Ступай за ведрами.
Яро идет по борозде; на солнце вянет выполотый сорняк, густо смешанный с молодыми листьями хрена.
Вернувшись первый раз от Цабадаёвой, Яро спросил садовника Димко — какой сорняк самый худший.
— Хрен,— сказал тогда Димко.— От хрена ни в жисть не избавишься. Где однажды вырастет, там его не изведешь.
Яро тайком вырыл тридцать один длинный хреновый корень и нарезал их тяпкой на кружочки в сантиметр. А чтобы сперва высохли и не щипали в носу, вывалял их в пыли, и весь октябрь, отужинав, прохаживался вдоль забора и разбрасывал кусочки хрена по всему саду. Урон ей наношу, но иначе не подступишься к ней, успокаивал он свою совесть, не подозревая, что уже три недели не спускают с него удивленных глаз оба Битмана. Но даже они не обнаружили, что он бросает в соседкин огород. Битман-младший четыре холодных вечера просидел на корточках в копне кукурузы, но поутру так и не нашел ничего.
— Бросает комья либо просто так рукой машет, псих,— пожал плечами Игор Битман, когда Йожко вернулся промокший, и тем самым поставил на этом деле точку.
Однако Йожко Битмана, который рано утром шнырял возле своих вечерних отметин, углядела внимательная вдова Цабадаёва — она-то и нашла этот хрен. Весь не повыбрала, потому как на Всех святых Золо Модрович пропахал у нее то, что успел дотемна, а допахивать уже не пришел.
— Что ищете, соседка? — окликает ее из-за забора встревоженный Яро.
«Ну погоди!» — говорит про себя Цабадаиха и прячет под передник оставшиеся куски.
— Пять крон потеряла!
— Не надо ли помочь вам? — набивается Яро.
— Когда Золо пропашет все,— торопится Цабадаиха к калитке, за которой ворчит Золов «Кристалл». Яро успокаивается.
На третий день она зовет Яро окопать тяпкой деревья и, когда Яро кончает работу, приглашает его в дом. На столе — банки, прикрытые льняным полотенцем.
— Хрен любишь? — спрашивает она Яро строго.
— Люблю, где нахожу его, там и сажаю,— спасает Яро, что еще можно спасти, когда догадывается, о чем речь.
— Ив чужую землю?
— Где нахожу, там и сажаю.
Цабадаиха сидит, подперши подбородок, чтобы легче было двинуться в наступление — хочет сэкономить на окучивании.
— А это что такое? — сдергивает она полотенце с шести литров маринованного хрена. Яро понимает: это его куски, натертые, в маринаде.
— Мой самый любимый деликатес.
— Я те дам деликатес! — хлопает его вдова полотенцем.— Пока будет в саду хоть один хрен, будешь у меня задаром работать, или подам на тебя в суд,— стращает она Яро.
— Хорошо.
— Что «хорошо»? К жандармам хочешь? — удивляется вдова. Суд, на ее взгляд, наивысшее наказание, но Яро не увиливает.
— Буду работать задаром,— вносит он предложение, что вне всякой конкуренции.
— И сегодня тоже? — Вдова ничего не упускает.
— Тоже.
Цабадаиха так и подскакивает на стуле.
— А это ж почему?
— Работу ищу, квартирой и едой обеспечен,— кивает Яро на богадельню.— Еда хорошая, и жилье уютное...
Что до еды — вдова морщится, а что касается жилья — сдержаться никак не может:
— Уютно — как у черта в заднице.
Яро веселеет, смеется, у вдовы Цабадаёвой опускаются натруженные, жилистые руки на колени, и льняное полотенце падает на крашеный пол. Яро, посерьезнев, поднимает его, но не знает, что делать дальше. В руках у них льняное полотенце, на столе — шесть банок маринованного хрена. Цабадаиха говорит усталым голосом:
— Сил у меня мало, не могу больше, земля тут тяжелая.
С тех пор старый Яро моет искусственную челюсть под шлангом, а не в ванной дома для престарелых.
По весне прорастает в саду тьма-тьмущая хрена. Насколько хватает сил, Яро истребляет его, но видит, что на осень выбрал для себя египетскую казнь; хрена не убывает. Он глубоко запахан, и хватит его на десять жизней — не заметишь в глубине охвостье, копай по второму разу. Яро работает как зверь, но не гневается, делает то, о чем мечтал. Если и гневается, то на себя. Если радуется, то шести литрам в банках. Попади они под Золов лемех, в огороде была бы вечная хреновая монокультура.
Яро кажется, что Цабадаиха раскусила его. Он может морочить ей голову пылкими речами о способах познания реальности, о песенной сигнальной системе, предложенной
им МНК1 и заключающейся в том, что уже по песенке каждый бы знал, какая будет передача, или россказнями о том, как он умышленно портил деньгами внуков в ту пору, когда к нему приходили еще гонорары и внуки. Цабадаиха хоть и слушает, но с толку ее не собьешь.
Яро приворожен, и она крепко держит его в руках. Да вот хотя бы такой случай: кто-то (а именно Томаш Вайсабел) однажды (а именно 3 мая в обед) с глазу на глаз в одном месте (а именно у двух писсуаров в богадельне) в шутку назвал его «Цабадаем». Яро, отдохнув после обеда, Снова пошел копать хрен. Нашел вдову — она как раз натягивала волейбольные налокотники, собираясь мыть пол. Он поздоровался первый, а она в ответ холодно:
— Чтоб этого больше не было.
— А что такое?
— Он сказал тебе «Цабадай», а тебе хоть бы хны! Имя мертвого нельзя тревожить! — В ней так кипела вдовья справедливость, что Яро аж испугался.
Он извинился, обещал, что положено было, а потом еще и то, что хотела вдова, и каялся три недели, пока она не сменила гнев на милость и обо всем забыла.
Яро несет ведра, ступает по хреновому листу и влюблен так, как никогда не был влюблен даже в юности. Все ему нравится — и узловатый Вайсабел, что мелькает за одним забором, и кривомордый Поцем, что снует за другим. А больше всего то, что посередке: над ботвой горбится полнотелая вдова Цабадаёва в темном хлопчатобумажном платье и обирает колорадского жучка, давит пальцами желтые яички прямо на зеленом.
— Чего все ногам покою не даешь?
И когда они так сидят, согретые работой, солнцем и пониманием, Яро хочет начать разговор, да не знает с чего, потому как влюблен по уши.
И вот летит у них у двоих время, то да се — и так уже пятый год.
На лавочке перед домом греется на припеке Томаш Вайсабел, глядит в Цабадаихин сад и гладит битмановско- го щенка. Рядом похрапывает Лоло-дурак, трубочка у него туда-сюда — в лад с дыханием; а затянется по привычке, чмокает в ней тополиный табак.
Ублаготворенный Вайсабел помогал Димко в саду, и сейчас его одолевает дрема. Взгляд его спотыкается о старого Гарино — тот, словно дохлятина, дрыхнет в конце гремящей цепи, в прохладной пыли за конурой; пес вздыхает — пыль вздымается. У Томаша слипаются веки, но вдруг его кусает блоха, перескочившая на него со щенка. Он просыпается и сбрасывает щенка наземь.
У калитки тормозит развозная машина белохуторской мебельной мастерской. За рулем сидит сам главный столяр Гарнади. Он привез два гроба — в Белом Хуторе ожила покойница и о гробе даже слышать не хочет. Гарнади надеется, что богадельня, то бишь Игор Битман, купит оба гроба. Сговариваются они на том, что Гарнади за это отвезет тяжелую Иогану в мертвецкую. Так в конурке остается лишний гроб.
Вайсабел, которому всегда и везде доводится быть на подхвате, несет весть в столовую.
За столами режутся в карты картежники, Йожка, обрывая ноту, резко выключает радио, ибо чувства его оскорблены фривольной песенкой в исполнении музыкальной группы «Модус», без зазрения совести поющей о сладостном поцелуе.
Забывчивая Вихторичиха закрывает захватанную толстую книгу, что у нее еще из дому, еще... забыла от кого.
— Она до ужаса они в лесу жили боялась змея а захотели ее отучить подсунули ей под кровать под этот ее диван или что там она дико кричала а уж живой змей лез в окно а ее там оставили чтоб она разума решилась змей шел по следу как того первого волокли его дружка а ее-то не выпустили и тот живой змей укусил ее и она померла ну скажи не дураки ли они были,— рассказывает Вихторичиха так, как ей память диктует.— Жила с того, что в театре мужчинам ноги показывала, и даже всю семью содержала, и жили неплохо, не ссорились, только пил он сильно,— без запинки перескакивает она на судьбу своей дочери.
Счастливой Вихторичихе слабая память то и дело подносит новые удивительные неожиданности, и потому ей не скучно многие годы читать одну и ту же книжку о том, как некогда на свете жили люди и какие пакости им чинила мерзавка Патриция Бромфельд,— до чего же он хорошо написал, только как его звали? Переплет, посеревший от ветхости, скольких-то первых страниц не хватает, но не хватает книге — не Вихторичихе.
Йожка включает радио — авось кончилась бесстыдная песенка,— по телевидению передают контрольную таблицу.
— У нас есть гроб в запасе,— оповещает от двери Вайсабел, и все идут поглазеть.
— Неплохой.
— Здесь дырка от сучка.
— Можешь в ад зырить.
В коридоре гремит ключами Игор Битман. Принесла нелегкая!
— Выставка закрывается!
Старичье, шаркая, разбредается. Коридор пахнет обедом.
В конурке остается Тибор Бергер. Нервозно покусывая усы, в задумчивости стучит по шершавой крышке гроба.
— Милости просим! — отвечает он сам себе и нехорошо смеется.
— Ну хватит! — Игор Битман сменяет тон — говорит слабым, надломленным голосом, чуть заметно пожимая плечами. Перед Бергером — растроганный управляющий. Бергер успокаивается и покорно отходит от гроба. Наклонившись к замку, Битман довольно ухмыляется. Знает, чем людей купить. Опять прекрасно сыграл роль — в молодежном клубе и то нет такого актера.
Цабадаёва отрезает испод от свежего хлеба, тонко намазывает его маслом, разрезает пополам и подает половину Яро. Хлеб еще не остыл, мякиш теплый, и масло топится, растекается. На блюде редиска, в деревянной мисочке — соль.
Яро макает редиску в соль и хрупает казенными зубами. Потом, чмокая, пробует хлеб.
Цабадаёва ждет оценки.
— Потрясающий, пани Цабадаёва. Потря-са-а-ю- щий,— дирижирует Яро маслеными руками, чтобы доставить ей радость.
— Надо, чтоб потихоньку остыл.— Довольная хлебница прикрывает каравай льняным полотенцем и принимается за свой кусок.
Яро жмется, жмется и берет еще одну редиску.
По дороге проносится на мотоцикле Феро Такач; к своим не заезжает.
— Гонит к Яне Швабековой, на почту,— догадывается вдова по слуху.— Не будет у них сватов, кинул ее, наплюет на нее...— предрекает Цабадаёва.
— Послал я Димко письмо,— говорит Яро.
— Для чего?
— Якобы от внука, пусть порадуется.
— От чужого радость не в радость,— говорит она.— В чужую судьбу не суйся, не бог ты.
Яро хрупает последнюю редиску.
На почту входит почтальон Канталич.
— Придется вынести вам дисциплинарное взыскание,— вяло говорит Яна.— Что вы там вытворяли по деревне? Говорят, напились до чертиков. Когда-нибудь отберут у вас деньги.
— Одна стопочка у Милоховой, и уж эта паршивка настучала на меня. Хотите, дыхну,— наклоняется почтальон к Яне.
— Все равно.— Яна недовольно отстраняется от него и ставит на этой истории точку. Вдруг слышит Ферову «Яву-350» и вмиг оживает.
— Из-за меня с работы уехал,— выкрикивает она, бросается на шею испуганному Канталичу и целует его, прежде чем тот успевает отступить.
— На свете не один его мотоцикл,— выражает сомнение Канталич и тем самым удерживает Яну на месте.
Феро протопывает по лестнице и в шлеме вбегает в помещение.
— Я тут мимо проезжал,— выдает он с ходу и вдруг замечает Канталича: — Привет, почтарь!
Канталич пялится на шлем "Сотрас", на джинсового "КШе"-Феро и наконец находит предлог.
— Мне еще к Модровичам надо,— кивает он в неопределенном направлении, похлопывая по пустой сумке.— Старая в больнице была.
Канталич выходит, радуясь, что его тридцатилетней заведующей не пришлось отсылать его прочь. Нет, такого парня, как Феро, не желает он ей.
Феро доволен: ловко же он ввалился на почту. Еще бы кольты, и выручка — твоя!
Яна хочет его обнять. Феро не дается и вытаскивает из заднего кармана бумажник.
— Вот тебе на память,— подает он Яне снимок, где он еще с длинными волосами, перед самой армией. При этом на пол падает бумажка, но Феро не замечает ее, ибо человек в шлеме "Сотрас!" не смотрит себе под ноги.
Изумленная Яна держит фото.
— Зачем ты это даешь?
— Не хочу тебя, потому что ты евангеличка, мамка меня из дома выгонит,— приводит Феро неоспоримый довод — во всяком случае, так ему кажется. На самом-то деле в мастерской смеются над ним, что ходит он с перестаркой.
— А сейчас ты куда едешь? — спрашивает растерянная Яна.
— Послали меня на Колосы за клиновидными ремнями.— Феро отнимает у Яны последнюю иллюзию; лучше жизненская мастерская после безуспешных поисков в масштабе всей республики нашла ремни на соседнем бело- хуторском складе.
Феро вздыхает; он добавил бы пару крепеньких слов, но в голове пусто, да и что скажешь!
— Если не хочешь меня, так и не вздыхай,— наказывает его Яна.— Уходи.
Феро и впрямь уходит, ноги сами несут его к «Надежде», но сперва он пытается понять, охота ли ему выпить. В кармане у него и десятки не наберется, вчера выпил в долг пятьдесят граммов... Охоту как рукой сняло. Он пинает машину и уносится в Белый Хутор.
На лестнице раздается плач — несчастная Яна, вся в слезах, оставляет почту открытой и бежит к Такачам.
В холодном магазине Канталич с Магдой Швабековой толкуют о подавшемся в бега Феро. Увидев, как Яна несется куда-то, прощаются. Любопытный Канталич закрывает почту, кладет ключи под циновку и припускается за Я ной — а вдруг она бросится в Тихую воду? Магда запирает магазин и спешит домой утешать дочь-перестарку.
Яна останавливается перед домом Маянека. На крыше сидит Поплугар Шани — меняет треснутую черепицу. По- плугар — сорокалетний цыган из соседнего района, где при великих страстях разводился со своей Илоной: с одной стороны, детей не рожала, с другой — изменяла ему с кем ни попадя. Поплугар Шани изрезал ее бритвой, отсидел свое, но тем временем скопил на старый Маянеков дом. Работает1 кладовщиком на сахарозаводе, но — пока стоит погода — попросился в отпуск.
— Куда торопишься, Яничка? — смеется хваткий Шани.
Яна в рев, потому что ее видят, и снова — бежать.
Шани убирается в пролом и, насвистывая песенку о черном цыгане, прилаживает последние черепицы.
Яна вбегает в Такачову кухню и нагоняет страху на старую Такачову у плиты.
— Телеграмма нам? — Такачова быстро закрывает кастрюлю — нечего Яне глазеть, что она варит.
— Тетя, это правда?
— Что, хорошая?
— Что не хотите меня, потому что я не католичка? Надо было вам раньше сказать! А я с ним десять лет канителюсь,— хлюпает Яна.
— Да ты что! — взмахивает Такачиха поварешкой.— Пускай берет тебя, у меня-то он во где сидит, теперь ты помыкайся! Я бы не пошла за него, будь он хоть из золота!
В Яне горкнут вся ее терпеливость, вся любовь, все те денежки, ну а главное — годы! Выбирается она со двора Такачей и несет свою грусть через всю деревню. Нигде ни души, только от Маянека насвистывает ей веселый Поплугар. Дома ждет ее мамка.
— Ну, прибавилось у тебя ума? Мужиков хоть пруд пруди! Выходи за первого, кто посватается, да хоть за Поплугара Шани. У меня их трое было, и ничего, не пропала! Это тебя в школе испортили! Кому нужна твоя верность, если Такач такой проходимец? Обманулась, однако, ты в любви, обманщика любила...— пытается Магда утешить дочку от первого брака; маленькая Яна на второй материной свадьбе поклялась, что будет иметь только одного мужа и никогда не предаст его, как мамка папочку.
— И сегодня у меня мужчина был,— хвалится Магда Швабекова, чтобы продемонстрировать преимущества своего мужепонимания.
— Отстань от меня! — Возмущенная Яна выбегает и скрывается на почте. Забывает, правда, запереть дверь, потому что ее взгляд тут же падает на Ферову бумажку с нужными размерами ремней.
Яна, хлюпая, снимает пропотевшее платье и натягивает на себя то единственное, что находит во встроенном шкафу,— черное платье, надеваемое по случаю печальных актов гражданского состояния. В черном она садится и, словно вдова, плачет над фотокарточкой.
Она одна, плачет, у нее болит сердце, она кладет голову на руки, и тут на почту входит цыган Поплугар Шани — коричневая кожа так и лоснится.
Он подходит к Яне и гладит ее по волосам. Яна думает, что это вернулся Феро за потерянной бумажкой, и капризничает.
— Ты что? — шепчет Шани.
— Одна я теперь,— всхлипывает Яна Швабекова, погруженная в себя.
— Случилось с ним что?
Яна думает, что это Канталич.
— Для меня он мертвый,— шмыгает она носом.
— Время все вылечит,— обещает Поплугар и ненароком под Яниными волосами находит очаровательную мочку, о которой знал один Феро Такач. Яна очень чувствительная на ушко — раз-другой глотает ртом воздух и, пока переводит дыхание, притягивает вторую руку Шани к своей груди, опускает плечи и позволяет ему расстегнуть траурное платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13