Нет уж, спасибо. Так что в один прекрасный день я себе сказала: Анита, либо ты перестанешь сидеть тут, под замком, как последняя дура, либо накладывай на себя руки, и дело с концом, потому что иначе от тебя все равно никакого толка.
Я кивал, пристраивая диктофон на подлокотник дивана.
– Иногда мне кажется, что с тех пор прошла уже целая жизнь, а иногда – как будто это все случилось только вчера.
– Я так понял, тогда вы жили не здесь?
– Нет, я жила у Клайва, у парня, с которым я тогда встречалась. На Камберланд-авеню. Это была еще та проблемка, ну, что он черный, и все такое.
– В смысле?
– Ну, они все думали, что это он сделал.
– Потому что он был черный?
– Поэтому, и еще потому, что он избил меня пару раз до того. Тогда еще полицию вызывали.
– Ему были предъявлены какие-либо обвинения?
– Нет, он меня каждый раз отговаривал. Он такой обаяшка, Клайв.
– А где он сейчас?
– Клайв-то? В Армли, кажется. Сидит.
– Сидит?
– Ударил какого-то мужика на Интернациональной. Полиция его ненавидит, и давно. Дурачок сыграл им на руку.
– А когда он выйдет?
– Да никогда, блин, была бы моя воля. Вы уверены, что не хотите чаю?
– Ну, раз вы так настаиваете.
Она засмеялась и пошла в кухню.
Стоявший в углу телевизор работал без звука, дневные новости: кадры из Ольстера сменились репортажем о министре энергетики Веджвуд-Бенне.
– Сахар? – Анита Берд подала мне чашку.
– Пожалуйста.
Она принесла из кухни пакет.
– Вы уж извините, – сказала она.
– Спасибо.
Мы сидели, пили чай и смотрели беззвучный крикет из Олд-Трэффорда.
Вторая Попытка.
– Может, вы все-таки расскажете, как это случилось? – сказал я.
Она поставила чашку с блюдцем на стол.
– Да, конечно.
– Это было в августе 1974 года, так?
– Да, пятого числа. Я пошла в «Биббис» искать Клайва, но…
– В «Биббис»?
– Это клуб такой. Он уже закрылся. Но Клайва там не было. Типичная история. Короче, я выпила, но тут мне пришлось уйти, потому что один из его приятелей, Джо, он был бухой и хотел, чтобы я пошла к нему, а я знала, что если заявится Клайв, то будет атас, так что я просто решила вернуться на Камберланд-авеню и ждать его там. Короче, я вернулась, посидела дома, но потом мне стало как-то кисло, и я решила снова пойти в «Биббис». Вот тогда это и случилось.
В комнате стало темно, солнце скрылось.
– Вы его видели?
– Ну, они решили, что да. За пару минут до того как это произошло, меня обогнал какой-то мужик. Сказал что-то вроде «Погодка сегодня подкачала» и пошел дальше. Полицейские думали, что это он и был, потому что этого мужика потом типа так и не нашли.
– А вы ему что-нибудь ответили?
– Нет, я просто шла себе и шла.
– Но вы видели его лицо?
– Ага, видела.
Она сидела с закрытыми глазами, зажав руки между коленей.
Я молчал в ее гостиной, еще одно очко в мою пользу, как будто он был рядом со мной, на диване, широкая улыбка, рука на моем колене, последние раскаты смеха среди ее мебели.
Она смотрела куда-то мимо меня широко раскрытыми глазами.
– Все в порядке?
– Он был прилично одет, от него пахло мылом. У него была аккуратная борода и усы. Он был похож на грека или итальянца. Знаете, бывают такие симпатичные официанты?
Он поглаживал свою бороду, улыбаясь.
– У него был акцент?
– Местный.
– Он был высокий?
– Да нет, не особенно. Да, он был в каких-то сапогах, таких высоких, с каблуками.
Он качал головой.
– Значит, он прошел мимо вас и…
Она снова закрыла глаза и медленно сказала:
– И потом через пару минут он меня ударил, вот и все.
Он подмигнул и исчез.
Она наклонилась и разгладила свои светлые волосы на макушке.
– Вот, потрогайте, – сказала она.
Я протянул руку, чтобы потрогать очередную макушку, очередные поврежденные краской корни волос, очередной огромный и пустой кратер.
Я прощупал контуры вмятины, ощутил мягкость под волосами.
– Хотите, я вам шрамы покажу?
– Давайте.
Она встала и задрала тонкий свитер, обнажив широкие красные полосы, тянувшиеся через дряблый белый живот.
Они были похожи на гигантских средневековых пиявок, сосущих ее кровь.
– Можете потрогать, если хотите, – сказала она, подходя поближе и беря меня за руку.
Она провела моим пальцем по самому глубокому шраму. У меня напрягся член и пересохло в горле.
Она задержала мой палец в самой глубокой точке.
Через минуту она сказала:
– Если хочешь, мы можем подняться наверх.
Я кашлянул и отстранился.
– Я не думаю…
– Женат?
– Нет. Больше…
Она опустила свитер.
– Я тебе просто не нравлюсь, да?
– Да нет, дело не в этом.
– Не волнуйся, дорогой. Я мало кому нравлюсь в последнее время. Жертва маньяка, известная по всей округе тем, что якшается с черномазыми – это я. Сейчас мне только и удается потрахаться что с неграми да придурками всякими.
– Поэтому вы меня и спросили?
– Да нет, – улыбнулась она. – Ты мне просто понравился.
В машине – без сил, ковыряясь в порции рыбы с картошкой… те, которые остались в живых.
Я посмотрел на часы.
Мне пора было ехать.
Под арками, под темными-претемными арками: Свайнгейт.
Мы договорились встретиться в пять – в пять, потому что будет еще светло.
Я поставил машину в начале улицы и сразу же увидел его в противоположном конце, там, у гостиницы «Скарборо», в том же плаще и шляпе, несмотря на погоду, назло погоде, с тем же чемоданчиком, как и в прошлый раз:
Воскресенье, 26 января 1975 года.
– Отец Лоуз, – сказал я, держа руку в кармане.
– Джек, – улыбнулся он. – Сколько лет, сколько зим!
– Их все равно не хватит.
– Джек, Джек. Все тот же, все та же печаль.
Я думал: не здесь, не на улице.
– Может, зайдем куда-нибудь, в какое-нибудь тихое место? – предложил я.
Он кивнул на большое черное здание, нависшее над «Скарборо»:
– «Гриффин»?
– Почему бы и нет.
Святой отец Мартин Лоуз повел меня за собой, он шел, сгорбившись, на шаг впереди – великан, слишком крупный для этого мира, равно как и для следующего, его седые волосы торчали из-под шляпы, облизывая воротник его плаща. Он обернулся, чтобы подогнать меня, между прохожими, мимо магазинов, между машин, под строительными лесами – в темное фойе «Гриффина».
Он махнул рукой в сторону пустых стульев в дальнем углу зала, двух стульев с высокими спинками, под незажженной лампой. Я кивнул.
Мы сели, он снял шляпу, положил ее на колени, поставил чемоданчик к ноге.
Он снова улыбнулся мне сквозь длинную седую щетину и грязную желтую кожу, похожую на старую газету, похожую на мою.
От него пахло рыбой.
К нам подошел официант-турок.
– Махмет, – сказал отец Лоуз. – Как у вас дела?
– Отец, я так рад вас видеть. У нас все хорошо, у нас всех. Спасибо.
– А как школа? Малыши привыкли?
– Да, отец. Спасибо. Все вышло точно так, как вы говорили.
– Ну, если я когда-нибудь чем-то еще смогу вам помочь, пожалуйста…
– Вы слишком добры, честное слово.
– Не стоит. Мне самому было приятно.
Я закашлялся, заерзал в своем пиджаке.
– Вы уже готовы заказать, отец?
– Да, по-моему, готовы. Джек?
– Брэнди, будьте любезны. И кофе. Целый кофейник.
– Очень хорошо, сэр. Отец?
– Чайник чаю.
– Ваш обычный сорт?
– Да, спасибо, Махмет.
Он быстро поклонился и ушел.
– Очень милый человек. Он здесь не так давно, с тех пор как у них там начались проблемы.
– Хороший английский.
– Да, превосходный. Ты скажи ему об этом – будет тебе другом на всю жизнь.
– Я ему такого удовольствия не пожелаю.
Отец Лоуз снова улыбнулся той же загадочной улыбкой легкого недоверия, от которой его собеседника бросало то в жар, то в холод.
– Да ладно уж, – сказал он. – Ты слишком строго к себе относишься. Мне приятно быть твоим другом.
– Вряд ли это чувство можно назвать взаимным.
– Палки и камни, Джек. Палки и камни.
– Она вернулась, – сказал я.
Он опустил глаза на шляпу, которую держал в руках.
– Я знаю.
– Как ты мог?
– Твой звонок прошлой ночью. Я почувствовал…
– Что почувствовал? Мою боль? Фигня все это.
– Ради этого ты и хотел со мной встретиться? Чтобы оскорбить меня? Все нормально, Джек.
– Посмотри на себя, ты – лицемерный ублюдок, сидишь тут, весь такой пафосный, прямо папа римский, в своем грязном старом плаще, со шляпой на хрене и чемоданчиком с секретами, со своим крестом и молитвами, с молотком и гвоздями, раздавая благословения гребаным негритосам, претворяя чай в вино. Мартин, это я, Джек, а не какая-нибудь одинокая, пятьдесят лет не траханная старушка. Я там был, помнишь? Той ночью, когда ты так облажался.
Я замолчал. Он сидел, не говоря ни слова.
Той ночью, когда Майкл Уильямс в последний раз держал Кэрол в объятиях.
Он сидел, крутя в руках шляпу.
Той ночью, когда Майкл Уильямс…
Он поднял глаза и улыбнулся.
Той ночью…
Я снова открыл было рот, но сообразил, что он улыбнулся официанту.
Махмет поставил напитки, достал из кармана маленький конверт и стал совать его священнику в руку.
– Махмет, я не могу. Не стоит.
– Отец, я настаиваю, – сказал он и удалился.
Я оглядел зал «Гриффина»: официант торопился обратно в свою нору, в подвал, старуха с палкой пыталась встать со стула с высокой спинкой, ребенок читал комикс, конторка у входа была освещена тусклым желтым светом, старых брошюр, картин и свечей почти совсем не было видно, и мне стало ясно, почему святой отец Мартин Лоуз выбрал именно «Гриффин», похожий на старую церковь, нуждающуюся в ремонте.
Он наклонился вперед, все еще держа в руках шляпу.
– Я могу тебе помочь.
– Так, как ты помог Майклу Уильямсу?
– Я могу сделать так, чтобы этого больше не было.
– Ты уже сделал так, чтобы Кэрол больше не было.
– Сделать так, чтобы это прекратилось.
Я посмотрел на его шляпу, на длинные пальцы с белыми ногтями.
– Джек?
– Я хочу, чтобы это прекратилось. Закончилось.
– Я знаю. И оно закончится, поверь мне.
– А другого пути нет? Только один?
– Я снял номер. Мы можем подняться туда прямо сейчас, и все закончится.
Я смотрел на старуху с палкой, на ребенка в углу, на брошюры и картины, на меркнущий свет.
Юбела, Юбело…
– Не сегодня, – сказал я.
– Я буду ждать.
– Я знаю.
Я шел обратно через городскую площадь, луна, почти полная, поднималась в синем вечернем небе, я шел обратно, мимо девушек и парней с планами на пятничный вечер, на начало юбилейных дней, обещавших дожди и возможность совокуплений, я шел через городскую площадь обратно в редакцию, зная, что могло произойти в номере наверху, обратно к тому, что уже поджидало меня совсем в другом месте, там, на моем столе, среди дождя и совокуплений. Я начинал нервничать.
Я опустил крышку унитаза и достал из кармана письмо.
Я подумал об отпечатках пальцев и о том, что сказали бы полицейские, но, с другой стороны, откуда им знать, что я в курсе, я уверен, что они ни о чем не догадываются.
Я снова посмотрел на штемпель отправителя: Престон.
Отправлено вчера.
Заказное.
Я разрезал верхний край конверта концом авторучки.
С помощью той же авторучки я вытащил из конверта лист бумаги.
Он был сложен вдвое, на тыльной стороне проступили красные чернила. Внутрь листа было что-то вложено.
Я развернул его, чтобы прочитать написанное.
Меня затрясло, уксус – в глазах, соль – во рту.
Так это кончиться не могло.
– Я позвоню Джорджу Олдману, – сказал Хадден, не отрывая взгляда от листа плотной писчей бумаги, лежавшей на его рабочем столе, не глядя на его содержимое, лежавшее рядом.
– Так, ну ладно.
Он сглотнул, снял трубку и набрал номер.
Я ждал, луна закатилась, дождь прошел, ночь пропала.
Было поздно, слишком поздно, я опоздал на целую сотню лет.
Легавый в форме приехал прямо к зданию Йоркширского главпочтамта, положил конверт вместе с содержимым в пластиковый пакет и повез Хаддена и меня прямо туда, в Милгарт, где нас под белы рученьки проводили в кабинет начальника уголовного розыска Ноубла, то есть в бывший кабинет Олдмана, где они – Питер Ноубл и Джордж – уже сидели и ждали нашего прибытия.
– Садитесь, – сказал Олдман.
Рядовой положил прозрачный пакет на стол и удалился.
Ноубл достал пинцет и выложил из пакета конверт и письмо.
– Вы оба до него дотрагивались? – спросил он.
– Только я.
– Не волнуйся, мы потом снимем твои отпечатки, – сказал Олдман.
Я улыбнулся:
– Они у вас уже есть.
– Престон, – прочитал Ноубл.
– Дата отправления?
– Похоже, вчера.
Казалось, они оба углубились в свои мысли.
Хадден сидел на краешке стула.
Ноубл положил письмо обратно в прозрачный пакет и подвинул его к Джорджу Олдману вместе с конвертом и маленьким свертком.
Тот стал читать:
Из ада.
Господин Уайтхед,
Посылаю Вам кусочек кожи, снятый мною с одной из женщин и сохраненный специально для Вас. Все остальные кусочки я зажарил и съел, и это было объедение. Если Вы еще хоть немного подождете, я пошлю вам окровавленный нож, которым они были срезаны.
Я знаю, что Вы это оцените.
Поймайте меня, когда сможете.
Льюис.
Никто не проронил ни слова.
Через некоторое время Ноубл сказал:
– Льюис?
– Это ведь ненастоящее имя, да? – спросил Хадден.
Олдман поднял глаза и уставился на меня через стол.
– Как думаешь, Джек? Настоящее?
– Этот текст взят из письма, отправленного некоему Джорджу Лаку в Лондоне во время убийств Джека-Потрошителя, в XIX веке.
Ноубл покачал головой:
– Это ведь ты написал ту статью под названием «Йоркширский Потрошитель»?
– Да, – тихо сказал я. – Это был я.
– Восхитительно. Отличная статья, черт побери.
Олдман:
– Ладно, Пит, не надо.
– Да ничего, спасибо.
Хадден:
– Джек…
– Значит, теперь каждый сумасшедший придурок, от Лидса до Тимбукту, будет присылать нам такие письма. Так, ради собственного удовольствия, бляха-муха.
Олдман:
– Пит…
– Это не сумасшедший. Это он.
– Не сумасшедший? Да ты только посмотри на это. Как ты можешь сидеть тут и рассуждать, мать твою?
Я показал на маленький сверток, лежавший у его локтя, на тонкий кусочек кожи, срезанной с миссис Мари Уоттс:
– Какие тебе еще нужны доказательства?
Снаружи, на ступеньках, среди ночи я достал сигарету и закурил.
– Что у тебя за проблемы с Ноублом? – спросил Хадден.
– Не нравится он мне.
– Он тебе не нравится?
– Он – мне, а я – ему.
– Ты, похоже, действительно уверен, что это письмо настоящее.
– А что? Ты так не думаешь?
– Не знаю, Джек. То есть откуда мне знать, черт побери, каким должно быть письмо серийного убийцы?
Я открыл дверь – они были в сборе, стояли, повернувшись ко мне шестью белыми спинами.
Я снял пиджак, налил себе стакан скотча, сел и взял в руки «Эдвина Друда».
Они по-прежнему стояли ко мне спиной и смотрели на луну.
Я улыбнулся сам себе и начал насвистывать:
– Мой любимый стоит на балконе…
Взвившись, Кэрол пролетела через всю комнату, обнажив зубы и ногти, нацелив их мне в глаза, в уши, в рот. Она вышвырнула меня из кресла на пол.
Крича:
– Ты думаешь, это смешно? Тебе смешно, да?
– Нет, нет, нет.
Смеясь:
– Смешно?
– Успокойся, я просто хочу отдохнуть.
Шипя:
– Такое светопреставление, а ты хочешь отдохнуть. К стенке бы тебя поставить.
Остальные скандируют:
– К стенке его, к стенке!
– Пожалуйста, умоляю, оставьте меня в покое.
Издеваясь:
– Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое? А нас кто оставит в покое, а, Джек?
– Простите меня, пожалуйста…
Насмехаясь:
– Нам мало твоего «простите»!
Они открыли окна, дождь заливает, занавески вздымаются.
Вою:
– Мой любимый стоит на балконе…
Она взяла меня за волосы и прижала лицом к подоконнику:
– Он снова убьет, уже совсем скоро. Видишь луну? На лице – дождь, в желудке – ночь, в глазах – черная луна.
– Я знаю, я знаю.
– Знаешь, но ты его не остановишь.
– Я не могу.
– Можешь.
Они достали из ящиков мои кассеты, размотали пленку, распустили ее по ветру, мои книги, мои детские преступления, разодрали их на кусочки –
Рыдая:
– Мой любимый стоит на балконе…
– Ты знаешь, кто он.
– Не знаю. Это может быть кто угодно.
– Нет не может. Ты знаешь, что не может.
А потом она покрыла мой рот своим и начала высасывать мое дыхание. Я давился ее языком.
– Трахни меня, Джек. Трахни, как раньше.
Я оттолкнул ее, крича снова и снова:
– Ты мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая-я!
Шепчет:
– Нет, Джек. Это ты – мертвый.
Они подняли меня с пола, отнесли в спальню и уложили в постель. Кэрол гладила меня по лицу, Эдди ушел, моя Библия была открыта:
«И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».
– Мы тебя любим, Джек. Мы тебя любим, – пели они.
Не сдаваться, еще не время.
В последние дни.
* * *
Звонок в студию: Этот мужик, Муди, он же, вроде начальник Отдела по борьбе с порнографией в Скотленд-Ярде, да?
Джон Шарк: Бывший, да.
Слушатель: И все это время он брал взятки и оказывал содействие порнодельцам. Невероятно, бля.
Джон Шарк: Да, это вам не «Диксон из Док Грина».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Я кивал, пристраивая диктофон на подлокотник дивана.
– Иногда мне кажется, что с тех пор прошла уже целая жизнь, а иногда – как будто это все случилось только вчера.
– Я так понял, тогда вы жили не здесь?
– Нет, я жила у Клайва, у парня, с которым я тогда встречалась. На Камберланд-авеню. Это была еще та проблемка, ну, что он черный, и все такое.
– В смысле?
– Ну, они все думали, что это он сделал.
– Потому что он был черный?
– Поэтому, и еще потому, что он избил меня пару раз до того. Тогда еще полицию вызывали.
– Ему были предъявлены какие-либо обвинения?
– Нет, он меня каждый раз отговаривал. Он такой обаяшка, Клайв.
– А где он сейчас?
– Клайв-то? В Армли, кажется. Сидит.
– Сидит?
– Ударил какого-то мужика на Интернациональной. Полиция его ненавидит, и давно. Дурачок сыграл им на руку.
– А когда он выйдет?
– Да никогда, блин, была бы моя воля. Вы уверены, что не хотите чаю?
– Ну, раз вы так настаиваете.
Она засмеялась и пошла в кухню.
Стоявший в углу телевизор работал без звука, дневные новости: кадры из Ольстера сменились репортажем о министре энергетики Веджвуд-Бенне.
– Сахар? – Анита Берд подала мне чашку.
– Пожалуйста.
Она принесла из кухни пакет.
– Вы уж извините, – сказала она.
– Спасибо.
Мы сидели, пили чай и смотрели беззвучный крикет из Олд-Трэффорда.
Вторая Попытка.
– Может, вы все-таки расскажете, как это случилось? – сказал я.
Она поставила чашку с блюдцем на стол.
– Да, конечно.
– Это было в августе 1974 года, так?
– Да, пятого числа. Я пошла в «Биббис» искать Клайва, но…
– В «Биббис»?
– Это клуб такой. Он уже закрылся. Но Клайва там не было. Типичная история. Короче, я выпила, но тут мне пришлось уйти, потому что один из его приятелей, Джо, он был бухой и хотел, чтобы я пошла к нему, а я знала, что если заявится Клайв, то будет атас, так что я просто решила вернуться на Камберланд-авеню и ждать его там. Короче, я вернулась, посидела дома, но потом мне стало как-то кисло, и я решила снова пойти в «Биббис». Вот тогда это и случилось.
В комнате стало темно, солнце скрылось.
– Вы его видели?
– Ну, они решили, что да. За пару минут до того как это произошло, меня обогнал какой-то мужик. Сказал что-то вроде «Погодка сегодня подкачала» и пошел дальше. Полицейские думали, что это он и был, потому что этого мужика потом типа так и не нашли.
– А вы ему что-нибудь ответили?
– Нет, я просто шла себе и шла.
– Но вы видели его лицо?
– Ага, видела.
Она сидела с закрытыми глазами, зажав руки между коленей.
Я молчал в ее гостиной, еще одно очко в мою пользу, как будто он был рядом со мной, на диване, широкая улыбка, рука на моем колене, последние раскаты смеха среди ее мебели.
Она смотрела куда-то мимо меня широко раскрытыми глазами.
– Все в порядке?
– Он был прилично одет, от него пахло мылом. У него была аккуратная борода и усы. Он был похож на грека или итальянца. Знаете, бывают такие симпатичные официанты?
Он поглаживал свою бороду, улыбаясь.
– У него был акцент?
– Местный.
– Он был высокий?
– Да нет, не особенно. Да, он был в каких-то сапогах, таких высоких, с каблуками.
Он качал головой.
– Значит, он прошел мимо вас и…
Она снова закрыла глаза и медленно сказала:
– И потом через пару минут он меня ударил, вот и все.
Он подмигнул и исчез.
Она наклонилась и разгладила свои светлые волосы на макушке.
– Вот, потрогайте, – сказала она.
Я протянул руку, чтобы потрогать очередную макушку, очередные поврежденные краской корни волос, очередной огромный и пустой кратер.
Я прощупал контуры вмятины, ощутил мягкость под волосами.
– Хотите, я вам шрамы покажу?
– Давайте.
Она встала и задрала тонкий свитер, обнажив широкие красные полосы, тянувшиеся через дряблый белый живот.
Они были похожи на гигантских средневековых пиявок, сосущих ее кровь.
– Можете потрогать, если хотите, – сказала она, подходя поближе и беря меня за руку.
Она провела моим пальцем по самому глубокому шраму. У меня напрягся член и пересохло в горле.
Она задержала мой палец в самой глубокой точке.
Через минуту она сказала:
– Если хочешь, мы можем подняться наверх.
Я кашлянул и отстранился.
– Я не думаю…
– Женат?
– Нет. Больше…
Она опустила свитер.
– Я тебе просто не нравлюсь, да?
– Да нет, дело не в этом.
– Не волнуйся, дорогой. Я мало кому нравлюсь в последнее время. Жертва маньяка, известная по всей округе тем, что якшается с черномазыми – это я. Сейчас мне только и удается потрахаться что с неграми да придурками всякими.
– Поэтому вы меня и спросили?
– Да нет, – улыбнулась она. – Ты мне просто понравился.
В машине – без сил, ковыряясь в порции рыбы с картошкой… те, которые остались в живых.
Я посмотрел на часы.
Мне пора было ехать.
Под арками, под темными-претемными арками: Свайнгейт.
Мы договорились встретиться в пять – в пять, потому что будет еще светло.
Я поставил машину в начале улицы и сразу же увидел его в противоположном конце, там, у гостиницы «Скарборо», в том же плаще и шляпе, несмотря на погоду, назло погоде, с тем же чемоданчиком, как и в прошлый раз:
Воскресенье, 26 января 1975 года.
– Отец Лоуз, – сказал я, держа руку в кармане.
– Джек, – улыбнулся он. – Сколько лет, сколько зим!
– Их все равно не хватит.
– Джек, Джек. Все тот же, все та же печаль.
Я думал: не здесь, не на улице.
– Может, зайдем куда-нибудь, в какое-нибудь тихое место? – предложил я.
Он кивнул на большое черное здание, нависшее над «Скарборо»:
– «Гриффин»?
– Почему бы и нет.
Святой отец Мартин Лоуз повел меня за собой, он шел, сгорбившись, на шаг впереди – великан, слишком крупный для этого мира, равно как и для следующего, его седые волосы торчали из-под шляпы, облизывая воротник его плаща. Он обернулся, чтобы подогнать меня, между прохожими, мимо магазинов, между машин, под строительными лесами – в темное фойе «Гриффина».
Он махнул рукой в сторону пустых стульев в дальнем углу зала, двух стульев с высокими спинками, под незажженной лампой. Я кивнул.
Мы сели, он снял шляпу, положил ее на колени, поставил чемоданчик к ноге.
Он снова улыбнулся мне сквозь длинную седую щетину и грязную желтую кожу, похожую на старую газету, похожую на мою.
От него пахло рыбой.
К нам подошел официант-турок.
– Махмет, – сказал отец Лоуз. – Как у вас дела?
– Отец, я так рад вас видеть. У нас все хорошо, у нас всех. Спасибо.
– А как школа? Малыши привыкли?
– Да, отец. Спасибо. Все вышло точно так, как вы говорили.
– Ну, если я когда-нибудь чем-то еще смогу вам помочь, пожалуйста…
– Вы слишком добры, честное слово.
– Не стоит. Мне самому было приятно.
Я закашлялся, заерзал в своем пиджаке.
– Вы уже готовы заказать, отец?
– Да, по-моему, готовы. Джек?
– Брэнди, будьте любезны. И кофе. Целый кофейник.
– Очень хорошо, сэр. Отец?
– Чайник чаю.
– Ваш обычный сорт?
– Да, спасибо, Махмет.
Он быстро поклонился и ушел.
– Очень милый человек. Он здесь не так давно, с тех пор как у них там начались проблемы.
– Хороший английский.
– Да, превосходный. Ты скажи ему об этом – будет тебе другом на всю жизнь.
– Я ему такого удовольствия не пожелаю.
Отец Лоуз снова улыбнулся той же загадочной улыбкой легкого недоверия, от которой его собеседника бросало то в жар, то в холод.
– Да ладно уж, – сказал он. – Ты слишком строго к себе относишься. Мне приятно быть твоим другом.
– Вряд ли это чувство можно назвать взаимным.
– Палки и камни, Джек. Палки и камни.
– Она вернулась, – сказал я.
Он опустил глаза на шляпу, которую держал в руках.
– Я знаю.
– Как ты мог?
– Твой звонок прошлой ночью. Я почувствовал…
– Что почувствовал? Мою боль? Фигня все это.
– Ради этого ты и хотел со мной встретиться? Чтобы оскорбить меня? Все нормально, Джек.
– Посмотри на себя, ты – лицемерный ублюдок, сидишь тут, весь такой пафосный, прямо папа римский, в своем грязном старом плаще, со шляпой на хрене и чемоданчиком с секретами, со своим крестом и молитвами, с молотком и гвоздями, раздавая благословения гребаным негритосам, претворяя чай в вино. Мартин, это я, Джек, а не какая-нибудь одинокая, пятьдесят лет не траханная старушка. Я там был, помнишь? Той ночью, когда ты так облажался.
Я замолчал. Он сидел, не говоря ни слова.
Той ночью, когда Майкл Уильямс в последний раз держал Кэрол в объятиях.
Он сидел, крутя в руках шляпу.
Той ночью, когда Майкл Уильямс…
Он поднял глаза и улыбнулся.
Той ночью…
Я снова открыл было рот, но сообразил, что он улыбнулся официанту.
Махмет поставил напитки, достал из кармана маленький конверт и стал совать его священнику в руку.
– Махмет, я не могу. Не стоит.
– Отец, я настаиваю, – сказал он и удалился.
Я оглядел зал «Гриффина»: официант торопился обратно в свою нору, в подвал, старуха с палкой пыталась встать со стула с высокой спинкой, ребенок читал комикс, конторка у входа была освещена тусклым желтым светом, старых брошюр, картин и свечей почти совсем не было видно, и мне стало ясно, почему святой отец Мартин Лоуз выбрал именно «Гриффин», похожий на старую церковь, нуждающуюся в ремонте.
Он наклонился вперед, все еще держа в руках шляпу.
– Я могу тебе помочь.
– Так, как ты помог Майклу Уильямсу?
– Я могу сделать так, чтобы этого больше не было.
– Ты уже сделал так, чтобы Кэрол больше не было.
– Сделать так, чтобы это прекратилось.
Я посмотрел на его шляпу, на длинные пальцы с белыми ногтями.
– Джек?
– Я хочу, чтобы это прекратилось. Закончилось.
– Я знаю. И оно закончится, поверь мне.
– А другого пути нет? Только один?
– Я снял номер. Мы можем подняться туда прямо сейчас, и все закончится.
Я смотрел на старуху с палкой, на ребенка в углу, на брошюры и картины, на меркнущий свет.
Юбела, Юбело…
– Не сегодня, – сказал я.
– Я буду ждать.
– Я знаю.
Я шел обратно через городскую площадь, луна, почти полная, поднималась в синем вечернем небе, я шел обратно, мимо девушек и парней с планами на пятничный вечер, на начало юбилейных дней, обещавших дожди и возможность совокуплений, я шел через городскую площадь обратно в редакцию, зная, что могло произойти в номере наверху, обратно к тому, что уже поджидало меня совсем в другом месте, там, на моем столе, среди дождя и совокуплений. Я начинал нервничать.
Я опустил крышку унитаза и достал из кармана письмо.
Я подумал об отпечатках пальцев и о том, что сказали бы полицейские, но, с другой стороны, откуда им знать, что я в курсе, я уверен, что они ни о чем не догадываются.
Я снова посмотрел на штемпель отправителя: Престон.
Отправлено вчера.
Заказное.
Я разрезал верхний край конверта концом авторучки.
С помощью той же авторучки я вытащил из конверта лист бумаги.
Он был сложен вдвое, на тыльной стороне проступили красные чернила. Внутрь листа было что-то вложено.
Я развернул его, чтобы прочитать написанное.
Меня затрясло, уксус – в глазах, соль – во рту.
Так это кончиться не могло.
– Я позвоню Джорджу Олдману, – сказал Хадден, не отрывая взгляда от листа плотной писчей бумаги, лежавшей на его рабочем столе, не глядя на его содержимое, лежавшее рядом.
– Так, ну ладно.
Он сглотнул, снял трубку и набрал номер.
Я ждал, луна закатилась, дождь прошел, ночь пропала.
Было поздно, слишком поздно, я опоздал на целую сотню лет.
Легавый в форме приехал прямо к зданию Йоркширского главпочтамта, положил конверт вместе с содержимым в пластиковый пакет и повез Хаддена и меня прямо туда, в Милгарт, где нас под белы рученьки проводили в кабинет начальника уголовного розыска Ноубла, то есть в бывший кабинет Олдмана, где они – Питер Ноубл и Джордж – уже сидели и ждали нашего прибытия.
– Садитесь, – сказал Олдман.
Рядовой положил прозрачный пакет на стол и удалился.
Ноубл достал пинцет и выложил из пакета конверт и письмо.
– Вы оба до него дотрагивались? – спросил он.
– Только я.
– Не волнуйся, мы потом снимем твои отпечатки, – сказал Олдман.
Я улыбнулся:
– Они у вас уже есть.
– Престон, – прочитал Ноубл.
– Дата отправления?
– Похоже, вчера.
Казалось, они оба углубились в свои мысли.
Хадден сидел на краешке стула.
Ноубл положил письмо обратно в прозрачный пакет и подвинул его к Джорджу Олдману вместе с конвертом и маленьким свертком.
Тот стал читать:
Из ада.
Господин Уайтхед,
Посылаю Вам кусочек кожи, снятый мною с одной из женщин и сохраненный специально для Вас. Все остальные кусочки я зажарил и съел, и это было объедение. Если Вы еще хоть немного подождете, я пошлю вам окровавленный нож, которым они были срезаны.
Я знаю, что Вы это оцените.
Поймайте меня, когда сможете.
Льюис.
Никто не проронил ни слова.
Через некоторое время Ноубл сказал:
– Льюис?
– Это ведь ненастоящее имя, да? – спросил Хадден.
Олдман поднял глаза и уставился на меня через стол.
– Как думаешь, Джек? Настоящее?
– Этот текст взят из письма, отправленного некоему Джорджу Лаку в Лондоне во время убийств Джека-Потрошителя, в XIX веке.
Ноубл покачал головой:
– Это ведь ты написал ту статью под названием «Йоркширский Потрошитель»?
– Да, – тихо сказал я. – Это был я.
– Восхитительно. Отличная статья, черт побери.
Олдман:
– Ладно, Пит, не надо.
– Да ничего, спасибо.
Хадден:
– Джек…
– Значит, теперь каждый сумасшедший придурок, от Лидса до Тимбукту, будет присылать нам такие письма. Так, ради собственного удовольствия, бляха-муха.
Олдман:
– Пит…
– Это не сумасшедший. Это он.
– Не сумасшедший? Да ты только посмотри на это. Как ты можешь сидеть тут и рассуждать, мать твою?
Я показал на маленький сверток, лежавший у его локтя, на тонкий кусочек кожи, срезанной с миссис Мари Уоттс:
– Какие тебе еще нужны доказательства?
Снаружи, на ступеньках, среди ночи я достал сигарету и закурил.
– Что у тебя за проблемы с Ноублом? – спросил Хадден.
– Не нравится он мне.
– Он тебе не нравится?
– Он – мне, а я – ему.
– Ты, похоже, действительно уверен, что это письмо настоящее.
– А что? Ты так не думаешь?
– Не знаю, Джек. То есть откуда мне знать, черт побери, каким должно быть письмо серийного убийцы?
Я открыл дверь – они были в сборе, стояли, повернувшись ко мне шестью белыми спинами.
Я снял пиджак, налил себе стакан скотча, сел и взял в руки «Эдвина Друда».
Они по-прежнему стояли ко мне спиной и смотрели на луну.
Я улыбнулся сам себе и начал насвистывать:
– Мой любимый стоит на балконе…
Взвившись, Кэрол пролетела через всю комнату, обнажив зубы и ногти, нацелив их мне в глаза, в уши, в рот. Она вышвырнула меня из кресла на пол.
Крича:
– Ты думаешь, это смешно? Тебе смешно, да?
– Нет, нет, нет.
Смеясь:
– Смешно?
– Успокойся, я просто хочу отдохнуть.
Шипя:
– Такое светопреставление, а ты хочешь отдохнуть. К стенке бы тебя поставить.
Остальные скандируют:
– К стенке его, к стенке!
– Пожалуйста, умоляю, оставьте меня в покое.
Издеваясь:
– Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое? А нас кто оставит в покое, а, Джек?
– Простите меня, пожалуйста…
Насмехаясь:
– Нам мало твоего «простите»!
Они открыли окна, дождь заливает, занавески вздымаются.
Вою:
– Мой любимый стоит на балконе…
Она взяла меня за волосы и прижала лицом к подоконнику:
– Он снова убьет, уже совсем скоро. Видишь луну? На лице – дождь, в желудке – ночь, в глазах – черная луна.
– Я знаю, я знаю.
– Знаешь, но ты его не остановишь.
– Я не могу.
– Можешь.
Они достали из ящиков мои кассеты, размотали пленку, распустили ее по ветру, мои книги, мои детские преступления, разодрали их на кусочки –
Рыдая:
– Мой любимый стоит на балконе…
– Ты знаешь, кто он.
– Не знаю. Это может быть кто угодно.
– Нет не может. Ты знаешь, что не может.
А потом она покрыла мой рот своим и начала высасывать мое дыхание. Я давился ее языком.
– Трахни меня, Джек. Трахни, как раньше.
Я оттолкнул ее, крича снова и снова:
– Ты мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая, мертвая-я!
Шепчет:
– Нет, Джек. Это ты – мертвый.
Они подняли меня с пола, отнесли в спальню и уложили в постель. Кэрол гладила меня по лицу, Эдди ушел, моя Библия была открыта:
«И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».
– Мы тебя любим, Джек. Мы тебя любим, – пели они.
Не сдаваться, еще не время.
В последние дни.
* * *
Звонок в студию: Этот мужик, Муди, он же, вроде начальник Отдела по борьбе с порнографией в Скотленд-Ярде, да?
Джон Шарк: Бывший, да.
Слушатель: И все это время он брал взятки и оказывал содействие порнодельцам. Невероятно, бля.
Джон Шарк: Да, это вам не «Диксон из Док Грина».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28