Но мы присмотрелись к этому безумию и давно потеряли способность удивляться чему бы то ни было.
— Чего вы испугались, юноша? — промолвил рукоплещущий кузен Пьер.— Это часто бывает. Беды большой пет. Декольтирует па минуту свои ножки, вот и все.
Но хладнокровие и уверенность мисс Шрам уже были потеряны. Строптивая и раздражительная, она смотрела гневно, с ее лица исчезла приветливая улыбка, и глаза сверкали злобой; в ее ноге чувствовалась легкая боль, но скачки наездница не прекращала. Еще было сделано два круга, на половине третьего круга мисс Шрам снова зацепилась за обруч и полетела, но уже не на арену, а по направлению к бенуару; стукнулась коленями о барьер, перекувырнулась в воздухе и без чувств упала под ноги какого-то офицера. Неосторожный клоун с обручем в руке тоже покатился в ложу и всей массой своего тела стукнулся о голову другого господина, сбив с него шляпу. Мисс Шрам не вставала; ее подняли и повели под руки к конюшне, хотя лучше было бы ее нести, так как ее ноги не двигались. Часть публики двинулась к конюшне, но туда допускали только «своих людей», в число которых попал и Павел по протекции кузена Пьера, а остальным говорили, что «все пустяки», что «последствий не будет». На арене уже кувыркались и пели петухами клоуны... Через четверть часа мисс Шрам под крики «бра-о» раскланивалась публике.
— Вы так испугали этого молодого человека, что он крикнул и чуть yе упал в обморок,— заметил ей кузен Пьер, указывая па Павла и скаля зубы.
— Thank уои!— мелодическим голосом произнесла она и дружески сжала на ходу руку юноши.
Он воротился на свое место в восторге.
— Если вы не выгоните этого мерзавца, я отказываюсь ездить,— говорила между тем мисс Шрам, со-
держателю цирка за занавесой злобным голосом и с искаженным от гнева лицом.
Человек, названный ею мерзавцем, стоял, понурив голову. Его лицо было худо и старо и разрисовано зеленой, красной, желтой и черной красками. В этом положении он был похож на какого-то голодного черта в отставке и казался тем смешнее, чем жалостнее было выражение его лица. Плач шута всегда вызывает смех. Около него стоял оборванный и тоже худой м-альчуган — его сын. Дома лежала больная жена и копошилось еще четверо детей.
— Мисс Шрам, я штраф внесу,— проговорил он жалобным тоном.
— Что мце в вашем штрафе? — сердито ответила она и скрылась в толпе клоунов и своих поклонников.
— Сходи к Лоренше, авось, устроит дело,— сказал кто-то попавшему в опалу клоуну.
— А штраф ты все-таки внесешь,— сурово произнес содержатель цирка.— Без этого уж не обойдется, любезный друг! Пользы не приносите, а только гадите! Кому ты нужен? Кто тебе аплодирует? Как yи раскрашивай свою харю, а все на одра похож. Смотреть гадко! Тьфу! Ты думаешь, публике нужна такая старая сволочь, как ты?
Клоун стоял, понурив голову; он сам сознавал в душе, что он давно уже не слышал рукоплесканий себе, что он давно пережил ту пору, когда его дарили, когда его приветствовали, когда он мог являться перед njлпой с природным румянцем на молодых, покрытых первым пухом щеках, в полупрозрачном шелковом трико, возбуждая восторг зрителей своей фигурой Аполлона! Теперь он был похож на поросшую мхом, отвратительную руину, полную гнилья, летучих мышей и червей, мозолящую глаза зрителя среди прелестей новых, сверкающих свежестью и красотою зданий.
А представление шло своим чередом. Крики «бра-о» не умолкали. Клоуны выделывали свои невообразимые штуки, присяжные посетители, «cвои люди цирка», громко выражали свои мнения. Кузен Пьер разжигал своего юного ученика и нового друга своими замечаниями насчет удалых наездников и наездниц. Павел не мог преодолеть своего увлечения красотою лошадей и отвагой людей. Для него, для новичка в
этом месте, было что-то одуряющее во всей этой массе разнообразных впечатлений. Его душу волновали то страх за наездников, то восторг за удачное окончание трудных прыжков, то удивление перед пламенным оживлением артистов, то иногда проскальзывало живое чувство грусти за унижение человека. Но каковы бы гш были все эти чувства, они все приводили к одному результату — к опьянению. Оно усилилось еще 5олее, когда в антракте Павлу предложили бокал' шампанского; когда кто-то подошел к нему со словами: «паа-зольте закугить паа-пи-осу!» и начал восхищаться артистками, рассказывая, что они еще пламеннее вне цирка; когда мисс Шрам в мужском охотничьем платье стала танцевать ирландский танец на натянутом канате, то поднимаясь па воздух, то садясь на эластический канат и сразу поднимаясь с него снова на воздух,— Павел пожирал глазами эту пламенную, черноволосую и черноглазую женщину и не мог оторвать от нее взоров, когда она на время останавливалась и, пронзая насквозь зрителей своим взглядом, с минуту, не смигнув, мрачно глядела жгучими глазами исподлобья на кого-нибудь из них. Казалось, в эту минуту она выбирала свою жертву и ставила себе задачею смутить эту жертву одним своим медленным, пронзающим, жгучим взглядом. Один этот взгляд вызывал бешеные рукоплескания, а мисс Шрам, только натешившись вполне смущением избранной жертвы, только наслушавшись досыта рукоплесканий, прояснялась улыбкой и снова порхала по канату. Павел не мог сдерживаться и неистово рукоплескал ей. Ему казалось, что страсть, кипевшая в нем самом в памятный для него скорбный вечер у Кряжова, должна была именно так отражаться на его лице, и ему чудилось, что мисс Шрам так же, как он сам, тщетно жаждет любви и, может быть, страдает.
Когда представление кончилось, кузен Пьер промолвил Павлу:
— Ну, вы довольны?
— Да,— ответил бессознательно Павел.
— Здесь по крайней мере не скучно и нет вялости. Черт знает, как отупляют человека скука и вялая жизнь. Я пригласил бы вас и на пикник с нами, но на первый раз с вас довольно... А то послушали бы, как поет мисс Шрам английские песни и как танцует
джиг. Чудо! Это огонь женщина!.. Ну, да время не ушло; увидите еще!
Павел стал прощаться.
У подъезда стояло несколько троечных саней, и около них толпилась, хохотала и шумела буйная масса блестящей молодежи и раздавались веселые и звонкие женские голоса. Все ждали только мисс Шрам, чтобы тронуться в путь; кони давно уже храпели от нетерпения. Вдруг среди этой суматохи и этого шума Павел услыхал за собою смелый и скорее юношеский, чем женский голос; этот голос напевал одну из элегических наивных песен Бёрнса. Павел настолько знал по-английски, чтобы понять простые и трогательные слова этой песни. Он обернулся, перед ним Стоял стройный юноша, с немного откинутой назад головой и вьющимися черными кудрями.
— Бра-о, бра-о! Мисс Шрам! Мисс Шрам, вас ждут! — раздались крики у саней, и юный певец шаловливо, с громким смехом, вскочил в сани.
Все заговорило, захохотало, в воздухе раздался свист разгульных троечников, прозвучало ржанье копей, голос кузена Пьера произнес: «Прощайте, Поль!», шаловливый юноша-певец крикнул —и через миг кругом Павла все было тихо, темно и безлюдно, а в его ушах все еще звенел веселый хохот и серебристые звуки. Ему чудились блестящие огнями загородные залы богатого отеля, танцы, веселье, беззаботный хохот, стройный юноша-певец с жгучими, впивающимися в душу глазами, и среди этого веселья и шума слышались серебристые звуки: «АсНеи, ту роог Ьоу!» У Павла шумело в голове шампанское, его била то лихорадочная дрожь, то бросало в горячечный жар; с трудом дотащил его на своей хромой кляче ночной извозчик до дома, с трудом добрел он до своей мрачной, безмолвной, похожей на могильный склеп комнаты, с трудом улегся он в холодную постель, тоскливо стараясь уснуть и заглушить эти неотступные, благословляющие его на сон и в то же время отгоняющие сон серебристые звуки.
Отныне долго не будет он знать спокойного сна!..
Груня все чаще и чаще стала подумывать об объяснении со своим мужем насчет отношений к ней Марьи Ивановны и выжидала удобной минуты. Ей становились невыносимы нападки свекрови, и она еще верила отчасти в возможность как-нибудь уладить дело с мужем. Но, прежде чем она успела привести в исполнение свое намерение, в их доме случилась неожиданная тревога, отвлекшая еще более внимание Алексея Алексеевича от его жены и ее положения. Он случайно узнал о поданном ко взысканию векселе в пятнадцать тысяч, данном Стефании Высоцкой покойным Евграфом Александровичем. Расстроенный и раздраженный вернулся Обносков домой, узнав эту новость. Его лицо вдруг пожелтело более обыкновенного, губы дрожали и кривились какой-то неестественной улыбкой.
— Каково! — улыбаясь, говорил он задыхающимся от злобы голосом, обращаясь к матери и жене.— Высоцкая представила вексель, подписанный дядею. Пятнадцать тысяч требует.
— Да она взбесилась, что ли! — неистово воскликнула Марья Ивановна, всплеснув руками.— Кто это ей их даст? Вот нашла дураков!
~ Да как же вы не дадите-то? — с негодованием прохрипел сын и засмеялся каким-то глухим смехом.
— Да ведь ты, батюшка, законный, единственный наследник всего имущества дяди.
— Ну, что ж из этого? Законный наследник! А что я наследовать-то буду? Много ли останется имущества за вычетом пятнадцати тысяч?
— Да тал уж и впрямь не хочешь ли уплатить ей эти деньги? — изумилась мать.
— Да поймите вы, что у нее в_руках законно написанный вексель!
— А ты скажи, что она украла его. Ведь я образ со стены сниму, к присяге пойду, что она его украла.
Она с сыном и придушила братца и выкрала, верно, бумаги.
— Да что вы говорите? Это не сохранная записка, а вексель, вексель! Понимаете ли вы? Тут никакой речи не может быть о воровстве. Украла или нет, а все-таки уплатить по нем деньги нужно.
— Что же мы делать-то будем? Беззащитные мы горемыки! Господи, за что ты на пас испытание посылаешь?— хныкала Марья Ивановна, ломая руки.
— Я думаю съездить к ней, образумить ее... Ведь она грабит законных наследников... Должна же у нее быть хоть капля совести,—говорил Обносков, совершенно теряя рассудок и самообладание.
— Мне кажется, Алексей,— вмешалась Груня,— что тебе и хлопотать не о чем. Слава богу, что дядя так честно распорядился и не оставил нищими законных наследников.
— Ты с ума сошла? Дура! — с гневом сказал Алексей Алексеевич и, плюнув, вышел из комнаты.
— Да вы это кого законными наследниками-то называете, матушка? — воскликнула Марья Ивановна, отирая торопливо слезы.
— Детей дяди и его жену,— ответила Груня. .
— Господи! До чего мы дожили! — всплеснула руками Марья Ивановна.— Вы бы стен-то постыдились! Публичную женщину женой называете, незаконнорожденных выкидышей законными детьми признаете! И хоть бы кто-нибудь чужой это говорил, а то говорит родная, по закону венчанная жена... Не вы бы говорили, не я бы слушала!.. Да вам муж-то что? Пешка? Вы на чей счет-то живете, что его деньгами не дорожите? Уж не на свой ли? Нет, ваш милый папенька, баловал вас, холил, а капитала, небось, за вами не дал. «Я, говорит, буду ежегодно давать на содержание»,— пискливо произнесла Марья Ивановна, должно быть, подражая басу Кряжова, и плюнула.— Ишь какой добрый! Нет, а ты дай весь капитал, весь капитал дай, а на одном содержанья не отъезжай! Старый надувало! Скряга поганый!
— Марья Ивановна, я долго терпела,— заговори-а Груня взволнованным и дрожащим голосом,— но еперь терпение лопнуло. Всему бывает конец. Вы жедневно придирались ко мне, я молчала. Но с не-оторого времени вы стали делать намеки на то,-, что
я ничего не принесла за собою, бранить моего отца... Вы сами знаете, что это гнусная ложь, что вы и мой муж живете, большею частbю, на деньги, выдаваемые моим отцом. Я об этом напоминаю вам затем, чтобы вы не смели более упрекать меня и бранить моего отца.
— Ах, матушка, расхвасталась своими деньгами,— с пошлой иронией развела руками Марья Ивановна.— Да что ваши деньги? Тьфу! Плюнуть и ногой растереть. За Леню и не такую бы нищую отдали, как вы. Нашли бы мы и получше невесту.
Груня с отвращением взглянула на свою свекровь.
— Если бы я не уважала себя, то только в таком случае я могла бы говорить с вами,— промолвила она.— Но я еще уважаю себя и считаю невозможным препираться с вами вашим же площадным языком; другого же языка вы не понимаете и не поймете. Но замечу вам раз и навсегда, и прошу вас это понять и помнить, что мы не можем жить вместе...
— Ну, матушка, не с сыном ли меня разлучить думаете? — перебила Марья Ивановна.—Так ошибаетесь, ошибаетесь! Дудки! Далеко кулику до Петрова дня. Не видать вам этого, как своих ушей без зеркала. Не выжить вам меня отсюда.
— Я и не говорю, что я непременно вас выживу,---' холодно ответила Груня.— Я утверждаю и повторяю только одно то, что вместе мы жить не можем.
— Так уж не ВЫ ли думаете мужа бросить? — крикнула Марья Ивановна, хлопая себя по коленям.
— Не знаю, что будет. Но вместе с вами я жить не могу,— ответила Груня.
— Погодите, погодите! Дайте Лене с делами справиться, тогда он вас научит, как нужно его мать уважать,— грозила Марья Ивановна.
— Я Алексея еще плохо понимаю,— сдержанно промолвила Груня.— Но, во всяком случае, или он сам не станет меня учить уважению недостойной женщины, или я не стану учиться этому. Таким вещам не учат. Уважение заслуживается людьми.
— Скажите, пожалуйста, какая умница. Обо всем говорит, как расписывает! — хлопнула себя еще раз по коленям Марья Ивановна.
Груня с омерзением отвернулась и ушла в свою комнату. Ей было отвратительно это грубое и пошлое
создание. Бедную женщину давили сотни мыслей. Она не могла ничего сообразить и прежде всего старалась успокоиться. Но это было не так легко сделать в об-носковском доме. Марья Ивановна не оставила невестку в покое и явилась через час к ней снова.
— Хоть бы лампаду-то затеплили,— заговорила свекровь укорительным тоном, вставая на стул, чтобы достать лампаду.— О боге бы больше думали, так дурь и не лезла бы в голову. Вспомнили бы, что сегодня суббота, люди ко всенощной идут. А у вас и мысли-то о господе нет, богоотступница!
— Ступайте вон из моей комнаты,— вскочила Груня со своего места и указала на дверь стоящей перед образом на стуле свекрови.— Чтоб ваша нога никогда не была здесь. Слышите!
— Да вы хоть греха-то побоялись бы, поглядели бы, за каким я делом здесь стою,— проговорила Марья Ивановна, не сходя со стула и держа в руке лампаду.
— Говорят вам, идите вон! Не то я людей позову, дворников позову и велю вас вытащить отсюда силой,— вышла из себя Груня, сверкая большими глазами.
Марья Ивановна впервые услышала такие страшные звуки в голосе человеческом и струсила. Она вышла. Груня замкнула дверь на ключ. Минут через десять Марья Ивановна постучалась снова в дверь..
— Отворите,— промолвила она довольно мягким тоном. — Вам сказано, что вас сюда не будут пускать,— ответила ей Груня..
— Да мне' лампаду надо поставить. За что вы на бога-то сердитесь?
— Не нужно мне никаких ваших лампад. Идите прочь!'крикнула Груня, и снова в ее голосе послышались страшные ноты. Это не был жидкий, полудетский крик, но слышались полные и твердые звуки гнева.
— Господи, да что же это такое? Светопреставление начинается, что ли? Разврат, безбожие, беззаконие. Сын на мать, жена против мужа идут,— вопила Марья Ивановна.— Вы лампаду-то возьмите, я ее на окно здесь поставлю,— продолжала она немного по-
годя.— Вы богу угодите, а он, творец наш небесный, вас не оставит.
Груня не трогалась с места и оставила лампаду теплиться на окне.
Алексей Алексеевич Обносков несся, между тем, к Стефании Высоцкой. Он совершенно не верил в успех своей поездки, не был нисколько уверен в ее необходимости и все-таки ехал. Его била лихорадка, душила злоба, и ему нужно было сорвать на ком-нибудь эту злобу, высказаться до конца и уже тогда начать размышления о необходимости примирения со своей судьбою. Он хитрил теперь даже с самим собою и уверял себя, что его поездка должна иметь благие последствия, что должна же быть и у Стефании Высоцкой совесть, которая не позволит ей ограбить законных наследников и пустить почти по миру двух сестер покойника. Возбуждение было так сильно, что Обносков храбрился всю дорогу и струсил только тогда, когда в его руке уже дрогнул колокольчик у дверей Высоцкой. В эту минуту Алексей Алексеевич готов был вернуться домой и отложить визит до другого времени, но дверь отворилась. Перед Обносковым появилось приветливое морщинистое лицо сгорбленного старика, через минуту с этого лица, пропал всякий признак приветливости; оно вдруг приняло то грубое выражение, на какое способны только старые лакеи из крепостных; спина старика выпрямилась, голова поднялась.
— Кого вам? — сурово спросил Матвей Ильич, это был он.
— Высоцкую,— ответил Алексей Алексеевич и боком прошел мимо заслонившего дорогу старика. Он сам сбросил с себя пальто и выказал явное намерение пройти в комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Чего вы испугались, юноша? — промолвил рукоплещущий кузен Пьер.— Это часто бывает. Беды большой пет. Декольтирует па минуту свои ножки, вот и все.
Но хладнокровие и уверенность мисс Шрам уже были потеряны. Строптивая и раздражительная, она смотрела гневно, с ее лица исчезла приветливая улыбка, и глаза сверкали злобой; в ее ноге чувствовалась легкая боль, но скачки наездница не прекращала. Еще было сделано два круга, на половине третьего круга мисс Шрам снова зацепилась за обруч и полетела, но уже не на арену, а по направлению к бенуару; стукнулась коленями о барьер, перекувырнулась в воздухе и без чувств упала под ноги какого-то офицера. Неосторожный клоун с обручем в руке тоже покатился в ложу и всей массой своего тела стукнулся о голову другого господина, сбив с него шляпу. Мисс Шрам не вставала; ее подняли и повели под руки к конюшне, хотя лучше было бы ее нести, так как ее ноги не двигались. Часть публики двинулась к конюшне, но туда допускали только «своих людей», в число которых попал и Павел по протекции кузена Пьера, а остальным говорили, что «все пустяки», что «последствий не будет». На арене уже кувыркались и пели петухами клоуны... Через четверть часа мисс Шрам под крики «бра-о» раскланивалась публике.
— Вы так испугали этого молодого человека, что он крикнул и чуть yе упал в обморок,— заметил ей кузен Пьер, указывая па Павла и скаля зубы.
— Thank уои!— мелодическим голосом произнесла она и дружески сжала на ходу руку юноши.
Он воротился на свое место в восторге.
— Если вы не выгоните этого мерзавца, я отказываюсь ездить,— говорила между тем мисс Шрам, со-
держателю цирка за занавесой злобным голосом и с искаженным от гнева лицом.
Человек, названный ею мерзавцем, стоял, понурив голову. Его лицо было худо и старо и разрисовано зеленой, красной, желтой и черной красками. В этом положении он был похож на какого-то голодного черта в отставке и казался тем смешнее, чем жалостнее было выражение его лица. Плач шута всегда вызывает смех. Около него стоял оборванный и тоже худой м-альчуган — его сын. Дома лежала больная жена и копошилось еще четверо детей.
— Мисс Шрам, я штраф внесу,— проговорил он жалобным тоном.
— Что мце в вашем штрафе? — сердито ответила она и скрылась в толпе клоунов и своих поклонников.
— Сходи к Лоренше, авось, устроит дело,— сказал кто-то попавшему в опалу клоуну.
— А штраф ты все-таки внесешь,— сурово произнес содержатель цирка.— Без этого уж не обойдется, любезный друг! Пользы не приносите, а только гадите! Кому ты нужен? Кто тебе аплодирует? Как yи раскрашивай свою харю, а все на одра похож. Смотреть гадко! Тьфу! Ты думаешь, публике нужна такая старая сволочь, как ты?
Клоун стоял, понурив голову; он сам сознавал в душе, что он давно уже не слышал рукоплесканий себе, что он давно пережил ту пору, когда его дарили, когда его приветствовали, когда он мог являться перед njлпой с природным румянцем на молодых, покрытых первым пухом щеках, в полупрозрачном шелковом трико, возбуждая восторг зрителей своей фигурой Аполлона! Теперь он был похож на поросшую мхом, отвратительную руину, полную гнилья, летучих мышей и червей, мозолящую глаза зрителя среди прелестей новых, сверкающих свежестью и красотою зданий.
А представление шло своим чередом. Крики «бра-о» не умолкали. Клоуны выделывали свои невообразимые штуки, присяжные посетители, «cвои люди цирка», громко выражали свои мнения. Кузен Пьер разжигал своего юного ученика и нового друга своими замечаниями насчет удалых наездников и наездниц. Павел не мог преодолеть своего увлечения красотою лошадей и отвагой людей. Для него, для новичка в
этом месте, было что-то одуряющее во всей этой массе разнообразных впечатлений. Его душу волновали то страх за наездников, то восторг за удачное окончание трудных прыжков, то удивление перед пламенным оживлением артистов, то иногда проскальзывало живое чувство грусти за унижение человека. Но каковы бы гш были все эти чувства, они все приводили к одному результату — к опьянению. Оно усилилось еще 5олее, когда в антракте Павлу предложили бокал' шампанского; когда кто-то подошел к нему со словами: «паа-зольте закугить паа-пи-осу!» и начал восхищаться артистками, рассказывая, что они еще пламеннее вне цирка; когда мисс Шрам в мужском охотничьем платье стала танцевать ирландский танец на натянутом канате, то поднимаясь па воздух, то садясь на эластический канат и сразу поднимаясь с него снова на воздух,— Павел пожирал глазами эту пламенную, черноволосую и черноглазую женщину и не мог оторвать от нее взоров, когда она на время останавливалась и, пронзая насквозь зрителей своим взглядом, с минуту, не смигнув, мрачно глядела жгучими глазами исподлобья на кого-нибудь из них. Казалось, в эту минуту она выбирала свою жертву и ставила себе задачею смутить эту жертву одним своим медленным, пронзающим, жгучим взглядом. Один этот взгляд вызывал бешеные рукоплескания, а мисс Шрам, только натешившись вполне смущением избранной жертвы, только наслушавшись досыта рукоплесканий, прояснялась улыбкой и снова порхала по канату. Павел не мог сдерживаться и неистово рукоплескал ей. Ему казалось, что страсть, кипевшая в нем самом в памятный для него скорбный вечер у Кряжова, должна была именно так отражаться на его лице, и ему чудилось, что мисс Шрам так же, как он сам, тщетно жаждет любви и, может быть, страдает.
Когда представление кончилось, кузен Пьер промолвил Павлу:
— Ну, вы довольны?
— Да,— ответил бессознательно Павел.
— Здесь по крайней мере не скучно и нет вялости. Черт знает, как отупляют человека скука и вялая жизнь. Я пригласил бы вас и на пикник с нами, но на первый раз с вас довольно... А то послушали бы, как поет мисс Шрам английские песни и как танцует
джиг. Чудо! Это огонь женщина!.. Ну, да время не ушло; увидите еще!
Павел стал прощаться.
У подъезда стояло несколько троечных саней, и около них толпилась, хохотала и шумела буйная масса блестящей молодежи и раздавались веселые и звонкие женские голоса. Все ждали только мисс Шрам, чтобы тронуться в путь; кони давно уже храпели от нетерпения. Вдруг среди этой суматохи и этого шума Павел услыхал за собою смелый и скорее юношеский, чем женский голос; этот голос напевал одну из элегических наивных песен Бёрнса. Павел настолько знал по-английски, чтобы понять простые и трогательные слова этой песни. Он обернулся, перед ним Стоял стройный юноша, с немного откинутой назад головой и вьющимися черными кудрями.
— Бра-о, бра-о! Мисс Шрам! Мисс Шрам, вас ждут! — раздались крики у саней, и юный певец шаловливо, с громким смехом, вскочил в сани.
Все заговорило, захохотало, в воздухе раздался свист разгульных троечников, прозвучало ржанье копей, голос кузена Пьера произнес: «Прощайте, Поль!», шаловливый юноша-певец крикнул —и через миг кругом Павла все было тихо, темно и безлюдно, а в его ушах все еще звенел веселый хохот и серебристые звуки. Ему чудились блестящие огнями загородные залы богатого отеля, танцы, веселье, беззаботный хохот, стройный юноша-певец с жгучими, впивающимися в душу глазами, и среди этого веселья и шума слышались серебристые звуки: «АсНеи, ту роог Ьоу!» У Павла шумело в голове шампанское, его била то лихорадочная дрожь, то бросало в горячечный жар; с трудом дотащил его на своей хромой кляче ночной извозчик до дома, с трудом добрел он до своей мрачной, безмолвной, похожей на могильный склеп комнаты, с трудом улегся он в холодную постель, тоскливо стараясь уснуть и заглушить эти неотступные, благословляющие его на сон и в то же время отгоняющие сон серебристые звуки.
Отныне долго не будет он знать спокойного сна!..
Груня все чаще и чаще стала подумывать об объяснении со своим мужем насчет отношений к ней Марьи Ивановны и выжидала удобной минуты. Ей становились невыносимы нападки свекрови, и она еще верила отчасти в возможность как-нибудь уладить дело с мужем. Но, прежде чем она успела привести в исполнение свое намерение, в их доме случилась неожиданная тревога, отвлекшая еще более внимание Алексея Алексеевича от его жены и ее положения. Он случайно узнал о поданном ко взысканию векселе в пятнадцать тысяч, данном Стефании Высоцкой покойным Евграфом Александровичем. Расстроенный и раздраженный вернулся Обносков домой, узнав эту новость. Его лицо вдруг пожелтело более обыкновенного, губы дрожали и кривились какой-то неестественной улыбкой.
— Каково! — улыбаясь, говорил он задыхающимся от злобы голосом, обращаясь к матери и жене.— Высоцкая представила вексель, подписанный дядею. Пятнадцать тысяч требует.
— Да она взбесилась, что ли! — неистово воскликнула Марья Ивановна, всплеснув руками.— Кто это ей их даст? Вот нашла дураков!
~ Да как же вы не дадите-то? — с негодованием прохрипел сын и засмеялся каким-то глухим смехом.
— Да ведь ты, батюшка, законный, единственный наследник всего имущества дяди.
— Ну, что ж из этого? Законный наследник! А что я наследовать-то буду? Много ли останется имущества за вычетом пятнадцати тысяч?
— Да тал уж и впрямь не хочешь ли уплатить ей эти деньги? — изумилась мать.
— Да поймите вы, что у нее в_руках законно написанный вексель!
— А ты скажи, что она украла его. Ведь я образ со стены сниму, к присяге пойду, что она его украла.
Она с сыном и придушила братца и выкрала, верно, бумаги.
— Да что вы говорите? Это не сохранная записка, а вексель, вексель! Понимаете ли вы? Тут никакой речи не может быть о воровстве. Украла или нет, а все-таки уплатить по нем деньги нужно.
— Что же мы делать-то будем? Беззащитные мы горемыки! Господи, за что ты на пас испытание посылаешь?— хныкала Марья Ивановна, ломая руки.
— Я думаю съездить к ней, образумить ее... Ведь она грабит законных наследников... Должна же у нее быть хоть капля совести,—говорил Обносков, совершенно теряя рассудок и самообладание.
— Мне кажется, Алексей,— вмешалась Груня,— что тебе и хлопотать не о чем. Слава богу, что дядя так честно распорядился и не оставил нищими законных наследников.
— Ты с ума сошла? Дура! — с гневом сказал Алексей Алексеевич и, плюнув, вышел из комнаты.
— Да вы это кого законными наследниками-то называете, матушка? — воскликнула Марья Ивановна, отирая торопливо слезы.
— Детей дяди и его жену,— ответила Груня. .
— Господи! До чего мы дожили! — всплеснула руками Марья Ивановна.— Вы бы стен-то постыдились! Публичную женщину женой называете, незаконнорожденных выкидышей законными детьми признаете! И хоть бы кто-нибудь чужой это говорил, а то говорит родная, по закону венчанная жена... Не вы бы говорили, не я бы слушала!.. Да вам муж-то что? Пешка? Вы на чей счет-то живете, что его деньгами не дорожите? Уж не на свой ли? Нет, ваш милый папенька, баловал вас, холил, а капитала, небось, за вами не дал. «Я, говорит, буду ежегодно давать на содержание»,— пискливо произнесла Марья Ивановна, должно быть, подражая басу Кряжова, и плюнула.— Ишь какой добрый! Нет, а ты дай весь капитал, весь капитал дай, а на одном содержанья не отъезжай! Старый надувало! Скряга поганый!
— Марья Ивановна, я долго терпела,— заговори-а Груня взволнованным и дрожащим голосом,— но еперь терпение лопнуло. Всему бывает конец. Вы жедневно придирались ко мне, я молчала. Но с не-оторого времени вы стали делать намеки на то,-, что
я ничего не принесла за собою, бранить моего отца... Вы сами знаете, что это гнусная ложь, что вы и мой муж живете, большею частbю, на деньги, выдаваемые моим отцом. Я об этом напоминаю вам затем, чтобы вы не смели более упрекать меня и бранить моего отца.
— Ах, матушка, расхвасталась своими деньгами,— с пошлой иронией развела руками Марья Ивановна.— Да что ваши деньги? Тьфу! Плюнуть и ногой растереть. За Леню и не такую бы нищую отдали, как вы. Нашли бы мы и получше невесту.
Груня с отвращением взглянула на свою свекровь.
— Если бы я не уважала себя, то только в таком случае я могла бы говорить с вами,— промолвила она.— Но я еще уважаю себя и считаю невозможным препираться с вами вашим же площадным языком; другого же языка вы не понимаете и не поймете. Но замечу вам раз и навсегда, и прошу вас это понять и помнить, что мы не можем жить вместе...
— Ну, матушка, не с сыном ли меня разлучить думаете? — перебила Марья Ивановна.—Так ошибаетесь, ошибаетесь! Дудки! Далеко кулику до Петрова дня. Не видать вам этого, как своих ушей без зеркала. Не выжить вам меня отсюда.
— Я и не говорю, что я непременно вас выживу,---' холодно ответила Груня.— Я утверждаю и повторяю только одно то, что вместе мы жить не можем.
— Так уж не ВЫ ли думаете мужа бросить? — крикнула Марья Ивановна, хлопая себя по коленям.
— Не знаю, что будет. Но вместе с вами я жить не могу,— ответила Груня.
— Погодите, погодите! Дайте Лене с делами справиться, тогда он вас научит, как нужно его мать уважать,— грозила Марья Ивановна.
— Я Алексея еще плохо понимаю,— сдержанно промолвила Груня.— Но, во всяком случае, или он сам не станет меня учить уважению недостойной женщины, или я не стану учиться этому. Таким вещам не учат. Уважение заслуживается людьми.
— Скажите, пожалуйста, какая умница. Обо всем говорит, как расписывает! — хлопнула себя еще раз по коленям Марья Ивановна.
Груня с омерзением отвернулась и ушла в свою комнату. Ей было отвратительно это грубое и пошлое
создание. Бедную женщину давили сотни мыслей. Она не могла ничего сообразить и прежде всего старалась успокоиться. Но это было не так легко сделать в об-носковском доме. Марья Ивановна не оставила невестку в покое и явилась через час к ней снова.
— Хоть бы лампаду-то затеплили,— заговорила свекровь укорительным тоном, вставая на стул, чтобы достать лампаду.— О боге бы больше думали, так дурь и не лезла бы в голову. Вспомнили бы, что сегодня суббота, люди ко всенощной идут. А у вас и мысли-то о господе нет, богоотступница!
— Ступайте вон из моей комнаты,— вскочила Груня со своего места и указала на дверь стоящей перед образом на стуле свекрови.— Чтоб ваша нога никогда не была здесь. Слышите!
— Да вы хоть греха-то побоялись бы, поглядели бы, за каким я делом здесь стою,— проговорила Марья Ивановна, не сходя со стула и держа в руке лампаду.
— Говорят вам, идите вон! Не то я людей позову, дворников позову и велю вас вытащить отсюда силой,— вышла из себя Груня, сверкая большими глазами.
Марья Ивановна впервые услышала такие страшные звуки в голосе человеческом и струсила. Она вышла. Груня замкнула дверь на ключ. Минут через десять Марья Ивановна постучалась снова в дверь..
— Отворите,— промолвила она довольно мягким тоном. — Вам сказано, что вас сюда не будут пускать,— ответила ей Груня..
— Да мне' лампаду надо поставить. За что вы на бога-то сердитесь?
— Не нужно мне никаких ваших лампад. Идите прочь!'крикнула Груня, и снова в ее голосе послышались страшные ноты. Это не был жидкий, полудетский крик, но слышались полные и твердые звуки гнева.
— Господи, да что же это такое? Светопреставление начинается, что ли? Разврат, безбожие, беззаконие. Сын на мать, жена против мужа идут,— вопила Марья Ивановна.— Вы лампаду-то возьмите, я ее на окно здесь поставлю,— продолжала она немного по-
годя.— Вы богу угодите, а он, творец наш небесный, вас не оставит.
Груня не трогалась с места и оставила лампаду теплиться на окне.
Алексей Алексеевич Обносков несся, между тем, к Стефании Высоцкой. Он совершенно не верил в успех своей поездки, не был нисколько уверен в ее необходимости и все-таки ехал. Его била лихорадка, душила злоба, и ему нужно было сорвать на ком-нибудь эту злобу, высказаться до конца и уже тогда начать размышления о необходимости примирения со своей судьбою. Он хитрил теперь даже с самим собою и уверял себя, что его поездка должна иметь благие последствия, что должна же быть и у Стефании Высоцкой совесть, которая не позволит ей ограбить законных наследников и пустить почти по миру двух сестер покойника. Возбуждение было так сильно, что Обносков храбрился всю дорогу и струсил только тогда, когда в его руке уже дрогнул колокольчик у дверей Высоцкой. В эту минуту Алексей Алексеевич готов был вернуться домой и отложить визит до другого времени, но дверь отворилась. Перед Обносковым появилось приветливое морщинистое лицо сгорбленного старика, через минуту с этого лица, пропал всякий признак приветливости; оно вдруг приняло то грубое выражение, на какое способны только старые лакеи из крепостных; спина старика выпрямилась, голова поднялась.
— Кого вам? — сурово спросил Матвей Ильич, это был он.
— Высоцкую,— ответил Алексей Алексеевич и боком прошел мимо заслонившего дорогу старика. Он сам сбросил с себя пальто и выказал явное намерение пройти в комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31