для престарелых, она собирается,— стращает самоуверенная Ева пана шефа; у нее была приятная ночь.
В процедурную входит Каталин. Игор Битман напускается на нее:
— Все у вас не слава богу!
Вспышка злобы вовремя проходит. Игор сахарно улыбается Еве.
— Спасибо вам, Евичка, и кланяйтесь мамочке.— Постукивая таблетками, он выходит. Если Ева не наплела — дела неважнецкие, Канталичова подложит ему свинью, работай она там хоть в свинарнике.
Йожка поднимается с постели в последнюю минуту. Бросается на колени и молится, чтобы все отдали богу душу раньше, чем он. Яро с ненавистью следит за ним, потом запускает в него шлепанцем.
— Пошли, господи, смерть Лоло-дураку,— шепчет, заламывая руки, Йожка, но в эту минуту его настигает шлепанец.
— Сам из рук выскочил,— пожимает Яро плечами.— Когда я обувался.
— Гореть тебе в адском огне! — берет на себя Йожка право пророчествовать.
— Ты уже похлопотал об этом? — спрашивает разгневанный Яро.— Вымой сперва хотя бы свое зловонное отверстие, которое только в минуту особого вдохновения я мог бы назвать ртом.
Йожка умолкает — изо рта у него несет, нездоровы и зубы, и желудок. Сполоснуть рот после еды он не успевает, спешит включить в столовой радио. Диктор говорит о всеобщем мире. Яро стоит у окна и смотрит на воробьев: они вдохновенно дерутся до тех пор, пока их не помирит любопытный битмановский щенок.
— Если просыпаюсь утром и ничего у меня не болит, враз пугаюсь — не помер ли я,— утешает Димко намаявшегося поясницей Требатицкого — того прихватило, когда нес тяжелую Иогану.— Живое болит.
У входа в столовую висит запыленный плакат «Словакия — вечнозеленый край». Лоло пальцем приписывает «ОТ ЗАВИСТИ» и, удовлетворенный, переступает порог. На столах стоят стаканы с молоком.
— Утром выпей молока — встанет свечкой у тебя! — возглашает Лоло и отвешивает низкий поклон: папашка едва не сваливается с него.
— Фу, похабник! — возмущается Терезия Гунишова.
— Свечкой! — взвизгивает Милка Болехова и закатывается смехом — изо рта даже крошки летят.
Лоло пользуется успехом.
Йожка, склонив голову, молит у небес Лоловой смерти. Веселого Лоло он терпеть не может, завидует ему. За свою мрачную бухгалтерскую жизнь он редко смеялся. Ревизии, ревизии...
К Еве Милоховой, заточенной в доме, входит почтальон Канталич.
— Открытка тебе, Евка!
По двору мчится Поцем — почтальон прихлопывает железную калитку перед его кривой мордой и ждет, пока
Ева не отгонит собаку на достаточное расстояние. Водитель Милох запретил бульдога привязывать; почтальон пробегает, пока Поцем еще далеко.
— Выпейте со мной за компанию! — Ева наливает в стопочки.
— Во время службы никак не смею! — отказывается Канталич для видимости и следом опрокидывает стопочку.
Пьют они и по второй — чтоб другую ногу тоже задобрить и не охрометь. Скучающая Евка прочитывает открытку от водителя дальних рейсов Милоха, вспоминающего на убогих сирийских дорогах свою драгоценную. На открытке глинобитная мечеть, под нею сидящие на корточках обыватели в бурнусах.
Евка наливает по третьей на посошок и отгоняет Поцема. Канталичу сразу легче шагается. Возле дома для престарелых он отдает маленькому Битману тяжелую пачку газет и почту для пенсионеров.
— Мне нужны две печати,— закидывает удочку Йожко.
— Запрещено,— улыбается почтальон, опрокинутые стопочки сейчас его особенно радуют.
— За три кроны. И старая сойдет. Она у вас тут сбоку, в сумке.— Шустрый Йожко открывает ржавую пряжку.
Канталич глаза таращит — он и то о старой печатке не имеет понятия. Йожко дует на нее и на стенке проштамповывает два конверта.
— Мы в расчете,— подытоживает он: Канталич за разноску почты платит ему три кроны.
Йожко прикалывает на доску объявлений четыре письма и открытку для Требатицкого, которую сперва прочитывает. Яна Требатицкого горячо приветствует Ежо. Йожко подмечает, что почерк и в самом деле мужской, похож на канталичовский.
В столовой чокаются толстыми стаканами с молоком.
Димко брезгует молоком.
— Когда у нас организовывали кооператив, доили — смотреть было тошно. Вымя грязное, навоз так и хлещет, по пальцам стекал прямо в дойник, а в большом подойнике — волос тьма-тьмущая. К молоку у меня полное отвращение.
— Твое Здоровье! — пьет за него Яро.
Димко подносит ко рту стакан кофе с молоком — Маришка варит ему кофе, но с тем же самым молоком.
— Коровий навоз — первейшее дело, потому как
взрыхляет землю,— вещает Димко.— Неспроста настоящие хозяева мечтали о полном дворе навоза. А нынче что видим? Тракторист сидит себе на тракторе и сыплет из мешка удобрение. Не растут у них зубы мудрости, им все невдомек, что земля должна дышать.
Димко оглядывается вокруг, но согласия не встречает — его никто и не слушает, все едят.
Милка Болехова не нарадуется на свою опухоль под ухом. По утрам есть ей не хочется.
— Хорошо растет, красивая, круглая.
— А и вправду, оно чувствуется? — почтительно спрашивает морщинистая Вихторичиха.
— Холодная, как сиська.— Болехова дает пощупать себя.
— Кабы она на спине росла, сразу бы тебя в хоровод затащил,— отзывается с полным ртом Лоло.
— У тебя лихорадка под носом,— осаживает его Вайсабел.— Усы утри, а потом и пляши!
— Ох, до чего я плясать любила,— отдается воспоминаниям Каталин; когда сидит, боли в ноге не чувствует.
— Такой балбес обкрадывает землю хуже, чем сорт обкрадывает подвойное растение,— толкует свое Димко, подымая палец.— При высокой продуктивности в подвое все же есть жизнь. А земля? В шлак спаленная! И никого за это не посадили...
Точильщик Требатицкий сидит напротив Димко и из вежливости кивает, хотя оплошки нигде не видит.
— Говорят, оставляют деревья на земле, пока не затрухлявеют. Такие и спасать нечего,— возвращается Томаш Вайсабел к вчерашним новостям по телевизору.— Кто ж это когда видел — оставлять бук на земле?
— И мы работали как умели,— защищает молодых Тибор Бергер.
— Только нас отцы на путь наставляли.
— Лишь бы они были счастливы.— В строгой Гунишихе хороший завтрак берет верх над ощущением вечной несправедливости.
— Счастливый не спрашивает, что такое счастье, недосуг ему спрашивать, коль он счастлив,— вставляет свое слово Димко, довольный тем, что и ему есть что сказать.
— Раз в такой суете живут, значит, счастливы,— рассуждает вслух старый Яро, макая в стакан третий рогалик, хотя молока в нем уже нет.
Первой поднимается Каталин Месарошова и идет к опочившей Иогане Ендрейчаковой. Мертвецкая закрыта.
— Иогана, слышишь, а? — кричит Каталин из-за двери.— Кланяйся нашим!
Ева Канталичова тихо выходит из процедурной; она после ночного дежурства, зевает.
— Укол захотела? — пугает она Месарошову.
— Хорошей буду, хорошей! — пятится Каталин; зрение у нее притупилось.
— Лошадиной иглой уколю,— грозится Ева.— Мертвых оставь в покое, при жизни им тебя хватало.
Каталин уходит в комнату, заваливается на кровать и вполголоса жалобно плачет; ей не с кем поговорить. Только мертвые ее не ругают.
— Нечестивица! — ворчит в столовой взбудораженный Йожка. Он подходит к приемнику и включает его на полную громкость.
— Министр иностранных дел Богуслав Хнёупек прилетел в Варшаву,— сообщает дикторша.
— Хоть на мир поглядит, и то,— вступает старая Болехова.— Была я раз в Трнаве, батюшки светы, ну и грохоту!
Старичье сидит, слушает. По алюминиевым подносам снуют прыткие мухи.
Почтальон Канталич сдает в канцелярии пенсии. Игор Битман делит деньги. Состоятельные платят за себя сами. Кто с заведующим в ладу, и величает его «пан управляющий», и не дебоширит, получает остаток на руки. Алкоголики и смутьяны, с которыми у Битмана ненадобные хлопоты, ничего не получают, разве что двадцать крон на мелкие расходы, да и то зря. Деньги получают родные, когда наведываются сюда.
К парку возле Дома культуры подъезжает школьный автобус. Сегодня рабочая суббота, у детей субботник на школьном участке, где они выращивают овощи для учителей из Лучшей Жизни. У каждого ученика своя грядочка, которую он сегодня прополет, потому как занятия потихоньку кончаются, а сорняк обещает быть буйным. Йожко Битман с одноклассником Пиштинко Моравцем замышляют дать деру с субботника.
Иоланкины одноклассники, собираясь на «балдеж» у старой мельницы, друг с друга глаз не спускают. Иоланка точит лясы с маленькой Зузкой Модровичовой о Еве Канталичовой и об ихнем Золо.
Напротив Дома культуры белым слюдяным бризоли- том сверкает общее здание почты, торгового центра и национального комитета.
Яна Швабекова сидит на первом этаже за застекленной конторкой, заведует почтой.
Звонит телефон, в трубке слышится изменчивый голос Евки Милоховой:
— Ваш почтальон в нетрезвом виде безобразничает по деревне!
— Кто у телефона? Пани Милохова? — догадывается Яна: в деревне всего пять частных абонентов.
— Неизвестный друг,— отвечает гораздо более глубокий голос, что озадачивает Яну.
— Он будет привлечен к соответствующей дисциплинарной ответственности,— обещает Яна Швабекова официальным тоном, какой часто слышит по радио.
— Разрешите поблагодарить вас от имени общественного порядка,— заканчивает Евка утробным голосом, давясь от смеха, и быстро вешает трубку.
Чтоб не забыть, Яна записывает: отчитать своего единственного почтальона Канталича. Она смотрит в счета, а видит Феро. В глазах у нее стоят слезы.
Евка Милохова прикидывает, как бы все устроить так, чтобы стать почтальоншей, ведь Канталича стопроцентно теперь выгонят. Почта видится ей блестящей возможностью приобщиться к людям. Ей очень не хватает людей. Евкина семья далеко, а подружку она так и не завела здесь; в кооперативе работа тяжелая, а на сахарозавод — Милош не пустит.
— Знаю этих мужиков,— скажет он Евке.
Евка их не знает и потому молчит. Она одна, и с ребенком ничего не выходит. Милох деньгу гонит, вечно в пути. Евка приберется, псу кинет и сидит глотает толстенные романы о неведомых друзьях-приятелях.
Громкоговоритель играет музыку для наших юбиляров. В столовой все внимательно слушают свою самую любимую передачу.
— Букет поздравлений мы приносим нашему дорогому дедушке Игнацу Чичману из Железовиц, который отмечает сегодня свой прекрасный семьдесят третий день рождения.
— Не знаю такого,— удивленно качает головой морщинистая Вихторичиха.— В Железовицах никогда не была.
— По случаю этого замечательного юбилея желают ему много радостных минут в кругу самых близких пятеро детей, семнадцать внуков и два правнука, которые посылают дедушке горячий поцелуй.
— Ну давай еще, Чичман, поднажми! От каждого мальца по полпоцелуя,— хихикает Лоло.
— Мне-то больше годков,— утешается Гунишова.
— Мы лучше,— радуется Милка Болехова.— Мы лучше. Нас сто тридцать! — заносится она, похлопывая себя по широким оравским1 бокам.
— Были тут Долежаловы, золотую свадьбу справляли,— говорит Димко.— Сыграли им хорошо, и все по именам себя перечислили, и все такое. А вот навестить их никто не приехал. Он-то давно умер, а она, кажись, в позапрошлом.
— Давай, Чавойский! Еще поживи! — подбадривает Лоло следующего любимца. Слово «еще» будоражит Лоло.
По столовой разносится трогательная песенка о белых хатках в долине. У Вихторичихи в глазах стоят слезы. А как она моргнет, скатываются они по извилистым морщинам. От умиления чмокает она впалыми слюнявыми губами.
Беспечальная Милка Болехова подпевает певцу. Под ухом прыгает у нее опухоль, так как поет она с вдохновением. Пластинки Душана Грюня она собирает, потому что он очень толстый.
— Когда дочка замуж шла...— сворачивает она вдруг в сторону от белых хаток, но тут же забывает, что было у нее на уме.
— И честная была? — подхватывает Лоло.
— Честная! — Милка все-таки верит.
— С последнего раза,— подхихикивает Лоло.— Небось знаете, почему женщины вот так ходят? — Лоло переваливается тяжелым задом с боку на бок. Пенсионерки чуть не лопаются от смеха: ну и женщина получилась из Лоло.
— Не знаете? У женщины нету дышла, потому они и теряют направление, мужики ходят прямо.
— Придумал тоже, дышло! — прыскает довольная Милка и заражает смехом всех остальных, у Терезии Гунишовой и то подергиваются тугие уголки губ. Один Йожка упрямо слушает очередное поздравление. Жаль только, что радио нельзя включить еще громче, чтобы заглушить все эти непристойности.
— Тихо! — требует Йожка.
— А что есть у женщины? — никак не возьмет в толк Вихторичиха.
1 Орава — область в Средней Словакии.
— С позволения сказать, подбрюшника.
— Откуда ты всего набрался? — заходится смехом Милка.— Ух ты бедовый!
— Всё старые армейские смехи-потехи, в двух армиях отслужил.
— Ад рыдает, тебя призывает! — грозит Йожка указательным пальцем.
— Ив аду люди живут! — Лоло все трын-трава.
— Обратись к вере! — наставляет его Йожка.
— Заставь дурака богу молиться, он только лоб расшибет! — упоенно потешается Лоло над побуревшим Йожкой.— Кукуреку-у, проснись! Проспал ты время!
— У каждого свое особое биологическое устройство,— вступает в разговор садовник Димко.— Позвали меня аккурат в суд и сказывают: папаша, говорите как на духу, а иначе в тюрьму сядете! Что делать? Говорил, что знал. И обошлось, не посадили.
— Свидетелей не сажают,— замечает Вайсабел, который эту историю знает во всех подробностях — слушал ее сто пять раз.
— Но так мне сказали! — Сухонький Димко вновь переживает этот ужас, ломая над собой в отчаянье руки.
В дверь входит заплаканная Каталин, привлеченная смехом. Все с минуту глядят на нее. Она подсаживается к полке с газетами, вытаскивает старую «Правду»1 и начинает читать.
— Охохошеньки! Панельные дома рушатся! — качает она головой над репортажем.
— Подно-о-сы,— вытягивает разгоряченная Маришка Ваврекова, улыбаясь в кухонное окошко.
— ...желают много здоровья и оптимизма,— врывается бодрый голос с педерастическим упоением.
Старичье поднимается, относит подносы. Дежурная Вихторичиха вытирает столы влажной тряпкой.
— А что такое оптимизм? — У Димко трясутся руки. Они не просто так трясутся, все дело в нервах. Когда хотят — задергают его, а нет — так нет.
— Кожа да косточки у него,— кивают на Димко две старухи-говорухи — Ивета и Дана.
Яро задумывается: надо бы объяснить смысл понятия «оптимизм», но что-то мешает ему.
— Это такая радость,— говорит он Димко.
— Хорошо перепревший годовой навоз. Коровий,—
улыбается Димко худенькими щечками, на которых уже нет растительности.
— Для садовника это и есть тот самый оптимизм,— соглашается Яро.
Димка лукаво улыбается — до чего же хорошо он понял такую сложную вещь. Он уважает Яро, у Яро — университет.
— Когда дочка замуж шла, в платье в крапинку была... Ну, в крапинку! Почем мне знать, в какую? — гудят друг другу в уши говорухи.
— А в какую крапинку? — никак не догадываются они.
— В дерьмовую, если маку объешься,— подсказывает им Лоло-дурак. И всем сразу легче, потому как они, ясное дело, умнее бесстыжего Лоло.
— «Когда двое встретятся, две прямые скрестятся»,— несутся из репродуктора рифмы неувядаемого шлягера.
Старушки поют вместе с перезрелой певицей.
— Что такое «мендосино»? Все время об этом по радио говорят,— интересуется Милка Болехова.
— Это когда святой дух на тебя нисходит.— Лоле искоса поглядывает на Йожку.— И уж не знаешь, что с тобой творится, сердце бьется, как колокол, и ты чувствуешь, что вот-вот упадешь замертво.
— А когда это бывает?
— А как ляжешь с настоящим мужчиной — вот тебе и «мендосино».
— Так поэтому, значит, и поют, что цель моего пути всегда «мендосино»,— наконец осмысливает Милка многажды повторенный рефрен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13