Так что к моему приезду в Бургос сокол Родриго питался исключительно кусочками порезанного или провернутого через мясорубку мяса, а то и потрохами (печенка, сердце, птичьи внутренности), покупаемыми на рынке отцом Антонио или его служанкой, а жизнь в заключении привела хищника в самое жалкое состояние, сравнимое с тем упадком, который переживал и его хозяин, чьи щеки были иссушены сомнениями и раскаянием, как правило, беспричинным, худшим из раскаяний; в довершение всего, приехав в Бургос, я застал падре Антонио лежащим в постели – на убогом ложе, прикрытом грубым тканым одеялом, – в большой комнате с каменными стенами, а его сокол сидел в углу, дрожа от холода, с надвинутым на глаза колпачком, без малейшего намека на ту отвагу, какую я видел в Италии и Франции, – бедная птица и бедный кюре, чахнувшие на пару; когда отец Антонио меня увидел, он попытался приподняться, опершись на локоть, – точно так же, как сделал я многие годы спустя, вечность спустя, за две-три минуты до появления из водоворота того поседевшего юнца, – стали видны и тощий локоть, и высохшая рука изможденного старика, будто цыплячья ножка, и отец Антонио сказал мне, что он думает обо всем этом, точнее, он говорил так: «Я считаю, наверное, это не лучшая идея – использовать соколов, так как, хотя они и защищают церкви от разъедающего, а со временем и разрушающего воздействия голубиного помета, но не следует забывать, что голуби считались земным символом Святого Духа – ведь так? – и что католическая церковь могла бы обходить молчанием и Сына, и Отца, но только не Святого Духа, наиболее важного из того арсенала, которым располагает наша братия, более важного, чем то, что Сын погиб на кресте, и то, что Отец явился создателем звезд, Земли и всей Вселенной», – и тогда я дотронулся пальцами до лба и висков бургосского кюре и тут же понял, что у него жар по меньшей мере градусов сорок, кликнул служанку и отправил ее за врачом. Время в ожидании врача я провел, разглядывая сокола, похоже, умиравшего от холода на своем аналое и в колпачке, состояние его мне не понравилось, поэтому, укрыв падре Антонио вторым одеялом, которое нашел в ризнице, я раскопал еще и латную рукавичку, взял птицу и отправился во двор; там, поглазев на кристальное и холодное ночное небо, снял соколиный колпачок и скомандовал: «Лети, Родриго». Тот послушался с третьего раза, и я увидел, как он взлетает, с каждым взмахом со все большей силой, крылья его звучали, словно металлические лопасти, и казались огромными, и в тот момент задул сильнейший ветер, сокола стало сносить с вертикали, а моя сутана раздулась, будто знамя, исполненное гнева, помню, я еще раз закричал: «Лети, Родриго!» – а потом услышал звук настоящего, неистового полета, и полы сутаны захлестывали мне глаза, пока ветер обметал церковь и ее окрестности, а когда смог, наконец, сбросить с лица собственный «колпачок», то различил бесформенные комочки на земле, окровавленные тельца нескольких голубей, которые сокол бросил прямо к моим ногам и вокруг меня в радиусе не более десяти метров, прежде чем исчезнуть, потому что, увы, это правда: той ночью Родриго пропал с небес Бургоса, где, говорят, есть другие соколы, питающиеся птичками, – наверное, вина в том моя, нужно было остаться в церковном дворе и звать его, и тогда, возможно, хищная птица вернулась бы, но в тот момент где-то в глубине церкви стал настойчиво звонить колокольчик, услыхав, наконец, я сообразил, что это явились врач со служанкой, поэтому я покинул свое место и пошел открывать, а когда вернулся во двор, сокола уже не было. Этой же ночью отец Антонио помер, и мне пришлось отпевать его душу, а также заниматься всякими хлопотами до следующего дня, когда прибыл другой приходской священник. Новый падре не хватился отсутствия Родриго. Служанка, наверное, да, но посмотрела на меня так, что было понятно: ей на это наплевать. Наверное, она подумала, что я отпустил сокола на волю после смерти отца Антонио или даже умертвил, выполняя его последнюю волю. Во всяком случае, она не сказала ни слова. На следующий день я оставил Бургос и добрался до Мадрида, где никого не заботил вред, наносимый церквам, но где существовали другие проблемы. Потом, сев в поезд, я приехал в бельгийский Намюр. У отца Шарля, служившего в церкви Пресвятой Девы Лесов, жил сокол Ронни. С этим кюре мы успели подружиться, выезжая на велосипедные прогулки по лесам, окружающим город, каждый с корзинкой еды и обязательной бутылкой вина, и как-то вечером я даже исповедался отцу Шарлю на берегу речушки, притока другой реки побольше, сидя среди травы, полевых цветов и огромных дубов, но ничего не стал говорить ни об отце Антонио, ни о его соколе Родриго, которого я потерял той алмазной и безысходной ночью в Бургосе. Потом снова сел в поезд, попрощавшись с прекраснодушным отцом Шарлем, и отправился во Францию, в Сен-Кантен, где меня ожидал отец Поль из церкви Святых Петра и Павла, настоящей готической жемчужины; с этим отцом Полем и его соколом Фьебром у нас произошел довольно курьезный эпизод. Как-то поутру мы вышли на расчистку неба от голубей, но их, к огорчению моего гостеприимного хозяина, не было видно. Отец Поль был молод и очень гордился своей животиной, называя его лучшим из местных охотничьих птиц. Площадь церкви Святых Петра и Павла находилась неподалеку от площади местного муниципалитета, где слышалось какое-то оживление, которое отцу Полю не понравилось; мы стояли с Фьебром на нашей площади, ожидая подходящего момента, и вдруг увидели голубку, взлетавшую над красными крышами, которые окружали пятачок, отец Поль отпустил сокола, и тот, быстрее чем петух прокричал бы свое «ку-ка-ре-ку!», свел счеты с голубкой, летевшей со стороны муниципалитета, направляясь к главной башне небольшой, но необыкновенно красивой церкви Петра и Павла, – она упала, срезанная Фьебром, и сразу с муниципальной площади Сен-Кантена донесся потрясенный ропот, а мы с падре Полем, вместо того чтобы благоразумно скрыться, направили свои стопы с церковной площади на центральную, где увидели белую голубку, истекавшую кровью на булыжной мостовой, а вокруг нее собралась немалая толпа, включая мэра Сен-Кантена и целое стадо спортсменов, – только тут нам стукнуло в голову, что голубка, ликвидированная Фьебром, служила символом атлетического соревнования и что атлеты были огорчены и возмущены, так же, как, впрочем, и дамы высшего общества Сен-Кантена, которые покровительствовали соревнованиям и от которых исходила идея начать их запуском в небо голубки; а еще недовольны были коммунисты города, поддержавшие дамскую идею, хотя для них эта голубка, такая живая и стремительная, а теперь мертвая, была – нет, не голубкой согласия и мира на легкоатлетических состязаниях, а голубкой Пикассо, имевшей двойной смысл, – короче, все представленные группы общества имели основания быть в высшей степени недовольными, кроме детей, которые восхищенными глазами искали в небе тень Фьебра и подбежали к падре Полю, чтобы разузнать всякие технологические и научные подробности соколиной охоты, так что бедный падре, с улыбкой на устах, стал просить прощения у всех присутствующих, прижимая ладони к груди, будто говоря: извините, всякий может допустить ошибку, – а потом принялся успокаивать малышей, отвечая им порой слишком пространно, но в христианском духе. Затем я отправился в Париж и около месяца занимался поэзией, посещая музеи и библиотеки, ходя по церквам, от которых глаза мои наполнялись слезами, так они были прекрасны, урывками – было жаль времени – писал отчет о защите памятников национального значения с акцентом именно на использовании приемов соколиной охоты, отправлял в Чили литературные обозрения и отзывы, читал книги, которые мне слали из Сантьяго, обедал и гулял в свое удовольствие. Время от времени без всякого повода сеньор Одейм присылал мне письмо. Раз в неделю я заходил в чилийское посольство, где читал отечественную прессу, беседовал с атташе по культуре, симпатичным типом, настоящим чилийцем, настоящим христианином, не слишком грамотным, который изучал французский, решая кроссворды, печатавшиеся в «Le Figaro». Потом уехал в Германию, где колесил по Баварии, затем в Австрию и Швейцарию. Вернулся в Испанию, пересек Андалусию, которая мне не очень понравилась. Еще раз оказался в Наварре. Прекрасные места. Проехался по галисийскому побережью. Был в Астурии и Стране Басков. Затем сел на поезд, идущий в Италию. Прибыл в Рим. Стоял на коленях перед святым отцом. Плакал. В то время у меня были беспокойные сны. В них какие-то женщины рвали на себе платья. Появлялся падре Антонио, кюре из Бургоса, который, перед тем как преставиться, открывал один глаз и говорил: нехорошо все это, дружочек. Привиделась целая стая соколов, тысячи соколов, летевших на большой высоте над Атлантическим океаном в направлении Америки. Иногда во сне солнце принималось чернеть. Другой раз возник тучный кюре-немец и рассказал анекдот. Он сказал: «Падре Лакруа, не хотите ли одну историйку? На приеме у папы в ватиканских покоях сидит германский теолог. Ведут неторопливую беседу. Вдруг являются два французских археолога, взбудораженные, нервные, и заявляют святому отцу, что только прибыли из Израиля и имеют для него две новости: одну очень хорошую, другую скорее плохую. Папа уговаривает их вываливать все разом, не тянуть кота за хвост. Французы, перебивая друг друга, рассказывают, что ими найдена Святая могила. «Святая могила?» – переспрашивает папа. «Да-да, Святая могила! В этом нет ни малейших сомнений». Папа плачет от радости. «А какая же плохая новость?» – спрашивает он, вытирая слезы. «А то, что внутри могилы мы нашли тело Иисуса Христа!» Папа падает в обморок. Французы хлопочут, приводя его в чувство. А немецкий теолог, единственный человек, сохранивший спокойствие, говорит: «Значит, Иисус Христос на самом деле существовал?» Сордель, Сорделло, этот Сорделло, маэстро Сорделло… Пришел день, когда я решил, что пора возвращаться в Чили. Обратный путь проделал на самолете. Обстановка на родине оставляла желать лучшего. Не стоит предаваться мечтам, надо быть последовательным. Не нужно гоняться за химерами, надо оставаться патриотом, говорил я себе. В Чили дела шли плохо. Мои дела в общем шли хорошо, но у моей родины плохо. Я никогда не был отъявленным националистом, но тем не менее чувствую настоящую любовь к своей стране. «Чили, Чили… Как же ты могла так измениться?» – спрашивал я себя тогда, высовываясь дома в открытое окно и глядя на огни Сантьяго, уходящие вдаль. Что над тобой такого сделали? Чилийцы что, с ума посходили? Кто во всем этом виноват? В другой раз, вышагивая по переходам колледжа или по коридорам редакции, вопрошал: до какого предела ты дойдешь, Чили? Ты теперь станешь совсем другой? Эдаким выродком на провинциальной обочине цивилизации? А потом случились выборы, и выиграл Альенде. И тогда я подошел к зеркалу в своей комнате и попробовал сформулировать главный вопрос, который приберегал именно для такого момента, но вопрос отказался слетать с моих малокровных губ. Потому что никто не смог бы этого перенести. В ночь триумфа Альенде я вышел на улицу и направился к дому Фэрвелла. Он сам открыл мне дверь. Как же он постарел! В ту пору Фэрвеллу перевалило за восемьдесят, и он уже не пытался дотрагиваться до моей талии или бедер, когда мы виделись. «Проходи, Себастьян», – приветствовал он меня. Я прошел за ним в залу. Фэрвелл делал какие-то срочные телефонные звонки. Первым, кому он позвонил, был Неруда. Не смог его найти. Потом позвонил Никанору Парре. Тот же результат. Я бросился в одно из кресел и зарылся лицом в ладони. Слышно было, как Фэрвелл крутил диск, набирая номера еще четырех-пяти поэтов, но все было напрасно. Мы стали пить. Я посоветовал дозвониться, если это могло его как-то успокоить, до нескольких католических поэтов, которых мы оба знали. «Эти хуже всех, – сказал Фэрвелл, – они все должны быть на улицах и праздновать победу Альенде». Через несколько часов Фэрвелл заснул прямо на стуле. Я хотел перетащить его на кровать, но он был слишком тяжел для меня, и пришлось оставить так. Вернувшись домой, я стал читать греков. В конце концов, будь что будет, все в руках Господних, сказал я себе. А я буду читать древних греков. Начал с Гомера, как положено, потом перешел к Фалесу Милетскому, затем к Ксенофану из Колофона, Алкмеону из Кротона, Зенону из Элеи (хорош! хорош!), а потом убили генерала армии, благоволившего Альенде, Чили восстановила дипломатические отношения с Кубой, национальная перепись зарегистрировала численность населения страны 8 884 768 человек, по телевидению начался сериал «Право родиться», а я читал Тиртея из Спарты, Архилоха Паросского, Солона Афинского, Гиппонакта Эфесского, Эстесикора из Имеры, Сафо с Митилини, Феогнида из Мегары, Анакреонта из Теоса и Пиндара из Тебаса (один из самых моих любимых), а в это время правительство национализировало медь, потом селитру и железо, Пабло Неруда получил Нобелевскую премию, а Диас Касануэва – Национальную премию по литературе, Фидель Кастро приехал в страну с визитом, и многие решили, что он собирается остаться здесь жить, но тут убили экс-министра из Христианско-демократической партии Переса Суховича, а Лафуркад опубликовал свою «Белую голубку», я написал об этом добротную критическую статью, чуть ли не хвалебную, хотя в глубине души знал, что романчик-то ничего не стоил, и в эти дни организовали первый «кастрюльный» марш протеста против Альенде, а я вчитывался в Эсхила, и Софокла, и Еврипида (у всех – трагедии), одолел Алкея (тоже с Митилини), Эзопа, Гесиода и Геродота (этот был скорее титаном, чем человеком), а в Чили царили кризис и инфляция, черный рынок, стояли длинные очереди за продуктами, в результате аграрной реформы экспроприировали имение Фэрвелла и многие другие латифундии, возник Национальный секретариат по делам женщин, Альенде посетил Мексику и Генеральную ассамблею Объединенных Наций в Нью-Йорке, были новые покушения, а я листал Тусидида, его описания бесконечных войн, рек и долин, ветров и плоскогорий, которые вставали со страниц, затемненных временем, а еще там были люди Тусидида, то есть воины Тусидида, и мирные люди, занимавшиеся сбором винограда и смотревшие с горы на далекий горизонт, где находился я, затерянный среди миллионов других существ, которым еще предстояло родиться, горизонт, куда смотрел и Тусидид, и на котором дрожал и маячил я, а еще я стал перечитывать Демосфена, Менандра, Аристотеля и Платона (что всегда оказывается полезным), и начались забастовки, и некий полковник из бронетанкового полка попытался поднять мятеж, а один кинооператор умер, снимая собственную смерть, а потом убили морского советника Альенде, были беспорядки, всеобщая перепалка, чилийцы ругались между собой, писали на стенах, а еще почти полмиллиона человек прошли маршем в поддержку Альенде, а затем произошел-таки мятеж, военный переворот, самопровозглашение Хунты, бомбардировка Ла Монеды, после чего президент застрелился, и все было кончено. И тогда я тоже успокоился, держа палец на странице, которую в тот момент читал, и подумал: какой покой. Я встал и высунулся из окна: какая тишина. Небо было голубым, чистейшей голубизны, лишь кое-где облачные отметины. Вдали летел вертолет. Не закрывая окна, я встал на колени и помолился – за Чили, за всех чилийцев, погибших и живых. Потом позвонил Фэрвеллу. «Ну, как вы там?» – спросил я его. «Не знаю, что и думать», – ответил он. Следующие дни были какими-то нереальными, будто все мы внезапно очнулись от сна и погрузились в повседневную жизнь, хотя временами казалось ровным счетом обратное – будто мы по мановению волшебной палочки погрузились в сон. Житейский быт также стал раскручиваться согласно этим ненормальным параметрам, ведь во сне может произойти что угодно, и, что бы ни случилось, принимаешь все как есть. При этом движения могут быть разными. Мы двигаемся, как газели или как тигр, который мечтает поймать газель. Мы двигаемся, как на картине Вазарели. Как будто у нас нет тени, но этот ужасающий факт нас не трогает. Разговариваем. Кушаем. А на деле стараемся не думать, что мы говорим, не думать, что мы едим. Как-то поздно вечером я узнал, что умер Неруда. Позвонил Фэрвеллу по телефону. «Умер Пабло», – сказал я ему. «Это от рака, от рака», – отозвался Фэрвелл. «Да, от рака», – подтвердил я. «Мы пойдем на похороны?» – «Я да», – сказал Фэрвелл. «Я пойду с вами», – решил я. Повесил трубку, было ощущение, что разговор происходил во сне. На следующий день мы отправились на кладбище. Фэрвелл был очень красив. Он походил на корабль-призрак, но был весьма элегантен. «Мне возвращают усадьбу», – сказал он мне на ухо. Траурная процессия была многочисленной, по мере движения к ней присоединялось все больше народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13