Множество вопросов возникало в ее головке по поводу разных известий, прочитанных в газетах, по поводу разных слухов, доходивших до нее. То она слышала про убийцу, убившего несколько человек, и ей казалось, что этот человек вел бы всегда свою мирную жизнь, если бы у него были деньги или труд, и, несмотря на свое добродушие, она жалела не убитых, а этого преступника. Иногда до нее доходили слухи, что муж кухарки, живущей в их доме, бьет свою жену, и ей казалось, что он делает это именно потому, что у них пет столько денег, чтобы жить вместе, а не служить но разным домам. Целый мир создан был Грунею, и неизвестно, насколько обитатели этого мира походили на Ванек и Анюток, мозолящих ноги на улицах больших городов и деревень, или на Пьеров и Жаннет, красующихся среди босоногой черни в своих бобрах и брюссельских кружевах. Груня была уверена, что она не ошибается, так как она на своем веку видела тоже немало людей. У разных родственников она видела кузин и кузенов; .танцующих во время бала; видела горничных, приветливо и с искреннею любовью целующих ей руку; видела, как ее двоюродные тетушки заботливо составляют разные благотворительные общества и устраивают для бедных лотереи. На театре, правда, она видела иногда и злодеев, но когда опускался занавес, театр потрясали рукоплескания, то она видела, как вызванный публикой злодей превращался в улыбающегося и расшаркивающегося актера, прижимающего руку к своему сердцу в знак любви и благодарности к поощряющим его ближним, и Груня улыбалась, тяжелое впечатление, оставленное пьесой, исчезало,, как сон. И лотом, ночью, ей снилось, . что злодеев нет в жизни, что злодеев только «играют» люди, добрые люди, похожие на ее старую няню, которая иногда так страшно басила, если приходилось в сказке говорить за бабу-Ягу. «Поваляются, покатаются па Ивашкиных косточках!» —чудится Груне в полусне басящий голос бабы-Яги, и Груня дрожит от страху, жмется к няне, а няня смеется так добродушно, по-детски или, лучше сказать, по-старчески смеется и тихо начинает баюкать Грушо... Да! да! это не баба-Яга, а няня, добрая няня...
Такое просто сложившееся существо, как Груню, понимали все и звали ее птичкой-певуньей, невинным . ребенком, мягким воском. Но никому и в голову не приходило, что если птичка поет, то она хочет, чтобы и все пело вокруг нее, чтобы и солнце светило над нею, чтобы и цветы цвели во всем мире; никто не думал, что невинный ребенок не вынесет без волнения чужих слез, хотя бы их проливал злодей, и скажет: «Надо помочь этому человеку: он плачет, значит, он несчастный». Никто не угадывал, что мягкий воск может отвердеть среди холодности и примет какую угодно форму под влиянием различных давлений со стороны...
К концу недели, решившей участь Груии, Кряжов повеселел: Груня дала свое согласие на предложение Обноскова... Настала суббота. Вечером пришел из гимназии Панютин. Они пили чай в. столовой. Кряжов был весел, шутил, Груня, по большей части, молчала. Настала наконец пора идти спать.
— Останься здесь,—шепнула. Груня Панютину.
Кряжов простился с «детьми» и ушел, в свой кабинет. Груня проводила его и вернулась в столовую. В доме уже спали. Отворив дверь, Групп приостановилась на пороге, полузакрытая массивною темною портьерой. В полумраке большой комнаты Панютин едва был виден в глубине большого кресла Кряжова, Он задумчиво смотрел на огонь, облокотись на ручку кресла и опустив на ладонь голову. Его некрасивое, по мужественное лицо было по обыкновению сурово и только едва можно было уловить в этой суровости оттенок грусти. На этой физиономии остались следы всего испытанного в жизни юношей. Грубость п боль от побоев в людской, где ОН провел первые ГОДЫ своею существования; тоска однообразного безлюдного затишья в доме Кряжова; озлобление на тайные дли всех нападки и щипки прислуги Кряжо-вых злопамятное негодование на несправедливости учителей, все это не прошло бесследно над этой страстной и привыкшей к несообщительности натурой. Груня не переступала порога и, казалось, боялась начать задуманное ею самою объяснение. Наконец, должно быть соскучившись ждать, Панютин поднялся с места. Это заставило Груню войти.
— А, это ты, — промолвил он и пожал ее руку. Они сели у камина. Бог знает почему, ни ей, ни
ему не хотелось начинать разговора. Минуты проходили за минутами, и тишина не нарушалась.
— Холодно здесь,— вздрогнула Груня, прерывая тяжелое молчание. — Такой уж проклятый дом,;— угрюмо проговорил Панютин.
Груня, зная, что Павел не любит их старого дома, ничего не возразила и плотнее закуталась в' платок. Через несколько минут Панютин встал, придвинул скамейку к креслу Груни и сел у ее ног. Он взял ее руки, начал их греть своими руками и потом прижал к ним губы.
— Меня отец замуж выдает,— проговорила она, не глядя на Панютина.
— Что? — опросил он быстро и выпустил ее руки.
— Меня отец замуж выдает за Алексея,— повторила она новость.
— Что ты это дразнить меня вздумала, что ли! — вскочил он с места и встал во весь рост перед нею.
— Дразнить?.. Тебя?.. Что это тебе пришло в голову, Павел? — просто спросила Груня и подняла на него глаза: он был бледен, как полотно.
— Дурак! старый дурак! — проворчал он и зашагал по комнате.
Шаги глухо отдавались в ночном затишье.
— Зачем ты бранишь отца! — упрекнула Груня.
— Погубят они тебя, совсем погубят! — воскликнул он, ходя по комнате и сжимая руки, так что было слышно, как хрустели пальцы.— И зачем ты идешь замуж, зачем соглашаешься!
— Отца убил бы мой отказ...
— Ну, так что ж? ну, так что ж? — строптиво спрашивал он, останавливаясь перед нею и смотря ей прямо в глаза.— А если ты погибнешь, это ничего?.. Молодая, хорошая, и погибнешь! — вдруг бросился он к пен и обвил ее рукою, присев на край широкого кресла. В его голосе слышалось и страстное чувство и рыдания.— Не выходи, любимая, не выходи за него... Ни за кого не выходи,— уже шепотом окончил он.
Груне было как-то страшно то странное чувство, которым было полно впервые в эту минуту все су-
щество. Павла, но она чувствовала, что ей хорошо, отрадно сознавать близость этого энергичного человека, слышать его пламенные отрывистые восклицания, видеть эти сверкающие и гневом, и любовью глаза. Ее лицо горело, ей хотелось прижаться к губам этого юноши, покрыть поцелуями это лицо, и в первый раз в жизни ей было стыдно поцеловать этого друга детства, этого названого брата, которого она целовала так же, как и своего отца, при каждой встрече, при каждом прощанье, наедине и при всех. Точно так же новы были для Павла испытываемые им чувства. Он как будто опьянел; казалось, у него .кто-то отнимает лучшую часть его существования, казалось, какой-то молот разбивает его сердце и все его надежды. Но какие же надежды разбивались у него? В чем заключалась его потеря? Ведь Труня ре умрет, Груня будет по-прежнему его сестрою, по-прежнему будет обнимать его при встрече... Он сознавал все это, и все-таки его сердце и бушевало, и ныло.
—Если он сделает тебя несчастною, если я когда-нибудь замечу твои слезы или ты скажешь, что он заедает твою жизнь, я убью его,— шептал Павел, сжимая одной рукой талью Груни.
Огонь в камине давно уже погас, лампа едва горела. В неприветливой, мрачной комнате было темнее и холоднее обыкновенного. Груня жалась к Павлу, дрожа от холода и какого-то непонятного страха.
— Да будет проклята эта комната,— угрюмо произнес он, и эти слова мрачно зазвучали и как будто повторились в затишье большого покоя.— Здесь впервые мне сказали, что я нищий, подобранный в навозной яме; здесь от меня закрывали действительную Жизнь этими архивными лохмотьями, архивным хламом и архивным сопливым добродушием, доброду-.....ем сытости; здесь мне отдали в сестры тебя, заперли меня в одну клетку с тобою, оставили мое сердце прирастать к твоему существу и здесь же оторвали, с кровью оторвали тебя от этого сердца.
Павел, неслышно рыдая, закрыл глаза руками и опустился на колени перед Груней... Вся в слезах, взволнованная, растерявшаяся, рассталась она с своим названым братом, едва смея, боясь угадывать и его, и свои настоящие чувства.
— Ведь он мой брат, ведь он, еще дитя,—шептала она, забывая, что это дитя было только несколькими месяцами моложе ее.— Какие скверные у меня мысли. Ведь это грех нам так любить друг друга,— размышляла Груня.
Устроив свои дела по приезде в Петербург, Обносков женился. Решено было, что «молодые» будут покуда жить у Кряжова, который ради этого собы-тия не поехал в деревню, а нанял дачу в окрестностях Петербурга; после юная чета должна была переехать на новую квартиру вместе с матерью Обноскова. Расцеловав Груню, назвав ее тысячу раз ангелочком и душечкой, Марья Ивановна продолжала гостить у больного родственника и почти не заглядывала даже на Выборгскую сторону, где ее жильцы отдыхали в отсутствие хозяйки. Обносков, тоже очень часто проводил время у постели дяди, и возвращался к Кряжовым скорее как друг дома^ чем как член семьи. Старая жизнь шла по-старому. Все не чувствовали никакой особенной перемены и успокоились, только старик ех-профессор сердился на своего Павла за то, что тот упорно отказался приехать на свадьбу Груни и остался в деревне, куда он уехал вскоре после возвращения Обноскова из-за границы. Иногда старик говорил, что Павел совсем от рук отбился; порой толковал Груне, что кеприезд Павла на свадьбу ясно показал, как мало любит их Павел; подчас намекал на то, что вот Павел «других» (под этим словом подразумевался, вероятно, Обносков) упрекал за дурной характер, а сам-то оказался злопамятнее всех (тут, вероятно, был намек па ссору Павла с Обпосковым). При всех этих рассуждениях Груня только бледнела и иногда, нахмурив брови, замечала старику, если они были вдвоем:
— Папа, за что ты стал нынче нападать на Павла?
— Ну, голубка, разве я нападаю? — смущался старик, как пойманный школьник.— Ведь ты знаешь, что я только тебя одну люблю больше, чем его. Мне просто обидно... что он пас бросил в такое время.., А любить — я его люблю по-прежнему...
И между тем старик продолжал раздражаться при воспоминаниях о Павле: казалось, что ему не-
пременно нужно, чтобы именно Павел признал и достоинства Обноскова, и возможность счастья в новой жизни как для новобрачных, так и для самого Кряжова. И эти достоинства, и эта возможность счастья признавались всеми, и, кажется, никакого значения не могло иметь отсутствие одного человека среди жарких поцелуев этой вечно льстивой, вечно благодушествующей на чужих пирах толпы гостей, пророчащих блестящее будущее «молодым» и изливающихся в восторгах от красоты невесты и душевных добродетелей жениха. Между тем из всей этой массы народа тревожил семью один этот человек: он был той мрачной тучей на ясном небе, которая одна отравляет прогулку веселого общества, заставляя всех торопиться домой до начала грозы; он был единственным сомневающимся в массе верующих и выражением недоверия на своем лице смущал их благоговейные чувства, как живое доказательство возможности неверия.
Евграфу Александровичу становилось' между тем заметно хуже. Однажды вечером, прощаясь с сыном на ночь, он успел украдкою шепнуть ему, чтобы сын пришел к нему в комнату утром в Шесть часов и раз-будил бы его, если он будет еще спать. Заботливые сестры, несмотря на свое усердное ухаживанье за больным, не заметили этого перешептыванья. Сын не спал почти всю ночь. Дня за четыре или за пять доктор сказал Матвею Ильичу, что больной не проживет п недели. Матвеи Ильич сообщил об этОм своему любимцу молодому барину, и оба дали об этом З'нать в Варшаву. Теперь юноше почему-то казалось, что отец непременно умрет завтра, и его мучила мысль, что мать не успеет приехать в Петербург вовремя. Ясное осеннее утро бросало свои лучи в ком-пату, где помещался Петр Евграфович, когда он взглянул на часы и начал торопливо одеваться. На цыпочках вошел он в комнату отца и подошел к по-
стели. Больной не спал, Он страшно быстро изменялся в последние дни и был крайне слаб, хотя старался более, чем когда-нибудь, быть бодрым и все толковал о скором своем выздоровлении.
— А, это ты, дитя,— ласково произнес он едва слышным голосом.—Садись... Вот так, ближе ко мне,— говорил он, лаская сына.— Вот мы и одни,— с детски-плутоватою' улыбкою промолвил он, точно желая этим высказать, что они успели-таки перехитрить своих надзирательниц.
— Как тебе кажется, любит ли тебя Алексей? — спросил больной.
— Я--, я, право, не знаю,— смешался сын,
— Не знаешь? — задумался больной;—Значит, не любит?
— Папа, я не могу этого сказать,— торопливо заметил сын.— Он просто не говорил еще со мною.
Больной промолчал.
— Я это знал... должен был знать,— произнес он, как бы рассуждая с самим собою.— Значит, я ум'нй распорядился. Видишь ли, мне надо сообщить тебе одно важное дело... Возьми ключ, отомкни ящик моего стола и достань там пакет, на котором написан адрес твоей матери.
Сын повиновался и достал пакет.
— Передай это письмо матери, когда я умру,— сказал отец.— Я хотел сперва иначе распорядиться, по пришлось сделать так... Знаешь ли, когда написана бумага, лежащая в этом пакете? А?.. Пять лет тому назад... Мать это помнит... Я был тогда тоже болен... По она не взяла в то время этого пакета...
— Отец,—начал сын дрожащим голосом,— зачем т,ы не позволяешь написать матери о твоем положении?
Больной испугался.
— Что ты! что ты, дитя!—воскликнул он.— Ты сам видишь, каково здесь смотрят на тебя... Тебя готовы унижать, готовы выгнать... Вообрази, что то же пришлось бы терпеть и матери. Еще больше пришлось бы ей терпеть... За что же заставлять ее страдать из-за меня?
— А ты думаешь, ей легче не видать тебя, не знать истины, приехать сюда, когда будет поздно? — спросил сын и смутился, сказав последние слова.—
Или ты, папа, все еще не веришь, что мы тебя больше всего, больше всего на свете любим!
— Ох, господи! —заметался больной.— Не верю! Я-то не верю!.. Да разве можно это говорить?.. Я просто сам такой слабый, ничтожный человек, что не могу... не могу понять, как бы я вынес на ее месте, все то, что ждет ее здесь... Я не верю, не могу понять, что человек ради любви в силах перенести все... Ведь я иногда боюсь.
Больной вдруг остановился, и его взгляд принял какое-то отупевшее выражение. Сын испугался, хотя подобные внезапные перерывы умственной деятельности больного и повторялись нередко в последние дни.
— А?— вдруг спросил отец после тяжелого молчания.— Что ты сказал?
—Ничего, папа.
— Да, да,— потер больной свой лоб, вспоминая прерванный разговор.— Я вот, кажется, говорил, что я боюсь иногда, что ты,, юноша, не вынесешь обращения с тобою моих родных... убежишь...
— Полно, отец!—сказал с упреком сын.— Что за странная мысль.
Через минуту он припал споим зарумянившимся лицом к груди отца.
— Я, папа, уже писал ей обо всем,— шепотом произнес он.
— Ну? ну? — насторожил уши отец.
На его лице выражались страх и надежда.
— И она приедет завтра или... или сегодня,— кончил сын, знавший, что мать приедет именно в этот едва начинавшийся день.
Отец захватил обеими слабыми руками его голову и покрыл ее поцелуями. Он и смеялся, и плакал, как дитя.
Ты большой, ты умный,— бормотал он, стараясь шутить сквозь слезы.— Отец из ума выжил... Сын теперь всем распоряжается... знает, что отцу нужно. А то весь век отца под опекой держали... а он молчал... Под опекой!..— больной закашлял.
В это время в соседней комнате послышались торопливые, но осторожные шаги. Их едва можно было расслышать. Так вот кошки к своей добыче крадутся.
— Спрячь... спрячь... пакет спрячь!—тревожно и испуганно засуетился больной, продолжая кашлять.— Никто не должен знать!.. После смерти отдай... Никто... Дверь в комнату тихо отворилась, и в нее просунулось озабоченное и улыбающееся заискивающей, сладкой улыбкой лицо Ольги Александровны. При виде юноши, сидящего на постели брата, сестра вы- , тянула свое лицо до безобразия, и в ее глазах вырау зилось что-то похожее на вопрос: что же это т,акое значит? Ее подслеповатые, золотушные глаза замор-гали от испуга и удивления.
— А вот мы с Петей беседуем,— усмехнулся, брат, стараясь придать своему голосу выражение невинности.
— Что. же это вы так рано его подняли? Братцу сон нужен,— заметила Ольга Александровна юноше с упреком.
— Нет... я по... позвонил... он и пришел,— поспешил солгать брат.—Я давно не сплю... так соску-
чился.
— Ах, боже мой, как же это я не слыхала? Вы звонили? Ах, господи, вот уж захочет, бог наказать, так сои нашлет! — ужасалась сестра и бросила зловещий взгляд, на. юношу, но он совершенно спокойно продолжал сидеть на постели отца и, кажется,, был бы рад, стал бы гордиться, если бы ему пришлось долго-долго сидеть подле этого слабого, бесхарактерного старика и чувствовать, что он служит утешением и защитой для этой угасающей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31