Поезд уходил ровно в шесть, и я на него успел.
В вагоне воняло мокрой одеждой и застаревшим сигаретным дымом. Мне пришлось делить столик с пожилой парой из Пеннистоуна и их отсыревшими бутербродами.
Женщина улыбнулась мне, я – ей, мужчина впился зубами в большое красное яблоко.
Я открыл конверт и вытащил три тонких, полупрозрачных листа.
Это были списки выплат наличными и чеками за период с февраля 1974 года по март 1976-го, выплат фотолабораториям, химикам, фотографам, бумажным фабрикам, поставщикам чернил и моделям.
Моделям.
Я пробежался по списку, задыхаясь:
Все остановилось, умерло.
Клер Моррисон, также известная как Стрэчен.
Все остановилось.
Я достал приказ Олдмана:
Джейн Райан, читай – Дженис.
Все…
Сью Пени, читай Су Пен
Остановилось –
Читай – Ка Су Пен.
Умерло.
Там, в том поезде, в том поезде слез, ползущим по раздетому аду, маленькому голому аду, по тому маленькому голому аду, сплошь покрытому крохотными, малюсенькими колокольчиками, там, в том поезде, слушая звон колокольчиков, доносящийся с того света:
1977.
В 1977 году, когда мир пошел под откос.
Мой мир:
Пожилая женщина, сидящая напротив, доела последний бутерброд и смяла фольгу в крохотный шарик, яйцо и сыр застряли в ее зубном протезе, крошки – в пудре на ее щеках, она улыбается мне, медуза горгона, ее муж кровоточит зубами в то же большое красное яблоко, в этот большой красный, красный, красный мир.
1977.
В 1977 году, когда мир стал красным.
Мой мир:
Мне надо было увидеть эти фотографии.
Поезд полз дальше.
Я должен был увидеть эти фотографии.
Поезд остановился на следующей станции.
Фотографии, фотографии, фотографии.
Клер Моррисон, Джейн Райан, Сью Пенн.
Мне хотелось перестать плакать, собраться с мыслями, но головоломка никак не сходилась.
Некоторые фрагменты отсутствовали.
1977.
В 1977 году, когда мир рассыпался на мелкие осколки.
Мой мир:
Тону, иду ко дну, лучше бы мне было умереть, это ужасное, ужасное дно, эти подводные течения, которые выталкивают меня, раздутого, с морского дна на поверхность.
Выброшен на берег прибоем.
1977.
В 1977 году, когда мир захлебнулся.
Мой мир:
1977 год, и я должен увидеть фотографии, мне нужно увидеть фотографии, фотографии.
В 1977 году –
1977.
Мой мир:
Выдуманная фотография.
Надену что-нибудь красивое…
В Брэдфорде я пересел с одного поезда на другой, идущий в Лидс. Я сел в очередной поезд, и он медленно пополз через ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад:
Ад.
В Лидсе я побежал сквозь черный дождь по Борлейн, спотыкаясь, по району, спотыкаясь, на Бриггейт, падая, в «Книжечки для взрослых у Джо».
– «Горячая сперма»! Старые выпуски есть?
– У двери.
– У вас есть все номера?
– Не знаю. Посмотрите.
Стоя на коленях, перебираю стопку, откладываю двойные экземпляры в сторону, отбирая выпуски за каждый месяц, хватаясь за пластиковые обложки.
– Это все?
– Может, еще в подсобке что есть.
– Они мне нужны.
– Хорошо, хорошо.
– Все до одного.
Джо пошел в подсобку, а я остался стоять в ярко-розовом сиянии. Мимо магазина под дождем проезжали машины. Между полками ходили мужики, искоса посматривая на меня.
Джо вернулся с шестью или семью журналами в руках.
– Это все?
– С теми, что у тебя, наверное, да.
Я посмотрел на прилавок, там было экземпляров тринадцать-четырнадцать как минимум.
– Он до сих пор выходит?
– Нет.
– Сколько с меня?
Он хотел было взять у меня журналы, но потом спросил:
– Сколько у тебя получилось?
Я пересчитал их, роняя, поднимая. Наконец я сказал:
– Тринадцать.
– Восемь сорок пять.
Я подал ему десятку.
– Пакет нужен?
Но меня уже и след простыл.
На рынке, в туалете, за закрытой дверью кабинки, на полу, раздирая пластиковые обертки, прорываясь через страницы, через картинки и фотографии, фотографии задниц и сисек, промежностей и клиторов, волосатых частей, грязных частей, кровавых, кроваво-красных частей, пока не кончил – не кончил желтыми частями.
Вот из-за этого гибнут люди.
Вот из-за этого люди.
Вот из-за этого.
Я стоял в очередной телефонной будке и набирал номер.
– Джорджа Олдмана, будьте любезны.
– Кто спрашивает?
– Джек Уайтхед.
– Минуточку.
Я стоял в будке и ждал.
– Мистер Уайтхед?
– Да.
– Кабинет заместителя начальника полицейского управления Олдмана больше не принимает звонков от представителей прессы. Будьте добры, позвоните инспектору Эвансу по телефону –
Я бросил трубку. Меня вырвало на стену телефонной будки.
Лежа на кровати, на постели из бумаги и порнографии и молясь, телефон звонил, и звонил, и звонил, дождь за окнами шумел, и шумел, и шумел, ветер сквозь рамы дул, и дул, и дул, в дверь кто-то стучал, и стучал, и стучал.
– А как же наш Юбилей?
– Он закончился.
– А как же прощение и отпущение грехов, конец раскаянию?
– Я не могу простить того, чего я даже не знаю.
– А я могу, Джек. Я должна.
Телефон звонил, и звонил, и звонил, а она все еще лежала рядом со мной на кровати.
Я приподнял ее голову, чтобы освободить свою руку и встать.
Я пошел босиком к телефону.
– Мартин?
– Джек? Это Билл.
– Билл?
– Господи, Джек. Где ты был? Тут такая свистопляска пошла.
Я стоял в темноте и кивал.
– Выяснилось, что та мертвая проститутка из Брэдфорда – подружка Фрейзера, черт ее побери. И что задержали они именно его.
Я оглянулся на кровать, на нее, все еще лежащую на кровати.
Джейн Райан, читай Дженис.
Билл продолжал:
– Потом оказалось, что на адрес Брэдфордского отделения пришло письмо от Потрошителя, но они никому о нем не сказали, в том числе и Олдману. Они, сволочи, просто пошли и опубликовали его в утреннем выпуске, а потом продали его в «Сан».
Я стоял в темноте.
– Джек?
– Вот дерьмо, – сказал я.
– Целое море дерьма, родной. Давай, собирайся в редакцию.
Я оделся на рассвете, оставив ее в кровати.
Спускаясь по лестнице, я посмотрел на часы.
Они остановились.
Я вышел из дома, пошел в пакистанскую лавку на углу и купил сегодняшний «Телеграф и Аргус».
Сел на низкий бордюр, прислонившись спиной к живой изгороди, и стал читать:
ПОТРОШИТЕЛЬ НАПИСАЛ ОЛДМАНУ ПИСЬМО?
Вчера утром редакция газеты «Телеграф и Аргус» получила письмо (см. ниже) от человека, утверждающего, что он – «Йоркширский Джек-Потрошитель».
Информация, полученная из надежных источников в правоохранительных органах, и анализы, проведенные независимыми экспертами, дают нам, сотрудникам газеты «Телеграф и Аргус», основания верить, что письмо – подлинное и не единственное, которое послал этот человек.
Однако мы, сотрудники газеты «Телеграф и Аргус», считаем, что британский народ имеет право на собственное суждение.
Из ада.
Дорогой Джордж,
Мне очень жаль, но по понятным причинам я не могу назвать своего имени. Я – Потрошитель. Пресса провозгласила меня маньяком, но ты не разделяешь их мнения. Ты сказал, что я умный, и ты знаешь, что это правда. Ни ты, ни твои ребята понятия не имеете, что делать. Та фотография в газете привела меня в ярость, как и вся писанина о том, что я должен убить себя. Не дождетесь. У меня много дел.
Моя цель – освободить улицы от шлюх. Единственное, о чем я сожалею, – это насчет той девчонки, Джонсон. Я не знал, что она в тот вечер поменяет маршрут, но я же вас и этого ХХХХХХХХХХХХХХХ из «Поста» предупреждал.
Ты говоришь, их уже пять, но в Брэдфорде тебя ждет сюрприз, так что пойди, поищи.
Предупреди блядей, чтобы не совались на улицы, потому что я чувствую, что скоро мне захочется снова.
А девочку жалко.
С уважением,
Джек-Потрошитель.
Может, попозже напишу еще, неуверен. Последняя это действительно заслужила. Бляди становятся все моложе и моложе. В следующий раз, надеюсь, кончу старую.
Следующий заголовок:
ПОЛИЦИЯ И «ПОСТ» ЗНАЛИ?
Я сидел на низком бордюре, с полным ртом желчи, с окровавленными руками, и плакал.
Вот из-за этого гибнут люди.
Вот из-за этого люди.
Вот из-за этого.
* * *
Звонок в студию: Они ведь собираются разрешить этому проклятому Нильсону, этой Черной Пантере, разрешить ему подавать на апелляцию!
Джон Шарк: А вы, Боб, против, да?
Слушатель: Да это же просто смешно. Они мycoров голимых сажают за решетку, а преступников отпускают, блин, на свободу.
Джон Шарк: Думаете, вы почувствуете разницу?
Слушатель: Вот тут ты прав, Джон. Тут ты прав.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Вторник, 14 июня 1977 года
Глава восемнадцатая
Я открываю глаза и говорю:
– Это не я.
Джон Пиггот, мой адвокат, тушит сигарету и отвечает:
– Боб, Боб, я знаю, что это не ты.
– Тогда сделай, бля, так, чтобы меня выпустили отсюда.
Я закрываю глаза и говорю:
– Но это не я.
Джон Пиггот, мой адвокат, на год моложе и на пять пудов жирнее, отвечает:
– Боб, Боб, я знаю.
– Тогда почему, бля, я должен ходить отмечаться в кутузке на Вуд-стрит каждое, бля, утро?
– Боб, Боб, давай согласимся на это, и ты будешь свободен.
– Но ведь это значит, что они могут опять меня задержать. Они могут снова посадить меня, когда им вздумается.
– Боб, Боб, они в любом случае могут это сделать. Ты же знаешь.
– Но они не будут предъявлять мне никаких обвинений?
– Нет.
– Значит, меня просто отстранят без зарплаты, и я должен буду отмечаться каждое чертово утро, пока они не придумают, что со мной делать?
– Да.
Сержант на вахте, сержант Уилсон, он подает мне мои часы и мелочь из карманов брюк.
– И не вздумай покупать билет в Рио.
– Это не я, – отвечаю я.
– Никто и не говорит, что это ты, – улыбается он.
– Вот и заткнись, бля, сержант.
Я ухожу прочь, Джон Пиггот открывает мне дверь.
Уилсон кричит мне вслед:
– Не забудь: завтра утром, десять часов, Вуд-стрит!
На стоянке, на пустой стоянке Джон Пиггот открывает дверь машины.
– Можно выдохнуть, – говорит он и делает то же самое.
Я сажусь в машину, и мы едем, а по радио снова поет «Горячий Шоколад».
Джон Пиггот паркуется на Тэмми Холл в Уэйкфилде, напротив полицейского участка на Вуд-стрит.
– Мне просто надо забежать и забрать кое-что, – говорит он, направляясь в сторону старого здания. Его кабинет – на втором этаже.
Я сижу в машине, по лобовому стеклу стучит дождь, по радио играет музыка, Дженис мертва, и я чувствую себя так, будто все это со мной уже было.
Она была беременна.
Во сне, в галлюцинации, в похороненном воспоминании – я не знаю где, но все это уже было.
И ребенок был твой.
– Куда теперь? – спрашивает Пиггот, садясь в машину.
– В «Редбек», – отвечаю я.
– На Донкастер-роуд?
– Да.
Она лежит рядом со мной на полу комнаты номер 27, а я чувствую себя седым, высохшим.
Я закрываю глаза – она под веками, притаилась.
Она стоит передо мной с проломленным черепом, с проколотыми легкими, беременная, задохнувшаяся.
Я открываю глаза и споласкиваю лицо и шею холодной водой, седой, высохший.
Джон Пиггот входит с двумя кружками чая, бутербродом и жареной картошкой.
Острый запах бутерброда наполняет комнату.
– Что это за место, бля, такое? – спрашивает он, стреляя глазами по углам.
– Просто место.
– Давно оно у тебя?
– Я, вообще-то, не хозяин.
– Но у тебя есть ключ?
– Ага.
– Стоит, наверное, целое состояние.
– Тут жил мой друг.
– Какой?
– Тот журналист, Эдди Данфорд.
– Ты гонишь!
– Серьезно.
Я вышел из старого лифта на лестничную площадку
Я пошел по коридору – вытертый ковер, обшарпанные стены, вонь.
Я подошел к двери и остановился.
Комната номер 77.
Я просыпаюсь – Пиггот все еще спит, свернувшись на матрасе под раковиной.
Я пересчитываю монеты и выхожу под дождь, подняв воротник.
Я набираю номер по телефону в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой.
– Джека Уайтхеда можно?
– Секунду.
Я жду в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой. Все стихло.
– Джек Уайтхед слушает.
– Это Роберт Фрейзер.
– Где вы?
– В мотеле «Редбек» на Донкастер-роуд, на выезде из Уэйкфилда.
– Я знаю, где это.
– Мне надо с вами встретиться.
– Взаимно.
– Когда?
– Дайте мне полчаса.
– Комната номер 27. С черного входа.
– Ясно.
Я вешаю трубку в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой.
Я открываю дверь и вношу в комнату поток дождевой воды. Пиггот уже не спит.
– Где ты был?
– Звонил.
– Луизе?
– Нет, – отвечаю я, зная, что надо было позвонить и ей.
– А кому?
– Джеку Уайтхеду.
– Из «Поста»?
– Да. Ты его знаешь?
– Слышал.
– Ну и что?
– Помни, присяжные еще не вынесли окончательного решения.
– Мне нужен друг, Джон.
– Боб, Боб, у тебя есть я.
– Мне нужно много друзей, черт их побери. Чем больше, тем лучше.
– Ну смотри, только будь с ним поосторожнее.
– Спасибо.
– Будь с ним поосторожнее.
Стук в дверь.
Пиггот напрягается.
Я подхожу к двери, говорю:
– Да?
– Это Джек Уайтхед.
Я открываю дверь – он стоит под дождем, в свете фар, в грязном плаще, с полиэтиленовым мешком в руках.
– Может, ты меня впустишь?
Я открываю дверь пошире.
Джек Уайтхед входит в комнату номер 27, смотрит на Пиггота, потом – на стены:
– Ни хрена себе, – говорит он, присвистывая.
Джон Пиггот протягивает руку и говорит:
– Джон Пиггот. Я – адвокат Боба. А вы – Джек Уайтхед, из «Йоркшир пост»?
– Точно, – отвечает Уайтхед.
– Садись, – говорю я, показывая на матрас.
– Спасибо, – говорит Джек Уайтхед, и мы присаживаемся на корточки, как компашка краснокожих вокруг костра.
– Это не я, – говорю я, но Джек никак не может оторвать глаз от стен.
– Ясно, – кивает он, потом добавляет. – Я и не думал, что это ты.
– Что народ говорит? – спрашивает Пиггот.
Джек Уайтхед кивает в мою сторону:
– О нем-то?
– Ага.
– Да мало что.
– Например?
– Сначала мы услышали, что произошло еще одно убийство, в Брэдфорде. Там все говорили, что это – дело рук Потрошителя. Приятели Боба вообще молчали. Потом вдруг мы узнали, что отстранили троих офицеров. Вот и все.
– А потом?
– А потом вот это, – говорит Уайтхед, доставая из кармана плаща свернутую газету и расстилая ее на полу.
Я смотрю на заголовок:
ПОТРОШИТЕЛЬ НАПИСАЛ ОЛДМАНУ ПИСЬМО?
На письмо.
– Мы это уже видели, – говорит Пиггот.
– Не сомневаюсь, – улыбается Уайтхед.
– Сюрприз в Брэдфорде, – шепчу я.
– Это, вроде как, должно тебя отмыть.
– Ну да, вроде как, – кивает Пиггот.
– А вы считаете, что это был Потрошитель? – спрашивает Уайтхед.
– В смысле, кто ее убил? – спрашивает Пиггот.
Уайтхед кивает, и они оба смотрят на меня.
Я не могу думать ни о чем, кроме того, что она была беременна, а теперь она мертва.
Оба.
Мертва.
В конце концов я говорю:
– Это не я.
– У меня еще кое-что есть. Еще одно очко в твою пользу, – говорит Уайтхед, вытряхивая из полиэтиленового пакета кипу журналов.
– А это что еще за херня? – спрашивает Пиггот, поднимая с пола порножурнал.
– «Горячая сперма». Слыхал о таком? – спрашивает меня Уайтхед.
– Ага, – отвечаю я.
– От кого?
– Не помню.
– А ты постарайся, – говорит он, подавая мне журнал, раскрытый на странице с крашеной блондинкой.
Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, толстые пальцы – во влагалище и заднем проходе.
Я поднимаю глаза.
– Знакомое лицо?
Я киваю.
– Кто это? – спрашивает Пиггот, щурясь на перевернутый вверх ногами журнал.
– Клер Стрэчен, – отвечаю я.
– Также известная как Моррисон, – добавляет Джек Уайтхед.
Я:
– Убита в Престоне в 1975 году.
– А эта? Эту знаешь? – спрашивает он и подает мне еще одну женщину, черноволосую азиатку.
Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, тонкие пальцы – во влагалище и заднем проходе.
– Нет, – говорю я.
– Сью Пени, Ка Су Пен?
Я:
– Нападение в Брэдфорде в октябре 1976 года.
– Приз в студию, – тихо говорит Уайтхед и подает мне следующий журнал.
Я открываю его.
– Страница семь.
Я открываю седьмую страницу с изображением темноволосой девушки. Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, у ее лица – член, на ее губах – сперма.
– Кто это? – спрашивает Пиггот.
– Прости, – говорит Джек Уайтхед.
– Кто это? – снова спрашивает Пиггот.
Но дождь снаружи грохочет, оглушает, двери грузовиков захлопываются, одна за другой, на стоянке, без конца.
Без еды, без сна, одни круги:
Ее влагалище.
Ее рот.
Ее глаза.
Ее живот.
Без еды, без сна, одни тайны:
Во влагалище.
Во рту.
В глазах.
В животе.
Круги и секреты, секреты и круги.
Я спрашиваю:
– «Эм-Джей-Эм Паблишинг»? Ты их проверял?
– Я вчера туда ездил, – говорит Уайтхед.
– И что?
– Типичное издательство порнографической литературы. Сунул одной недовольной сотруднице двадцатку – получил имена и явки.
– А как вы про это узнали? – спрашивает Джон Пиггот.
– Про «Горячую сперму»-то?
– Ага.
– Анонимная наводка.
– Насколько анонимная?
– Молодой парень. Скинхед. Сказал, что знал Клер Стрэчен еще в ту пору, когда она жила в этих краях под фамилией Моррисон.
– А имя есть? – спрашиваю я.
– У него?
– Ага.
– Барри Джеймс Андерсон, и я его уже где-то видел. Местный. Уверен, что он упоминается в протоколах.
Я сглатываю;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
В вагоне воняло мокрой одеждой и застаревшим сигаретным дымом. Мне пришлось делить столик с пожилой парой из Пеннистоуна и их отсыревшими бутербродами.
Женщина улыбнулась мне, я – ей, мужчина впился зубами в большое красное яблоко.
Я открыл конверт и вытащил три тонких, полупрозрачных листа.
Это были списки выплат наличными и чеками за период с февраля 1974 года по март 1976-го, выплат фотолабораториям, химикам, фотографам, бумажным фабрикам, поставщикам чернил и моделям.
Моделям.
Я пробежался по списку, задыхаясь:
Все остановилось, умерло.
Клер Моррисон, также известная как Стрэчен.
Все остановилось.
Я достал приказ Олдмана:
Джейн Райан, читай – Дженис.
Все…
Сью Пени, читай Су Пен
Остановилось –
Читай – Ка Су Пен.
Умерло.
Там, в том поезде, в том поезде слез, ползущим по раздетому аду, маленькому голому аду, по тому маленькому голому аду, сплошь покрытому крохотными, малюсенькими колокольчиками, там, в том поезде, слушая звон колокольчиков, доносящийся с того света:
1977.
В 1977 году, когда мир пошел под откос.
Мой мир:
Пожилая женщина, сидящая напротив, доела последний бутерброд и смяла фольгу в крохотный шарик, яйцо и сыр застряли в ее зубном протезе, крошки – в пудре на ее щеках, она улыбается мне, медуза горгона, ее муж кровоточит зубами в то же большое красное яблоко, в этот большой красный, красный, красный мир.
1977.
В 1977 году, когда мир стал красным.
Мой мир:
Мне надо было увидеть эти фотографии.
Поезд полз дальше.
Я должен был увидеть эти фотографии.
Поезд остановился на следующей станции.
Фотографии, фотографии, фотографии.
Клер Моррисон, Джейн Райан, Сью Пенн.
Мне хотелось перестать плакать, собраться с мыслями, но головоломка никак не сходилась.
Некоторые фрагменты отсутствовали.
1977.
В 1977 году, когда мир рассыпался на мелкие осколки.
Мой мир:
Тону, иду ко дну, лучше бы мне было умереть, это ужасное, ужасное дно, эти подводные течения, которые выталкивают меня, раздутого, с морского дна на поверхность.
Выброшен на берег прибоем.
1977.
В 1977 году, когда мир захлебнулся.
Мой мир:
1977 год, и я должен увидеть фотографии, мне нужно увидеть фотографии, фотографии.
В 1977 году –
1977.
Мой мир:
Выдуманная фотография.
Надену что-нибудь красивое…
В Брэдфорде я пересел с одного поезда на другой, идущий в Лидс. Я сел в очередной поезд, и он медленно пополз через ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад, ад:
Ад.
В Лидсе я побежал сквозь черный дождь по Борлейн, спотыкаясь, по району, спотыкаясь, на Бриггейт, падая, в «Книжечки для взрослых у Джо».
– «Горячая сперма»! Старые выпуски есть?
– У двери.
– У вас есть все номера?
– Не знаю. Посмотрите.
Стоя на коленях, перебираю стопку, откладываю двойные экземпляры в сторону, отбирая выпуски за каждый месяц, хватаясь за пластиковые обложки.
– Это все?
– Может, еще в подсобке что есть.
– Они мне нужны.
– Хорошо, хорошо.
– Все до одного.
Джо пошел в подсобку, а я остался стоять в ярко-розовом сиянии. Мимо магазина под дождем проезжали машины. Между полками ходили мужики, искоса посматривая на меня.
Джо вернулся с шестью или семью журналами в руках.
– Это все?
– С теми, что у тебя, наверное, да.
Я посмотрел на прилавок, там было экземпляров тринадцать-четырнадцать как минимум.
– Он до сих пор выходит?
– Нет.
– Сколько с меня?
Он хотел было взять у меня журналы, но потом спросил:
– Сколько у тебя получилось?
Я пересчитал их, роняя, поднимая. Наконец я сказал:
– Тринадцать.
– Восемь сорок пять.
Я подал ему десятку.
– Пакет нужен?
Но меня уже и след простыл.
На рынке, в туалете, за закрытой дверью кабинки, на полу, раздирая пластиковые обертки, прорываясь через страницы, через картинки и фотографии, фотографии задниц и сисек, промежностей и клиторов, волосатых частей, грязных частей, кровавых, кроваво-красных частей, пока не кончил – не кончил желтыми частями.
Вот из-за этого гибнут люди.
Вот из-за этого люди.
Вот из-за этого.
Я стоял в очередной телефонной будке и набирал номер.
– Джорджа Олдмана, будьте любезны.
– Кто спрашивает?
– Джек Уайтхед.
– Минуточку.
Я стоял в будке и ждал.
– Мистер Уайтхед?
– Да.
– Кабинет заместителя начальника полицейского управления Олдмана больше не принимает звонков от представителей прессы. Будьте добры, позвоните инспектору Эвансу по телефону –
Я бросил трубку. Меня вырвало на стену телефонной будки.
Лежа на кровати, на постели из бумаги и порнографии и молясь, телефон звонил, и звонил, и звонил, дождь за окнами шумел, и шумел, и шумел, ветер сквозь рамы дул, и дул, и дул, в дверь кто-то стучал, и стучал, и стучал.
– А как же наш Юбилей?
– Он закончился.
– А как же прощение и отпущение грехов, конец раскаянию?
– Я не могу простить того, чего я даже не знаю.
– А я могу, Джек. Я должна.
Телефон звонил, и звонил, и звонил, а она все еще лежала рядом со мной на кровати.
Я приподнял ее голову, чтобы освободить свою руку и встать.
Я пошел босиком к телефону.
– Мартин?
– Джек? Это Билл.
– Билл?
– Господи, Джек. Где ты был? Тут такая свистопляска пошла.
Я стоял в темноте и кивал.
– Выяснилось, что та мертвая проститутка из Брэдфорда – подружка Фрейзера, черт ее побери. И что задержали они именно его.
Я оглянулся на кровать, на нее, все еще лежащую на кровати.
Джейн Райан, читай Дженис.
Билл продолжал:
– Потом оказалось, что на адрес Брэдфордского отделения пришло письмо от Потрошителя, но они никому о нем не сказали, в том числе и Олдману. Они, сволочи, просто пошли и опубликовали его в утреннем выпуске, а потом продали его в «Сан».
Я стоял в темноте.
– Джек?
– Вот дерьмо, – сказал я.
– Целое море дерьма, родной. Давай, собирайся в редакцию.
Я оделся на рассвете, оставив ее в кровати.
Спускаясь по лестнице, я посмотрел на часы.
Они остановились.
Я вышел из дома, пошел в пакистанскую лавку на углу и купил сегодняшний «Телеграф и Аргус».
Сел на низкий бордюр, прислонившись спиной к живой изгороди, и стал читать:
ПОТРОШИТЕЛЬ НАПИСАЛ ОЛДМАНУ ПИСЬМО?
Вчера утром редакция газеты «Телеграф и Аргус» получила письмо (см. ниже) от человека, утверждающего, что он – «Йоркширский Джек-Потрошитель».
Информация, полученная из надежных источников в правоохранительных органах, и анализы, проведенные независимыми экспертами, дают нам, сотрудникам газеты «Телеграф и Аргус», основания верить, что письмо – подлинное и не единственное, которое послал этот человек.
Однако мы, сотрудники газеты «Телеграф и Аргус», считаем, что британский народ имеет право на собственное суждение.
Из ада.
Дорогой Джордж,
Мне очень жаль, но по понятным причинам я не могу назвать своего имени. Я – Потрошитель. Пресса провозгласила меня маньяком, но ты не разделяешь их мнения. Ты сказал, что я умный, и ты знаешь, что это правда. Ни ты, ни твои ребята понятия не имеете, что делать. Та фотография в газете привела меня в ярость, как и вся писанина о том, что я должен убить себя. Не дождетесь. У меня много дел.
Моя цель – освободить улицы от шлюх. Единственное, о чем я сожалею, – это насчет той девчонки, Джонсон. Я не знал, что она в тот вечер поменяет маршрут, но я же вас и этого ХХХХХХХХХХХХХХХ из «Поста» предупреждал.
Ты говоришь, их уже пять, но в Брэдфорде тебя ждет сюрприз, так что пойди, поищи.
Предупреди блядей, чтобы не совались на улицы, потому что я чувствую, что скоро мне захочется снова.
А девочку жалко.
С уважением,
Джек-Потрошитель.
Может, попозже напишу еще, неуверен. Последняя это действительно заслужила. Бляди становятся все моложе и моложе. В следующий раз, надеюсь, кончу старую.
Следующий заголовок:
ПОЛИЦИЯ И «ПОСТ» ЗНАЛИ?
Я сидел на низком бордюре, с полным ртом желчи, с окровавленными руками, и плакал.
Вот из-за этого гибнут люди.
Вот из-за этого люди.
Вот из-за этого.
* * *
Звонок в студию: Они ведь собираются разрешить этому проклятому Нильсону, этой Черной Пантере, разрешить ему подавать на апелляцию!
Джон Шарк: А вы, Боб, против, да?
Слушатель: Да это же просто смешно. Они мycoров голимых сажают за решетку, а преступников отпускают, блин, на свободу.
Джон Шарк: Думаете, вы почувствуете разницу?
Слушатель: Вот тут ты прав, Джон. Тут ты прав.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Вторник, 14 июня 1977 года
Глава восемнадцатая
Я открываю глаза и говорю:
– Это не я.
Джон Пиггот, мой адвокат, тушит сигарету и отвечает:
– Боб, Боб, я знаю, что это не ты.
– Тогда сделай, бля, так, чтобы меня выпустили отсюда.
Я закрываю глаза и говорю:
– Но это не я.
Джон Пиггот, мой адвокат, на год моложе и на пять пудов жирнее, отвечает:
– Боб, Боб, я знаю.
– Тогда почему, бля, я должен ходить отмечаться в кутузке на Вуд-стрит каждое, бля, утро?
– Боб, Боб, давай согласимся на это, и ты будешь свободен.
– Но ведь это значит, что они могут опять меня задержать. Они могут снова посадить меня, когда им вздумается.
– Боб, Боб, они в любом случае могут это сделать. Ты же знаешь.
– Но они не будут предъявлять мне никаких обвинений?
– Нет.
– Значит, меня просто отстранят без зарплаты, и я должен буду отмечаться каждое чертово утро, пока они не придумают, что со мной делать?
– Да.
Сержант на вахте, сержант Уилсон, он подает мне мои часы и мелочь из карманов брюк.
– И не вздумай покупать билет в Рио.
– Это не я, – отвечаю я.
– Никто и не говорит, что это ты, – улыбается он.
– Вот и заткнись, бля, сержант.
Я ухожу прочь, Джон Пиггот открывает мне дверь.
Уилсон кричит мне вслед:
– Не забудь: завтра утром, десять часов, Вуд-стрит!
На стоянке, на пустой стоянке Джон Пиггот открывает дверь машины.
– Можно выдохнуть, – говорит он и делает то же самое.
Я сажусь в машину, и мы едем, а по радио снова поет «Горячий Шоколад».
Джон Пиггот паркуется на Тэмми Холл в Уэйкфилде, напротив полицейского участка на Вуд-стрит.
– Мне просто надо забежать и забрать кое-что, – говорит он, направляясь в сторону старого здания. Его кабинет – на втором этаже.
Я сижу в машине, по лобовому стеклу стучит дождь, по радио играет музыка, Дженис мертва, и я чувствую себя так, будто все это со мной уже было.
Она была беременна.
Во сне, в галлюцинации, в похороненном воспоминании – я не знаю где, но все это уже было.
И ребенок был твой.
– Куда теперь? – спрашивает Пиггот, садясь в машину.
– В «Редбек», – отвечаю я.
– На Донкастер-роуд?
– Да.
Она лежит рядом со мной на полу комнаты номер 27, а я чувствую себя седым, высохшим.
Я закрываю глаза – она под веками, притаилась.
Она стоит передо мной с проломленным черепом, с проколотыми легкими, беременная, задохнувшаяся.
Я открываю глаза и споласкиваю лицо и шею холодной водой, седой, высохший.
Джон Пиггот входит с двумя кружками чая, бутербродом и жареной картошкой.
Острый запах бутерброда наполняет комнату.
– Что это за место, бля, такое? – спрашивает он, стреляя глазами по углам.
– Просто место.
– Давно оно у тебя?
– Я, вообще-то, не хозяин.
– Но у тебя есть ключ?
– Ага.
– Стоит, наверное, целое состояние.
– Тут жил мой друг.
– Какой?
– Тот журналист, Эдди Данфорд.
– Ты гонишь!
– Серьезно.
Я вышел из старого лифта на лестничную площадку
Я пошел по коридору – вытертый ковер, обшарпанные стены, вонь.
Я подошел к двери и остановился.
Комната номер 77.
Я просыпаюсь – Пиггот все еще спит, свернувшись на матрасе под раковиной.
Я пересчитываю монеты и выхожу под дождь, подняв воротник.
Я набираю номер по телефону в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой.
– Джека Уайтхеда можно?
– Секунду.
Я жду в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой. Все стихло.
– Джек Уайтхед слушает.
– Это Роберт Фрейзер.
– Где вы?
– В мотеле «Редбек» на Донкастер-роуд, на выезде из Уэйкфилда.
– Я знаю, где это.
– Мне надо с вами встретиться.
– Взаимно.
– Когда?
– Дайте мне полчаса.
– Комната номер 27. С черного входа.
– Ясно.
Я вешаю трубку в фойе, под мигающей флюоресцентной лампой.
Я открываю дверь и вношу в комнату поток дождевой воды. Пиггот уже не спит.
– Где ты был?
– Звонил.
– Луизе?
– Нет, – отвечаю я, зная, что надо было позвонить и ей.
– А кому?
– Джеку Уайтхеду.
– Из «Поста»?
– Да. Ты его знаешь?
– Слышал.
– Ну и что?
– Помни, присяжные еще не вынесли окончательного решения.
– Мне нужен друг, Джон.
– Боб, Боб, у тебя есть я.
– Мне нужно много друзей, черт их побери. Чем больше, тем лучше.
– Ну смотри, только будь с ним поосторожнее.
– Спасибо.
– Будь с ним поосторожнее.
Стук в дверь.
Пиггот напрягается.
Я подхожу к двери, говорю:
– Да?
– Это Джек Уайтхед.
Я открываю дверь – он стоит под дождем, в свете фар, в грязном плаще, с полиэтиленовым мешком в руках.
– Может, ты меня впустишь?
Я открываю дверь пошире.
Джек Уайтхед входит в комнату номер 27, смотрит на Пиггота, потом – на стены:
– Ни хрена себе, – говорит он, присвистывая.
Джон Пиггот протягивает руку и говорит:
– Джон Пиггот. Я – адвокат Боба. А вы – Джек Уайтхед, из «Йоркшир пост»?
– Точно, – отвечает Уайтхед.
– Садись, – говорю я, показывая на матрас.
– Спасибо, – говорит Джек Уайтхед, и мы присаживаемся на корточки, как компашка краснокожих вокруг костра.
– Это не я, – говорю я, но Джек никак не может оторвать глаз от стен.
– Ясно, – кивает он, потом добавляет. – Я и не думал, что это ты.
– Что народ говорит? – спрашивает Пиггот.
Джек Уайтхед кивает в мою сторону:
– О нем-то?
– Ага.
– Да мало что.
– Например?
– Сначала мы услышали, что произошло еще одно убийство, в Брэдфорде. Там все говорили, что это – дело рук Потрошителя. Приятели Боба вообще молчали. Потом вдруг мы узнали, что отстранили троих офицеров. Вот и все.
– А потом?
– А потом вот это, – говорит Уайтхед, доставая из кармана плаща свернутую газету и расстилая ее на полу.
Я смотрю на заголовок:
ПОТРОШИТЕЛЬ НАПИСАЛ ОЛДМАНУ ПИСЬМО?
На письмо.
– Мы это уже видели, – говорит Пиггот.
– Не сомневаюсь, – улыбается Уайтхед.
– Сюрприз в Брэдфорде, – шепчу я.
– Это, вроде как, должно тебя отмыть.
– Ну да, вроде как, – кивает Пиггот.
– А вы считаете, что это был Потрошитель? – спрашивает Уайтхед.
– В смысле, кто ее убил? – спрашивает Пиггот.
Уайтхед кивает, и они оба смотрят на меня.
Я не могу думать ни о чем, кроме того, что она была беременна, а теперь она мертва.
Оба.
Мертва.
В конце концов я говорю:
– Это не я.
– У меня еще кое-что есть. Еще одно очко в твою пользу, – говорит Уайтхед, вытряхивая из полиэтиленового пакета кипу журналов.
– А это что еще за херня? – спрашивает Пиггот, поднимая с пола порножурнал.
– «Горячая сперма». Слыхал о таком? – спрашивает меня Уайтхед.
– Ага, – отвечаю я.
– От кого?
– Не помню.
– А ты постарайся, – говорит он, подавая мне журнал, раскрытый на странице с крашеной блондинкой.
Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, толстые пальцы – во влагалище и заднем проходе.
Я поднимаю глаза.
– Знакомое лицо?
Я киваю.
– Кто это? – спрашивает Пиггот, щурясь на перевернутый вверх ногами журнал.
– Клер Стрэчен, – отвечаю я.
– Также известная как Моррисон, – добавляет Джек Уайтхед.
Я:
– Убита в Престоне в 1975 году.
– А эта? Эту знаешь? – спрашивает он и подает мне еще одну женщину, черноволосую азиатку.
Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, тонкие пальцы – во влагалище и заднем проходе.
– Нет, – говорю я.
– Сью Пени, Ка Су Пен?
Я:
– Нападение в Брэдфорде в октябре 1976 года.
– Приз в студию, – тихо говорит Уайтхед и подает мне следующий журнал.
Я открываю его.
– Страница семь.
Я открываю седьмую страницу с изображением темноволосой девушки. Ее ноги раздвинуты, рот открыт, глаза закрыты, у ее лица – член, на ее губах – сперма.
– Кто это? – спрашивает Пиггот.
– Прости, – говорит Джек Уайтхед.
– Кто это? – снова спрашивает Пиггот.
Но дождь снаружи грохочет, оглушает, двери грузовиков захлопываются, одна за другой, на стоянке, без конца.
Без еды, без сна, одни круги:
Ее влагалище.
Ее рот.
Ее глаза.
Ее живот.
Без еды, без сна, одни тайны:
Во влагалище.
Во рту.
В глазах.
В животе.
Круги и секреты, секреты и круги.
Я спрашиваю:
– «Эм-Джей-Эм Паблишинг»? Ты их проверял?
– Я вчера туда ездил, – говорит Уайтхед.
– И что?
– Типичное издательство порнографической литературы. Сунул одной недовольной сотруднице двадцатку – получил имена и явки.
– А как вы про это узнали? – спрашивает Джон Пиггот.
– Про «Горячую сперму»-то?
– Ага.
– Анонимная наводка.
– Насколько анонимная?
– Молодой парень. Скинхед. Сказал, что знал Клер Стрэчен еще в ту пору, когда она жила в этих краях под фамилией Моррисон.
– А имя есть? – спрашиваю я.
– У него?
– Ага.
– Барри Джеймс Андерсон, и я его уже где-то видел. Местный. Уверен, что он упоминается в протоколах.
Я сглатываю;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28