Я тысячу раз говорила, что ей нельзя делать перманент. Но разве она слушала?
– Лурдес звонила?
– Монахини ей сказали, что это похоже на вознесение, только папа был одет, как на танцы. Потом он показался у матери перед домом и чуть не угробил ее. Сдается мне, что она за ним поплыла в океан. – Фелисия отворачивается. – Даже не попрощался.
В последний раз, когда Фелисия видела отца, он сломал стул о спину ее бывшего мужа Уго. «Если уйдешь с этим сукиным сыном, никогда больше не возвращайся!» – вот что крикнул ей отец, когда они уходили.
– Может быть, его дух все еще на свободе. Ты должна помириться с ним, прежде чем он уйдет с миром. Я позвоню крестной. Сегодня ночью у нас будет моление.
– Не знаю, Эрминия. – Фелисия верит в добрые силы богов, но все еще не может решиться.
– Послушай, даже у мертвого должна быть хоть какая-то надежда. Ты должна очистить свою душу, или он будет преследовать тебя всю жизнь. Он может даже навредить твоим детям. Всего-то маленькое приношение святой Барбаре, – уговаривает Эрминия. – Приезжай к десяти, а об остальном я сама позабочусь.
– Ну ладно. Но, пожалуйста, скажи ей, чтобы в этот раз никаких козлов.
Вечером того же дня Фелисия ведет свою машину по проселочной дороге в нескольких милях от Санта-Тереса-дель-Мар. Передние фары вот уже пять лет как не работают, но она освещает грязную дорогу ручным электрическим фонариком через открытое боковое окно и, въехав во двор, пугает двух индюшек и карликовую обезьянку в бамбуковой клетке. Луч света освещает огромную сейбу толщиной в шесть обычных деревьев. Несколько связанных вместе одинаковых красных платков обвивают ее ствол примерно посередине. Из одного узла выглядывает голова недавно убитого петуха. Раскрытый клюв придает птице вид удивленного негодования.
Из боковой двери убогого домишки выходит Эрминия. На ней светло-желтая кофта и ожерелье, сверкающее, несмотря на отсутствие луны. Полные черные руки сливаются с темнотой.
– Давай быстрее! Крестная ждет!
Фелисия проскальзывает на заднее сиденье и со скрипом открывает дверцу. Листья папоротника и куриные перья касаются ее лодыжек, когда она, осторожно ступая в босоножках без задников, направляется к подруге.
– Рог Dios, мы ждем тебя больше часа! Почему ты так долго? – Эрминия хватает Фелисию за руку и тянет к двери. – Идем скорее, а то боги рассердятся.
Она ведет Фелисию по душному проходу, освещенному красными витыми свечами на деревянных, закапанных воском столах, стоящих вдоль стены. В конце коридора, в проеме сводчатой двери, свисают гирлянды из раковин и кусочков полированного оникса причудливой формы.
– Bienvenida, hija, – подзывает ее крестная сиплым голосом, в котором звучат горестные нотки. – Мы ждем тебя.
Она поднимает руки ладонями кверху. Ее лицо под белым тюрбаном блестит от пота. Кружевная блуза почти спадает с плеч, открывая у основания шеи две слившиеся вместе родинки, большие и черные, словно два жука. Бесчисленные, тончайшие газовые юбки окутывают ноги. Она стоит босиком на холодном цементном полу. В комнате с низким потолком и сине-зелеными стенами колышется пламя и курится фимиам сотни свечей.
У задней стены возвышается эбеновая статуя святой Барбары, Черной Королевы. У ее ног сложены яблоки и бананы. Благоухающие жертвоприношения нагромождены у алтарей других святых и божеств: жареная кукуруза, монетки и ароматная сигара для святого Лазаря, исцеляющего от паралича; кокос и горькие семена колы для Обатала, Короля Белого Холста; жареный ямс, пальмовое вино и мешочек с солью для Оггуна, покровителя металлов.
В передней части комнаты Эллегуа, бог перекрестков, обитает в глиняных яйцах, лежащих в девяти грубо слепленных горшках различной величины. На каждом яйце выложены из раковин каури глаза и рот; все они погружены в настойку из трав и святой воды. Четыре коленопреклоненные мулатки в клетчатых юбках и передниках молятся перед богами. Посреди комнаты безмолвно стоит мужчина в накрахмаленной феске, чистокровный африканец племени йоруба.
– Эрминия рассказала нам о твоей дистопии. – Крестная любит красивые слова, хотя не всегда знает, что они означают. Она кладет руку, тяжелую от железных колец с безоаровым камнем, что унизывают ее пальцы, на плечо Фелисии и подталкивает ее к сантеро. – Он проделал к нам долгий путь с юга, от мангровых деревьев. Он очистит тебя от несчастий и принесет тебе и твоему отцу покой, покой, которого у него не было при жизни.
– Эллегуа требует козла, – сказал сантеро, едва двигая губами.
– Ох, нет, никаких козлов! – вскрикивает Фелисия и, повернувшись, укоризненно смотрит на подругу. – Ты ведь обещала!
– Придется согласиться, – говорит Эрминия. – Ты не можешь диктовать условия духам, Фелисия. Эллегуа нужна свежая кровь, чтобы сделать все как надо.
– Мы откроем тебе будущее, hija, вот увидишь, – убеждает ее крестная. – У нас есть связь с силами земли.
Крестная собирает верующих вокруг Фелисии. Они обвивают ее гирляндами бус, гладят лицо и веки ветками розмарина Сантеро возвращается с козлом, у которого морда и уши стянуты веревкой. Фелисия берет разрезанный кокос и поливает соком голову козла, целуя его в уши, а тот тем временем жалобно стонет. Она трется грудью об его морду.
– Коси ику, коси арун, коси арайе, – поют женщины.
Сантеро ведет козла к другим подношениям и быстрым взмахом ножа перерезает ему глотку, направляя струю крови на глиняные яйца. Козел трепещет, затем затихает. Сантеро посыпает его голову солью из коробки, затем льет на жертву мед.
Фелисии дурно от сладковатого запаха крови, свеч и женского пота, она шатается и падает без чувств на теплый от крови пол молельни.
Сборы на юг
Континенты тужатся, чтобы оторваться друг от друга и пуститься в свободное, полное опасностей плавание в океанах. Земля, вся в провалах и разломах, изрыгает дубы и угольные шахты, уличные фонари и скорпионов. Люди теряют дар речи. Часы останавливаются. Лурдес Пуэнте просыпается.
Четыре часа утра. Она поворачивается к спящему мужу. Его рыжие волосы подернуты сединой, близорукие глаза прикрыты опухшими веками. Она опять измучила бедного Руфино.
Лурдес надевает белую униформу двадцать шестого размера с широкими боковыми карманами и туфли без каблука на резиновой подошве. У нее в стенном шкафу шесть одинаковых комплектов и несколько пар обуви. Лурдес нравится скрытый авторитет униформы, которая так подходит к строгому выражению ее ненакрашенного лица с прямым крупным носом. Веко правого глаза, ослабевшее еще в детстве, почти не поднимается, что делает ее похожей на циклопа. Несмотря на это, зрение у нее стопроцентное, только приходится немного косить. Лурдес убеждена, что это вынужденное косоглазие позволяет ей видеть то, что не дано другим.
Лурдес закалывает короткую косу на затылке, натягивает на нее сетку и оставляет на кухонном столе записку для дочери. Ей нужно, чтобы Пилар пришла после школы в булочную. Вчера она уволила пакистанца, и сегодня, если Пилар не придет помочь, ей придется одной управляться за прилавком. «На этот раз никаких отговорок!» – торопливо царапает она угловатым наклонным почерком.
Уличные фонари льют свой рассеянный свет. Еще не рассвело, и обычный городской шум не тревожит Лурдес. Взбирается на дуб юркая белка. Где-то в соседнем квартале заглох автомобильный мотор. Между домами из песчаника и складами виднеется Ист-Ривер, медлительная, отсвечивающая, как и небо, металлом.
Лурдес наслаждается прогулкой в темноте, представляя, как ее следы невидимо проникают сквозь улицы и переулки, под спрессованные городом пласты почвы до осадочных пород. В ее воображении земля расточает свои силы, взращивая листву, которую сбрасывает каждый год, как змея кожу.
Утреннее спокойствие булочной доставляет Лурдес удовольствие. Ее умиротворяют ряды округлых буханок хлеба и булочек, посыпанных сахарной пудрой, она с наслаждением вдыхает запах ванили и миндаля. Лурдес купила эту булочную пять лет назад у австрийского еврея, который приехал в Бруклин после войны. До этого она работала регистратором в больнице неподалеку, вела картотеку умерших пациентов. Теперь ей хочется работать с хлебом. Что тут такого?
Охлажденные пирожные прибывают в картонных коробках, обложенных искусственным льдом: кексы «Гран Марнье» и «наполеоны» с кремом из взбитых сливок и сахарной глазурью. Лурдес распаковывает три торта «Саше» и один «Сент-Оноре», усыпанный профитролями, плитки «Линцер» с малиновым джемом, эклеры и марципановое печенье в ярко-розовых обертках. Летом появятся свежие персиковые штрудели и пироги с черникой. А к осени – тыквенные пироги и жареные пирожки с индюшатиной.
Лурдес украшает лотки бумажными салфетками, раскладывает на них круассаны и ореховые колечки для кофе, помещает вчерашние кондитерские изделия поближе к себе, чтобы было легче дотянуться. Затем соскребает из коробок остатки изюма, меда и сахарной пудры и отправляет себе в рот.
Сладкие булочки с орехами и изюмом Лурдес оставляет напоследок. Выгружая их из доставочной коробки, она откладывает две штуки, чтобы съесть попозже. Только она собралась заварить себе чашку кофе, как звонит сестра Федерика из больницы Сестер Милосердия.
– Ваш отец – святой, – горячо шепчет она. Худенькая монахиня из Санто-Доминго помешана на святых и часто устанавливает святость задолго до того, как в Ватикане задумываются о канонизации нового кандидата. – Мать-настоятельница никогда меня не слушает. Здесь рассадник неверия. Но я хочу, чтобы вы знали правду.
– Что случилось? – спрашивает Лурдес, освобождая булочки от обертки и нервно поглощая их одну за другой.
– Я видела это собственными глазами, упокой Господи его душу.
– Господи боже мой! – Лурдес быстро крестится.
– Рано утром я пошла на обход, как вдруг увидела голубой свет из палаты вашего отца. Сначала я подумала, что он не выключил телевизор. – Сестра Федерика замолчала, затем заключила тоном, более подходящим для передачи божественного видения: – Когда я зашла в комнату, он был полностью одет, стоял прямо и выглядел здоровым, только его голова и руки светились, как будто изнутри. Это был нимб святости, я вам точно говорю. Вы ведь знаете, я специалист по религиозным загадкам.
– А потом?
– Он сказал: «Сестра Федерика, я хочу поблагодарить вас за вашу доброту ко мне в эти последние дни. Но теперь я буду жить в ином мире». Что-то вроде этого. Ну вот, я упала на колени и начала молиться Пресвятой Деве. У меня руки все еще дрожат. Он надел шляпу, прошел через окно и отправился на юг, а за ним остался сверкающий след вдоль Ист-Ривер.
– Он сказал, куда направляется?
– Нет.
– Храни вас Бог, сестра. Я поставлю свечу за ваше здоровье.
Лурдес почти целый час старается дозвониться до матери в Санта-Тереса-дель-Мар, но телефонистка говорит, что линии отключены из-за дождей над северным побережьем Кубы. Снаружи посетители стучат в стеклянную дверь. В конце концов ей удается дозвониться до Фелисии, в Гавану.
Оставшуюся часть утра Лурдес торопливо обслуживает покупателей, путая заказы и неверно давая сдачу. Хуже всего было, когда она украсила торт для крестин фигурной красной надписью «Примите соболезнования». Днем Лурдес позвонила мужу, но дома никого не оказалось. Покупатели шли сплошным потоком. Где же Пилар? Лурдес поклялась наказать дочь. Никакого рисования в течение месяца. Что толку ее учить, думает она. Затем Лурдес снова звонит Руфино. И опять никакого ответа.
После полудня поток посетителей уменьшается. В первый раз после звонка сестры Федерики Лурдес присаживается с чашкой жидкого кофе и своими любимыми сладкими булочками, чтобы все обдумать. Она вспоминает, как странно возрос ее аппетит к сексу и выпечке после приезда отца в Нью-Йорк. Чем дольше он лежал в больнице, проходя курс лучевой терапии, тем сильнее ее тянуло к сладким ореховым булочкам и Руфино.
Жир быстро накопился у нее на боках и на бедрах, скрыв худобу и угловатость. Ноги над коленями расплылись. Руки выше локтей растолстели так, что жир свисал с них, словно провисшие гамаки. Ей все время снились булки, ржаные караваи, пшеничные халы в плетеных соломенных корзинах. Они множились, в изобилии свисали с деревьев, увеличиваясь до огромных размеров, заполняли небо, поднимаясь на дрожжах.
Лурдес набрала сто восемнадцать фунтов.
В детстве она была худышкой. Иностранцы на пляже или на центральной улице города принимали ее за сироту и, думая, что она голодает, покупали ей мороженое и сласти. В подростковом возрасте вместо обеда Лурдес выпивала три-четыре молочных коктейля. Даже за день до свадьбы портнихи во время примерки теперь уже умоляли ее поесть, чтобы платье не висело на ней, как на вешалке.
Избыточный вес не изменил ее ритмичной походки, но мужчины не провожают ее взглядом. И дело вовсе не в том, что она не может взять себя в руки. Лурдес не противится своим желаниям; более того, она подчинилась им, как сомнамбула своим видениям. Она звонила в корабельный колокол, который Руфино повесил, чтобы вызывать его из мастерской, распускала волосы и, обняв мужа за талию, вела его в спальню.
Руфино восхищался податливостью ее тела. Чем больше толстела его жена, тем более гибкой она становилась. Лурдес могла, как акробат, высоко закинуть ноги, и шея у нее изгибалась в любую сторону. Она ласкала его губами и языком так, как не смогла бы и дюжина искушенных в любовной науке женщин.
Тело у Руфино болело от напряжения. Суставы распухли, как от артрита. Он умолял жену дать ему отдых на несколько ночей, но звон колокола становился все требовательнее, взгляд ее черных блестящих глаз все настойчивее. Лурдес искала через Руфино чего-то такого, что он не мог ей дать. Правда, она и сама не знала, чего хочет.
Лурдес закрывает магазин пораньше и отправляется в больницу Сестер Милосердия, расположенную за четырнадцать кварталов от ее булочной. Вместе с сестрой Федерикой они идут по тускло освещенному коридору. Лурдес приподнимает узловатые руки отца с тонкими запястьями, покрытыми коричневыми пятнами. Верхние фаланги его пальцев искривлены, словно сучки на ветке. Живот побрит, на нем грубый шов, и кожа так прозрачна, что видны самые тонкие жилки. Большая белая кровать слишком велика для его исхудалого тела.
Отец всегда был изыскан, безупречно одет и чисто выбрит. Он щеголял в идеально отутюженных брюках и гордился тем, что никогда не ходит босиком, даже дома. Он шаркал лоснящимися кожаными шлепанцами, чтобы предохранить себя от микробов. Это слово зажигало огонь в его глазах. «Они наше зло! – гремел он. – Виновники тропических болезней!»
По мнению отца, чтобы победить микробов, требовалась постоянная бдительность. Это означало, что холодильник постоянно должен быть включен на максимальный холод. Зубы у Лурдес ныли, когда она пила ледяную кока-колу или надкусывала ломоть оставшейся от обеда свинины. «В нашем климате продукты моментально портятся!» – твердил он, поворачивая регулятор холода до крайней отметки. В этом слышалась жалоба на кулинарные промахи ее матери: непрожаренный цыпленок, недоваренные овощи, не очищенные от кожуры фрукты, сливочный сыр комнатной температуры.
Когда отец мыл руки с наманикюренными ногтями, это напоминало таинственный ритуал. Отец казался Лурдес важным, как хирург, который готовится к операции. Он учил ее, Фелисию и младшего брата Хавьера, как тереть под ногтями маленькой щеточкой, как промывать руки медленно текущей струей горячей воды в течение тридцати секунд, как насухо вытирать кожу между пальцами полотенцем, прокипяченным в хлорке, так, чтобы микробы не могли размножиться во влажных ложбинках.
В больнице отец приходил в отчаяние от нерадивости персонала и нарушений в процедурах, от грубых рук медсестер, которые делали ему уколы. Однажды одна из них поставила ему свечу, чтобы прочистить кишечник, и не вернулась, хотя он, когда перепачкал пижаму, давил на звонок так, что чуть не сломал палец.
Лурдес знала, что отец умрет. Она отдала остатки своих сбережений монахиням и потребовала отдельную палату с телевизором и лучшую сиделку.
Отец провел последние недели умиротворенно, вверенный заботам сестры Федерики. Странное увлечение святыми не мешало ей добросовестно выполнять свои обязанности и следить за чистотой. Сестра Федерика любила отца до безумия и брила его так чисто, как никто никогда его не брил. Дважды в день она намыливала ему лицо жестким помазком и мастерски брила опасной бритвой ввалившиеся щеки и узкую полоску между носом и верхней губой. Затем подстригала торчащие из ноздрей волоски и присыпала шею тальком. Лурдес знала, что маленькая монахиня с хитрым личиком и едва заметными усиками напоминала отцу его гаванского парикмахера, запах лосьонов и помады, скрипучее красное кожаное кресло со стальными рычагами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
– Лурдес звонила?
– Монахини ей сказали, что это похоже на вознесение, только папа был одет, как на танцы. Потом он показался у матери перед домом и чуть не угробил ее. Сдается мне, что она за ним поплыла в океан. – Фелисия отворачивается. – Даже не попрощался.
В последний раз, когда Фелисия видела отца, он сломал стул о спину ее бывшего мужа Уго. «Если уйдешь с этим сукиным сыном, никогда больше не возвращайся!» – вот что крикнул ей отец, когда они уходили.
– Может быть, его дух все еще на свободе. Ты должна помириться с ним, прежде чем он уйдет с миром. Я позвоню крестной. Сегодня ночью у нас будет моление.
– Не знаю, Эрминия. – Фелисия верит в добрые силы богов, но все еще не может решиться.
– Послушай, даже у мертвого должна быть хоть какая-то надежда. Ты должна очистить свою душу, или он будет преследовать тебя всю жизнь. Он может даже навредить твоим детям. Всего-то маленькое приношение святой Барбаре, – уговаривает Эрминия. – Приезжай к десяти, а об остальном я сама позабочусь.
– Ну ладно. Но, пожалуйста, скажи ей, чтобы в этот раз никаких козлов.
Вечером того же дня Фелисия ведет свою машину по проселочной дороге в нескольких милях от Санта-Тереса-дель-Мар. Передние фары вот уже пять лет как не работают, но она освещает грязную дорогу ручным электрическим фонариком через открытое боковое окно и, въехав во двор, пугает двух индюшек и карликовую обезьянку в бамбуковой клетке. Луч света освещает огромную сейбу толщиной в шесть обычных деревьев. Несколько связанных вместе одинаковых красных платков обвивают ее ствол примерно посередине. Из одного узла выглядывает голова недавно убитого петуха. Раскрытый клюв придает птице вид удивленного негодования.
Из боковой двери убогого домишки выходит Эрминия. На ней светло-желтая кофта и ожерелье, сверкающее, несмотря на отсутствие луны. Полные черные руки сливаются с темнотой.
– Давай быстрее! Крестная ждет!
Фелисия проскальзывает на заднее сиденье и со скрипом открывает дверцу. Листья папоротника и куриные перья касаются ее лодыжек, когда она, осторожно ступая в босоножках без задников, направляется к подруге.
– Рог Dios, мы ждем тебя больше часа! Почему ты так долго? – Эрминия хватает Фелисию за руку и тянет к двери. – Идем скорее, а то боги рассердятся.
Она ведет Фелисию по душному проходу, освещенному красными витыми свечами на деревянных, закапанных воском столах, стоящих вдоль стены. В конце коридора, в проеме сводчатой двери, свисают гирлянды из раковин и кусочков полированного оникса причудливой формы.
– Bienvenida, hija, – подзывает ее крестная сиплым голосом, в котором звучат горестные нотки. – Мы ждем тебя.
Она поднимает руки ладонями кверху. Ее лицо под белым тюрбаном блестит от пота. Кружевная блуза почти спадает с плеч, открывая у основания шеи две слившиеся вместе родинки, большие и черные, словно два жука. Бесчисленные, тончайшие газовые юбки окутывают ноги. Она стоит босиком на холодном цементном полу. В комнате с низким потолком и сине-зелеными стенами колышется пламя и курится фимиам сотни свечей.
У задней стены возвышается эбеновая статуя святой Барбары, Черной Королевы. У ее ног сложены яблоки и бананы. Благоухающие жертвоприношения нагромождены у алтарей других святых и божеств: жареная кукуруза, монетки и ароматная сигара для святого Лазаря, исцеляющего от паралича; кокос и горькие семена колы для Обатала, Короля Белого Холста; жареный ямс, пальмовое вино и мешочек с солью для Оггуна, покровителя металлов.
В передней части комнаты Эллегуа, бог перекрестков, обитает в глиняных яйцах, лежащих в девяти грубо слепленных горшках различной величины. На каждом яйце выложены из раковин каури глаза и рот; все они погружены в настойку из трав и святой воды. Четыре коленопреклоненные мулатки в клетчатых юбках и передниках молятся перед богами. Посреди комнаты безмолвно стоит мужчина в накрахмаленной феске, чистокровный африканец племени йоруба.
– Эрминия рассказала нам о твоей дистопии. – Крестная любит красивые слова, хотя не всегда знает, что они означают. Она кладет руку, тяжелую от железных колец с безоаровым камнем, что унизывают ее пальцы, на плечо Фелисии и подталкивает ее к сантеро. – Он проделал к нам долгий путь с юга, от мангровых деревьев. Он очистит тебя от несчастий и принесет тебе и твоему отцу покой, покой, которого у него не было при жизни.
– Эллегуа требует козла, – сказал сантеро, едва двигая губами.
– Ох, нет, никаких козлов! – вскрикивает Фелисия и, повернувшись, укоризненно смотрит на подругу. – Ты ведь обещала!
– Придется согласиться, – говорит Эрминия. – Ты не можешь диктовать условия духам, Фелисия. Эллегуа нужна свежая кровь, чтобы сделать все как надо.
– Мы откроем тебе будущее, hija, вот увидишь, – убеждает ее крестная. – У нас есть связь с силами земли.
Крестная собирает верующих вокруг Фелисии. Они обвивают ее гирляндами бус, гладят лицо и веки ветками розмарина Сантеро возвращается с козлом, у которого морда и уши стянуты веревкой. Фелисия берет разрезанный кокос и поливает соком голову козла, целуя его в уши, а тот тем временем жалобно стонет. Она трется грудью об его морду.
– Коси ику, коси арун, коси арайе, – поют женщины.
Сантеро ведет козла к другим подношениям и быстрым взмахом ножа перерезает ему глотку, направляя струю крови на глиняные яйца. Козел трепещет, затем затихает. Сантеро посыпает его голову солью из коробки, затем льет на жертву мед.
Фелисии дурно от сладковатого запаха крови, свеч и женского пота, она шатается и падает без чувств на теплый от крови пол молельни.
Сборы на юг
Континенты тужатся, чтобы оторваться друг от друга и пуститься в свободное, полное опасностей плавание в океанах. Земля, вся в провалах и разломах, изрыгает дубы и угольные шахты, уличные фонари и скорпионов. Люди теряют дар речи. Часы останавливаются. Лурдес Пуэнте просыпается.
Четыре часа утра. Она поворачивается к спящему мужу. Его рыжие волосы подернуты сединой, близорукие глаза прикрыты опухшими веками. Она опять измучила бедного Руфино.
Лурдес надевает белую униформу двадцать шестого размера с широкими боковыми карманами и туфли без каблука на резиновой подошве. У нее в стенном шкафу шесть одинаковых комплектов и несколько пар обуви. Лурдес нравится скрытый авторитет униформы, которая так подходит к строгому выражению ее ненакрашенного лица с прямым крупным носом. Веко правого глаза, ослабевшее еще в детстве, почти не поднимается, что делает ее похожей на циклопа. Несмотря на это, зрение у нее стопроцентное, только приходится немного косить. Лурдес убеждена, что это вынужденное косоглазие позволяет ей видеть то, что не дано другим.
Лурдес закалывает короткую косу на затылке, натягивает на нее сетку и оставляет на кухонном столе записку для дочери. Ей нужно, чтобы Пилар пришла после школы в булочную. Вчера она уволила пакистанца, и сегодня, если Пилар не придет помочь, ей придется одной управляться за прилавком. «На этот раз никаких отговорок!» – торопливо царапает она угловатым наклонным почерком.
Уличные фонари льют свой рассеянный свет. Еще не рассвело, и обычный городской шум не тревожит Лурдес. Взбирается на дуб юркая белка. Где-то в соседнем квартале заглох автомобильный мотор. Между домами из песчаника и складами виднеется Ист-Ривер, медлительная, отсвечивающая, как и небо, металлом.
Лурдес наслаждается прогулкой в темноте, представляя, как ее следы невидимо проникают сквозь улицы и переулки, под спрессованные городом пласты почвы до осадочных пород. В ее воображении земля расточает свои силы, взращивая листву, которую сбрасывает каждый год, как змея кожу.
Утреннее спокойствие булочной доставляет Лурдес удовольствие. Ее умиротворяют ряды округлых буханок хлеба и булочек, посыпанных сахарной пудрой, она с наслаждением вдыхает запах ванили и миндаля. Лурдес купила эту булочную пять лет назад у австрийского еврея, который приехал в Бруклин после войны. До этого она работала регистратором в больнице неподалеку, вела картотеку умерших пациентов. Теперь ей хочется работать с хлебом. Что тут такого?
Охлажденные пирожные прибывают в картонных коробках, обложенных искусственным льдом: кексы «Гран Марнье» и «наполеоны» с кремом из взбитых сливок и сахарной глазурью. Лурдес распаковывает три торта «Саше» и один «Сент-Оноре», усыпанный профитролями, плитки «Линцер» с малиновым джемом, эклеры и марципановое печенье в ярко-розовых обертках. Летом появятся свежие персиковые штрудели и пироги с черникой. А к осени – тыквенные пироги и жареные пирожки с индюшатиной.
Лурдес украшает лотки бумажными салфетками, раскладывает на них круассаны и ореховые колечки для кофе, помещает вчерашние кондитерские изделия поближе к себе, чтобы было легче дотянуться. Затем соскребает из коробок остатки изюма, меда и сахарной пудры и отправляет себе в рот.
Сладкие булочки с орехами и изюмом Лурдес оставляет напоследок. Выгружая их из доставочной коробки, она откладывает две штуки, чтобы съесть попозже. Только она собралась заварить себе чашку кофе, как звонит сестра Федерика из больницы Сестер Милосердия.
– Ваш отец – святой, – горячо шепчет она. Худенькая монахиня из Санто-Доминго помешана на святых и часто устанавливает святость задолго до того, как в Ватикане задумываются о канонизации нового кандидата. – Мать-настоятельница никогда меня не слушает. Здесь рассадник неверия. Но я хочу, чтобы вы знали правду.
– Что случилось? – спрашивает Лурдес, освобождая булочки от обертки и нервно поглощая их одну за другой.
– Я видела это собственными глазами, упокой Господи его душу.
– Господи боже мой! – Лурдес быстро крестится.
– Рано утром я пошла на обход, как вдруг увидела голубой свет из палаты вашего отца. Сначала я подумала, что он не выключил телевизор. – Сестра Федерика замолчала, затем заключила тоном, более подходящим для передачи божественного видения: – Когда я зашла в комнату, он был полностью одет, стоял прямо и выглядел здоровым, только его голова и руки светились, как будто изнутри. Это был нимб святости, я вам точно говорю. Вы ведь знаете, я специалист по религиозным загадкам.
– А потом?
– Он сказал: «Сестра Федерика, я хочу поблагодарить вас за вашу доброту ко мне в эти последние дни. Но теперь я буду жить в ином мире». Что-то вроде этого. Ну вот, я упала на колени и начала молиться Пресвятой Деве. У меня руки все еще дрожат. Он надел шляпу, прошел через окно и отправился на юг, а за ним остался сверкающий след вдоль Ист-Ривер.
– Он сказал, куда направляется?
– Нет.
– Храни вас Бог, сестра. Я поставлю свечу за ваше здоровье.
Лурдес почти целый час старается дозвониться до матери в Санта-Тереса-дель-Мар, но телефонистка говорит, что линии отключены из-за дождей над северным побережьем Кубы. Снаружи посетители стучат в стеклянную дверь. В конце концов ей удается дозвониться до Фелисии, в Гавану.
Оставшуюся часть утра Лурдес торопливо обслуживает покупателей, путая заказы и неверно давая сдачу. Хуже всего было, когда она украсила торт для крестин фигурной красной надписью «Примите соболезнования». Днем Лурдес позвонила мужу, но дома никого не оказалось. Покупатели шли сплошным потоком. Где же Пилар? Лурдес поклялась наказать дочь. Никакого рисования в течение месяца. Что толку ее учить, думает она. Затем Лурдес снова звонит Руфино. И опять никакого ответа.
После полудня поток посетителей уменьшается. В первый раз после звонка сестры Федерики Лурдес присаживается с чашкой жидкого кофе и своими любимыми сладкими булочками, чтобы все обдумать. Она вспоминает, как странно возрос ее аппетит к сексу и выпечке после приезда отца в Нью-Йорк. Чем дольше он лежал в больнице, проходя курс лучевой терапии, тем сильнее ее тянуло к сладким ореховым булочкам и Руфино.
Жир быстро накопился у нее на боках и на бедрах, скрыв худобу и угловатость. Ноги над коленями расплылись. Руки выше локтей растолстели так, что жир свисал с них, словно провисшие гамаки. Ей все время снились булки, ржаные караваи, пшеничные халы в плетеных соломенных корзинах. Они множились, в изобилии свисали с деревьев, увеличиваясь до огромных размеров, заполняли небо, поднимаясь на дрожжах.
Лурдес набрала сто восемнадцать фунтов.
В детстве она была худышкой. Иностранцы на пляже или на центральной улице города принимали ее за сироту и, думая, что она голодает, покупали ей мороженое и сласти. В подростковом возрасте вместо обеда Лурдес выпивала три-четыре молочных коктейля. Даже за день до свадьбы портнихи во время примерки теперь уже умоляли ее поесть, чтобы платье не висело на ней, как на вешалке.
Избыточный вес не изменил ее ритмичной походки, но мужчины не провожают ее взглядом. И дело вовсе не в том, что она не может взять себя в руки. Лурдес не противится своим желаниям; более того, она подчинилась им, как сомнамбула своим видениям. Она звонила в корабельный колокол, который Руфино повесил, чтобы вызывать его из мастерской, распускала волосы и, обняв мужа за талию, вела его в спальню.
Руфино восхищался податливостью ее тела. Чем больше толстела его жена, тем более гибкой она становилась. Лурдес могла, как акробат, высоко закинуть ноги, и шея у нее изгибалась в любую сторону. Она ласкала его губами и языком так, как не смогла бы и дюжина искушенных в любовной науке женщин.
Тело у Руфино болело от напряжения. Суставы распухли, как от артрита. Он умолял жену дать ему отдых на несколько ночей, но звон колокола становился все требовательнее, взгляд ее черных блестящих глаз все настойчивее. Лурдес искала через Руфино чего-то такого, что он не мог ей дать. Правда, она и сама не знала, чего хочет.
Лурдес закрывает магазин пораньше и отправляется в больницу Сестер Милосердия, расположенную за четырнадцать кварталов от ее булочной. Вместе с сестрой Федерикой они идут по тускло освещенному коридору. Лурдес приподнимает узловатые руки отца с тонкими запястьями, покрытыми коричневыми пятнами. Верхние фаланги его пальцев искривлены, словно сучки на ветке. Живот побрит, на нем грубый шов, и кожа так прозрачна, что видны самые тонкие жилки. Большая белая кровать слишком велика для его исхудалого тела.
Отец всегда был изыскан, безупречно одет и чисто выбрит. Он щеголял в идеально отутюженных брюках и гордился тем, что никогда не ходит босиком, даже дома. Он шаркал лоснящимися кожаными шлепанцами, чтобы предохранить себя от микробов. Это слово зажигало огонь в его глазах. «Они наше зло! – гремел он. – Виновники тропических болезней!»
По мнению отца, чтобы победить микробов, требовалась постоянная бдительность. Это означало, что холодильник постоянно должен быть включен на максимальный холод. Зубы у Лурдес ныли, когда она пила ледяную кока-колу или надкусывала ломоть оставшейся от обеда свинины. «В нашем климате продукты моментально портятся!» – твердил он, поворачивая регулятор холода до крайней отметки. В этом слышалась жалоба на кулинарные промахи ее матери: непрожаренный цыпленок, недоваренные овощи, не очищенные от кожуры фрукты, сливочный сыр комнатной температуры.
Когда отец мыл руки с наманикюренными ногтями, это напоминало таинственный ритуал. Отец казался Лурдес важным, как хирург, который готовится к операции. Он учил ее, Фелисию и младшего брата Хавьера, как тереть под ногтями маленькой щеточкой, как промывать руки медленно текущей струей горячей воды в течение тридцати секунд, как насухо вытирать кожу между пальцами полотенцем, прокипяченным в хлорке, так, чтобы микробы не могли размножиться во влажных ложбинках.
В больнице отец приходил в отчаяние от нерадивости персонала и нарушений в процедурах, от грубых рук медсестер, которые делали ему уколы. Однажды одна из них поставила ему свечу, чтобы прочистить кишечник, и не вернулась, хотя он, когда перепачкал пижаму, давил на звонок так, что чуть не сломал палец.
Лурдес знала, что отец умрет. Она отдала остатки своих сбережений монахиням и потребовала отдельную палату с телевизором и лучшую сиделку.
Отец провел последние недели умиротворенно, вверенный заботам сестры Федерики. Странное увлечение святыми не мешало ей добросовестно выполнять свои обязанности и следить за чистотой. Сестра Федерика любила отца до безумия и брила его так чисто, как никто никогда его не брил. Дважды в день она намыливала ему лицо жестким помазком и мастерски брила опасной бритвой ввалившиеся щеки и узкую полоску между носом и верхней губой. Затем подстригала торчащие из ноздрей волоски и присыпала шею тальком. Лурдес знала, что маленькая монахиня с хитрым личиком и едва заметными усиками напоминала отцу его гаванского парикмахера, запах лосьонов и помады, скрипучее красное кожаное кресло со стальными рычагами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24