..
— А тогда?
— Тогда... Я сам не знаю покуда, что будет тогда, но нам надо выиграть время, чтобы успеть все сообразить и чтобы она поправилась совсем, стала бы бодрее... Вдруг ничего не придумаешь...
— Делай, как знаешь,— проговорил Кряжов и растроганным голосом прибавил:—Тебе я поручаю спасти ее, тебе отдаю ее...
— И даже не спрашивая, какие выйдут из этого последствия?
— Спасение, спасение, вот все, что я жду от тебя,— проговорил Кряжов.
Павел крепко сжал его руку, и казалось, что он, как в былые времена, хотел этим ободряющим рукопожатием сказать ех-профессору: «Не падай, старичина, духом, я спасу твою дочь!»
С этого дня выздоровление Груни пошло быстрее, силы возвращались с каждым днем. Она снова была весела, говорлива и почти не чувствовала боязни при взгляде на будущее. Если же эта боязнь и закрадывалась в ее душу, то Павел всегда умел рассеять это мимолетное чувство своими горячими речами. Он приходил не часто в дом Кряжова и оставался здесь не долго; Груня знала, что у него есть занятия, что он поступает так недаром, и не настаивала на частых визитах. Их братские, прежние отношения восстановились вполне. Любовных объяснений, порывов страсти не было никаких. Они были по-прежнему свободны в своих отношениях, и в этом было их счастье. Иногда в доме Кряжова появлялись сестры Обноско-вы. Сентиментальная Вера Александровна даже оставалась изредка ночевать у Груни. Она стала приносить своей молодой родственнице известия, что Высоцкая справляется о ее здоровье; потом от Высоцкой стали приноситься поклоны; она теперь как будто напрашивалась на знакомство с Груней; наконец Груня поручила попросить ее приехать в их дом. Отношения этих двух женщин изменились совершенно: Груня уже не упрекала в душе Стефанию за разврат, Стефания, в свою очередь, не считала Груню ни дурной, ни слабой женщиной. Нередко встречал Павел Высоцкую в доме Кряжова и начал любить и уважать ее, как любила и уважала ее теперь Груня. Дни между тем шли вперед.
— Что се муж? — спрашивал Павел потихоньку у Кряжова.
— Бунтует,не хочет более терпеть, хочет огласить все дело, если Груня не вернется,—печально говорил старик.
— Постарайся затянуть еще на несколько времени дело. Ей надо совершенно оправиться.
— Хорошо, хорошо, попытаюсь. Проходили еще дни.
— Друг мой, я боюсь, что ты ничего не придумаешь для моего спасения,— грустно говорила Груня Павлу,
— Не бойся. Все уладится,— утешал он.—Я давно нашел средство, его легко было найти. Но я боюсь еще за твои силы, тебе еще нужен уход близких людей.
Прошла еще неделя.
— Ну, брат, ничего, кажется, больше не поделаешь,— говорил Кряжов Павлу.— Алексей Алексеевич требует объяснения с женою.
— Может объясняться сколько ему угодно дней через пять,— улыбнулся Павел.— Груня теперь здорова и может решиться на все.
Вечером в этот же день у Кряжова были в гостях Высоцкая и сестры Обносковы. Груня была как-то особенно мила и оживленна в этот вечер. Высоцкая смеялась и шутила.
— Вы удивительно помолодели и похорошели в последнее время,— говорила она Груне.
—Это потому, верно, что волосы обрезала, так и выгляжу девочкой,— улыбнулась Груня.
— Премиленькой, надо добавить,— ласково промолвила Стефания.— Но как вы думаете устроить свои дела? Я слышала от Веры Александровны, что в доме вашего мужа собирается гроза. Надо бы подумать о громоотводе.
— Не знаю, право, это зависит от... случая,— проговорила, краснея, Груня, бросив взгляд на Павла.
— И, может быть, от вас,— заметил он.
— О, если от меня, то она будет счастлива,— горячо произнесла Высоцкая.— Даже не из одной любви к ней, а ради мести этому человеку я готова все сделать... Это первый человек в жизни, которого я ненавижу... Но что же я могу сделать?
— Достать ей заграничный паспорт,— промолвил Павел и пристально взглянул на Кряжова: он боялся, что придуманная им мера встретит несогласие со стороны старика, и потому решился молчать до поры, и вдруг сделал быструю атаку.
— Как же это я достану ей пас? — спросила Стефания.
— Да, то есть вы возьмете на свое имя...
— Ха-ха-ха! Это мило! — засмеялась звонким смехом Высоцкая.— Там не пишут примет?
— Нет.
— Отлично! А то, пожалуй, мне пришлось бы ради этого стриженого ребенка обрезать свои длинные косы... Душа моя, так вы через несколько дней будете называться Стефанией Высоцкой...
Груня, изумленная и взволнованная, не могла выговорить ни слова. Кряжов тревожно ходил по комнате.
— Молодость, молодость! — бормотал он, качая головой, и вдруг остановился перед Павлом.— Но, знаешь ли ты,— начал он,— что это... это может отрезать ей дорогу на родину?..
— А возвращение к мужу не отрежет ли ей дороги к жизни? — строптиво спросил Павел, и его лицо нахмурилось.
— Что ты! что ты!., разве я что-нибудь возражаю,— поторопился оправдаться старик.— Я только сказал, чего она может ожидать... Пусть едет... Не мне давать теперь советы, довольно я давал их и прежде.
В голосе старика послышалась горечь. Ему было тяжело помириться с мыслью, что его дочь бежит, может быть, навсегда за границу, бежит с чужим паспортом. Он молча, понурив голову, ходил по комнате.
—- Что ж, и я не прикован к месту, и я поеду,— бормотал он, утешая себя хоть этим.
— Да, но покуда тебе лучше остаться здесь,— заметил Павел.—Ты мог бы сказать ее мужу, что не знаешь, куда она уехала, чтобы тебя не ечитали сообщником в деле этого бегства...
— Сообщник... сообщник в противозаконном деле! — шептал Кряжов в раздумье и опять внезапно, как-то неестественно ободрился.— Хорошо, хорошо,— заговорил он.— Я покуда здесь дела приведу в порядок... Все отлично пойдет, отлично!
— А как же ты? — взглянула Групп па Павла боязливыми глазами.
— Приеду весной к тебе. Мне здесь работать надо... Да и тебе лучше пожить тихой, покойной жизнью, отдохнуть, собраться с силами.
— Вера Александровна, не поедете ли вы со мною месяца на три, на четыре? — спросила Груня у младшей Обносковой.
— Ах, мой ангел, помилуйте, как же это я вдруг за границу попаду! — застенчиво захихикала Вера Александровна.— Мне, право, совестно!
Груня закусила себе губы, чтобы удержаться от смеху.
— Чего же совеститься? Вы очень, очень обяжете меня этим,— пожала она руку младшей Обносковой.
— Ах, нет, это вы обяжете меня,— воскликнула Вера Александровна.— Мне так хочется видеть заграницу! — восторженно воскликнула она и захихикала снова.
— Вот воображаю я изумление нашего взаимного родственника и его матушки,— рассмеялась Высоцкая.
— Так им и надо, аспидам! — злобно промолвила Ольга Александровна.—Ехидные люди!
Начались толки о будущем. Составлялись планы поездок за границу в гости к Груне. В семейном кружке царствовало то оживление, которое всегда бывает, когда один из членов семьи едет в далекий путь. Все как будто хотят наговориться, вознаградить себя за долгое время предстоящей разлуки и рассеять невольную грусть, стесняющую подчас сердце в эти последние минуты свидания.
Приготовления к отъезду пошли быстро. Груня и Павел были особенно нежны с Кряжовым в эти дни: они понимали, чего стоит старику согласие на отъезд дочери. Но он старался бодриться, старался шутить и смеяться; только иногда он говорил Павлу:
— Ну, теперь ты побереги меня, покуда я не уеду к ней.
— Я перееду к тебе тотчас же, как только она уедет,— отвечал Павел.
— Спасибо, спасибо, брат. Теперь мне нужна нянька. Стар я становлюсь! — вздыхал Кряжов, и на минуту его лицо темнело от грусти.
Настал день отъезда.
— Все ли вы отправили? все ли вы уложили? — заботилась Ольга Александровна как практический человек.
— Никогда, может быть, я не увижусь с тобою? — плакала чувствительная Вера Александровна, обнимая сестру.
— Чудесно, чудесно, все кончится сегодня вечером,— радовалась Высоцкая.— Корабли сожгутся, и возврата не будет,
— Ах, разве мы на корабле поедем? — испугалась простодушная Вера Александровна.
— Нет, не на корабле.
— А вы о каких-то кораблях говорили.
— Да,— засмеялась Высоцкая,— я хотела сказать, что Агриппине Аркадьевне нельзя будет вернуться на старый путь.
— А! А уж я испугалась!
— А вы-то не боитесь, сжигая корабли? — спросила Высоцкая у Груни.
— Нет, я спокойна,— твердо ответила молодая женщина.
В кабинете Кряжова шел между тем разговор другого рода.
— Павел, если мне не удастся ехать весною к дочери, то поручаю ее тебе, береги ее, не покидай ее,— говорил Кряжов.— Я сделаю распоряжение насчет имения, оно все перейдет вам обоим. Надеюсь, что ты не бросишь ее...
— Ты сомневаешься во мне? — спросил Павел.
— Нет, мой друг,— задумчиво проговорил старик.— Правда, ты молод, ты моложе ее на несколько месяцев, но... но ты тверд и любишь ее, как добрый друг. Ты не бросишь ее, никогда не бросишь... Скажи мне, успокой старика, обещаешь ли ты мне не бросить ее?
— Отец, ты совсем не то думаешь, что говоришь,— мягко и задушевно произнес Павел.— Может быть, я отчасти угадываю твои мысли... Скажу тебе одно, это не минутная вспышка, это даже совсем не вспышка, это привязанность, выросшая со мною с колыбели, и она умрет только тогда, когда умру я сам... Может быть, ты боишься того, что скажет свет...
— Сын мой, друг мой, я ничего не боюсь,— обнял Кряжов Павла.— Стар я, стар я, трудно мне себя ломать, свои взгляды изменять трудно... Ну, да сам виноват! Тут выбора нет: или ваше несчастье, или ломка своих убеждений... Да благословит вас бог, да благословит вас обоих, неразлучных!
Через несколько минут старик позвал дочь в свой кабинет.
— Груня, может быть, мне не удастся приехать к тебе летом,— заговорил он.
— Милый, почему же? — печально спросила дочь.
— Я ничего не говорю положительно, но, может быть, может быть... Все мы под богом ходим,— промолвил отец.— Лучше предвидеть все дурное, чем тешиться розовыми мечтами... По опыту узнал я это!.. Да, так если я не приеду или приеду позже Павла, то я передаю тебя в его руки. Он твой друг, твой защитник... Будьте счастливы!
— Папа, да зачем же этот мрачный, прощальный тон? Мы еще увидимся,— сказала дочь.
— Да, да, может быть, увидимся... Но... но бог знает, что может произойти в вашей жизни, прежде моего свидания с тобой... Я вас благословляю.
Старик отвернулся, чтобы скрыть слезы.
— Груня, я не хочу,— начал он твердо после нескольких минут молчания,— чтобы говорили, что я обманут дочерью.. - Нет, я теперь все вижу, знаю, что было прежде, что будет дальше. В прошлом виноват я, и если за будущее кто-нибудь станет упрекать тебя, то пусть этот упрек падет, на меня, а не на тебя. Ты не виновата, ты не должна краснеть... Я неосторожной рукой хотел вырвать взлелеянную мною самим траву, которая должна была расти... И вот она не погибла, но только пробилась другим путем... Вы не должны краснеть за мою ошибку...
Груня тихо сжала руку Павла, и оба стали успо-коивать старика. Его мучила мысль, что его Груня не может сделаться женою Павла, и в то же время он знал, что отношения брата и сестры должны непременно кончиться между молодыми людьми. Старику непременно хотелось найти оправдание новым, предстоящим в будущем отношениям этих людей. Но сами молодые люди не искали этого оправдания и очень спокойно и трезво смотрели на новый, открывавшийся перед ними путь...
Нелегко жилось в это время Алексею Алексеевичу Обноскову. Огорченный бегством жены, боящийся пуще всего огласки, раздражаемый постоянно вопросами посторонних людей о Груне, не находил он утеше-
ния и спокойствия даже тогда, когда оставался один в своем доме и стремился забыть все случившееся за книгами, за учеными занятиями. Эти занятия постоянно прерывались приходом его матери и ее то плаксивыми сожалениями, то подзадоривающими нашептываниями. Он чувствовал себя нездоровым: у него, как это обыкновенно случалось с ним при всяких неприятностях, начались сильные припадки кашля и лихорадочное состояние. Большую часть свободного времени он проводил лежа на диване, загромоздив стулья и неизменный ночной столик книгами и бумагами. Марья Ивановна, видя, что ее сын часто «приваливается», как она выражалась, ухаживала за ним и советовала ему, хотя бесплодно, бросить на время занятия. По возможности она старалась как можно чаще быть около сына, вязала в его кабинете чулок и сообщала ему грязные сплетни о жене или читала ему наставления.
— Ох, Леня, Леня, что люди-то про нас толкуют,— вздыхала она, пощелкивая вязальными спицами.—• Весь город говорит, что уж это недаром наше-то сокровище у своего отца находится. Никого не обманешь, никого не уверишь, что она так гостит у своего отца, с твоего согласия. Да как и поверить? Какой муж позволит гостить жене у отца, когда отец живет в том же городе и без того может видеть каждый день свою дочь.
Обносков упорно молчал.
— Ну, да и она хорошо ведет себя,- продолжала мать.— Наших-то мерзавок, Верку и Ольку, зазвала к себе, с ними компанию ведет. Видно, нам бока моет. Нечисто что-то у них, что-то они затевают...
— Ну, скажите, что они могут затевать! — раздражительно говорил Обносков.— Что они могут затевать?
— Не знаю, батюшка, не знаю, только уж недаром к ним Стеиапнда-то стала ходить,— провязывала мать новую спину своего вязанья.— Разузнавала я — не ходит ли кто-нибудь из мужчин, людишки не говорят, подкуплены... Все подкуплены... А сдается мне, что кто-то ходит. Вчера я своими глазами видела, как кто-то шмыгнул к ним на подъезд. Уж не Павлушка ли, чего доброго.
— Да перестаньте вы меня раздражать! — сердито вскрикивал Обносков.— Кто бы там ни ходил, а я все это на днях покончу.
— Ох, хорошо, если бы покончил,— качала головой мать.— Да нет! Ты такой добрый, все потакаешь им.
— Да что же вы прикажете делать! — поднимался на локте Обносков.— С полицией ее тащить? Вы поймите, что я на виду стою, я скандала боюсь, я своего имени не хочу отдать на пересуды, я свою карьеру не хочу портить. Ведь все надо огласить. Что они вздумают наговорить на меня, это еще неизвестно... Вы думаете, легко мне будет, когда все пальцами станут указывать на меня? Вон и теперь Петр Петрович, Родянка, Левчинов, все они перестали ходить, а если и придут, так в каждом слове слышится насмешка...
— Ах, батюшка, да пусть их смеются!
— Пусть смеются! Хорошо вам говорить, а я через это уроков могу лишиться. Эти болтуны не мою жену чернить станут, а меня, меня!.. Теперь во всем одни мужья виноваты, бабье царство настало...
— Так это, значит, так и нужно позволить ей жить у отца? — всплеснула руками мать.
— Нет, нужно запугать Кряжова, чтобы он выгнал ее из дому; нужно заставить ее, чтобы она сама пришла в мой дом, за прощеньем пришла... Вот чего я добиваюсь и добьюсь! Кряжов уже в моих руках, он кланяется, он понял, что право на моей стороне,— говорил сын.
Вечером он писал новое письмо к Кряжову с угрозами и настоятельными требованиями. На следующий день к нему приходил уклончивый ответ с обещаниями скорого примирения. А мать снова вязала чулок в кабинете сына и снова пилила его.
— Береги себя, Леня,— заботливо и плаксиво говорила она.— Брось ты свои занятия. Теперь тебе укрепиться надо, голубчик, чтобы собраться с силами и поехать за нашей негодяйкой. Она со своим папенькой-то, я думаю, рада, что успела уходить тебя. Поди-ко, полагает, что ты так и оставишь ее на воле гулять на все четыре стороны...
— Ничего она не полагает,— злился сын.— Я ей писал, что не оставлю ее у отца, и она знает, что это мое последнее решение.
— Э, голубчик,— вздыхала мать,— мало ли что в письмах-то пишется, бумага все терпит, да на нее
никто и внимания-то не хочет обращать! Ты ей пишешь одно, а она в свой нос дует!
— Погодите, одумается! Ведь и она, и ее отец очень хорошо знают, что я не шучу, и что право на моей стороне...
— Плохо мне что-то верится, что они знают это... Для них, видно, и прав-то никаких нет, такие уж без-законники!
— А вот увидим: поеду к ним, как немного поспокойнее буду. Все это проклятое нездоровье затянуло дело... Кажется, все бы отдал, чтобы быть теперь здоровым! А то от первого волненья чуть не в обморок падаю... Тут твердость нужна...
— Уж что и говорить! Больным не поедешь к ним,— вздыхала мать.— А ты бы мне позволил переговорить с ними.
— Э, вы только хуже испортите дело!
— Ну, батюшка, если уж ты такой дурой меня считаешь, так это твоя воля! — оскорблялась мать.— Мы ведь вот стары да глупы, а все же в наши-то времена не делалось таких делов. Жили с мужьями честно, терпели все, да никто и не знал, что мы терпим. Да если бы в наше время такая история случилась, так мы бы дело-то мигом уладили бы, церемониться не стали бы... Ну, а теперь люди умны стали, порядки другие; что-то только из этого выйдет, не пришлось бы кому-нибудь эту кашу-то расхлебывать...
Сын молчал.
На следующий день шла та же песня, то же нытье. Алексей Алексеевич почти привык к этим беседам и очень часто не произносил ни одного звука во время сетований матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31