– Я понимаю ваши чувства, но суд должен начать работу. Обвиняемый, пройдите сюда.
Он исподтишка окинул взглядом возбужденную толпу людей, повскакавших с мест, изрыгающих проклятия, напряженных, объединенных желанием разорвать его на куски. Ему стало легче от того, что среди черных платков крестьянок, траурных нашивок на пиджаках мужчин, пилоток и фуражек военных, среди рабочих блуз, девичьих кос и одежды обывателей он не встретил никого, кто был бы ему знаком. Как ужасно было бы увидеть среди толпы жену, сына и дочь, всех вместе или кого-то из них. Сразу же возникло сомнение, хорошо ли он все рассмотрел, и, осмелев, он оглядел зал более внимательным взглядом. Этот его блуждающий взгляд многие расценили как вызов и дерзость, и шум и выкрики в зале усилились, никто не обращал внимания на призывы председательствующего судьи установить тишину и занять места.
– Дорогие слушатели, ненависть народа велика и ее трудно обуздать, но это можно понять, если принять во внимание размеры злодеяний этого чудовища в человеческом облике. Он дрожит перед собравшимся здесь народом, он не осмеливается пройти к скамье подсудимых. В глазах этого преступника мы читаем страх, а не стыд, ибо этот монстр не знает, что такое стыд. Белградское радио будет вести прямую трансляцию из зала суда, и вы сами убедитесь, весь мир убедится…
Резким движением руки он отстранил сопровождавших его часовых, с обеих сторон державших его за локти, и решительно, как будто собираясь произвести смотр своим войскам, шагнул вперед. Он остановился в центре зала перед скамьей подсудимых, медленно повернулся направо и с улыбкой, в которой смешались упрямство и беспомощность, встал по стойке «смирно» и сделал легкий поклон в сторону судей.
Это настолько изумило всех, что в зале неожиданно повисла тишина. Потом он повернулся налево и поклонился прокурору, после чего приветствовал наклоном головы и двоих адвокатов.
– Обвиняемый, садитесь! – сказал судья Джорджевич.
Прежде чем сесть, он решил еще раз проверить, нет ли среди публики кого-нибудь из знакомых. Сейчас он смотрел на них прямо и на этот раз в полной тишине. Один парень в третьем ряду пялился на него во все глаза, даже рот приоткрыл. У него был огромный, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Какой-то дед в задних рядах тянул шею, чтобы лучше видеть, а сидевшая за ним крестьянка держала в руке как транспарант чью-то фотографию в черной рамке. Возле самого окна стоял солдат с пилоткой в руке, и ему показалось, что этот молодой парень с прилизанными волосами, которые блестели будто смазанные маслом, улыбается уголками рта. Солдат почувствовал на себе его взгляд и, видимо, смущенный, отодвинулся еще ближе к окну, но сделал это так неловко, что потерял равновесие и, взмахнув рукой, ударил по стеклу. Стекло не разбилось, но раздался громкий тупой звук от удара, и почти все в зале повернули головы в ту сторону.
– Товарищ военнослужащий, почему вы стоите? – обратился к нему судья, и парень с пристыженным выражением лица начал искать свободное место, но, не найдя его, пробрался в конец зала и присел на корточки.
Воспользовавшись этим коротким замешательством, он оглядел стены зала, паркет на полу, потолок с висящей в центре люстрой в форме орудийных снарядов. Через окна ничего увидеть не удалось, но можно было заключить, что зал находится на уровне бельэтажа. Было очевидно, что зал недавно переделан в помещение для заседаний суда, здесь еще пахло свежей штукатуркой и побелкой, маскировавшей выполненные в виде барельефов гербы ушедшей в прошлое армии и государства, а также рельефную карту Каймакчалана и позолоченную надпись под ней: «Герои, вперед, за Отечество!». Но люстра, эти сверкающие артиллерийские снаряды, осталась на своем месте, и благодаря ей он узнал этот зал.
Он понял, что судить его будут в Доме гвардии, и, поняв это, замер от отчаяния и унижения, только затрясся подбородок и со дна желудка поднялась липкая тошнота. И пока он продолжал смотреть в немую сейчас толпу, перед его глазами молниеносно проносились знакомые лица слушателей Королевской военной академии, которым в этом зале он, полковник Генерального штаба, читает лекцию. Была зима, резкий северо-восточный ветер нес облака снега с горы Топчидер. Раскрасневшиеся от холодного ветра слушатели в тот вечер приносили в зал снег на фуражках, шинелях, на бровях. Подпоручик Роксандич дул на замерзшие пальцы, а Любомир Десятка… так его прозвали, как он сейчас вспомнил, за меткую стрельбу из пистолета, Любомир Десятка…
– Обвиняемый, садитесь! – повторил судья Джорджевич.
Он сел, было заметно, что чувствует он себя неловко и должен делать над собой большое усилие, чтобы примириться с тем положением, в котором оказался. Он слышал, как судья Джорджевич сказал, что ход процесса освещают присутствующие в зале журналисты – и советские, и китайские, и американские, и британские, и болгарские, и французские, кроме того, здесь находятся представители многих посольств, судебный процесс будет протекать в духе социалистической справедливости и демократии, будут со всей убедительностью опровергнуты заявления врагов из-за рубежа и собственных реакционеров, утверждавших, что суд не состоится, а если и состоится, то это будет не суд, а балаган. На все это, даже на оглушительные аплодисменты публики, он реагировал молчанием, глядя прямо перед собой. Как будто бы все происходящее не имело к нему никакого отношения. Хотя он страшно напрягался, чтобы следить за тем, что делается в зале и запоминать это, мысли уносили его отсюда, возвращали к картинам прошлого, к пережитому, и это напоминало те бесплодные попытки удержаться от падения с отвесной скалы, которые делает человек во сне.
Июньский зной наполнял помещение жарой, а он, накинув на плечи шинель, прохаживался по этому самому залу и говорил:
«Мощь Гитлера, господа, основана на неспособности англичан и французов понять неизбежность их союза с Советской Россией в самом ближайшем будущем. В Лондоне и Париже, в особенности в Лондоне, ошибочно полагают, что, предав Чехословакию и Австрию, они удовлетворили аппетиты этого безумца и направили его интересы в сторону России. Гитлер действительно безумен, но он не наивен. Он прекрасно сознает, что Англия и Франция – это мелкие куски, не проглотив которые, он не может, не осмеливается двинуться на восток».
«А что делать нам, господин полковник?» – задал вопрос Любомир Десятка.
«Нельзя позволить немцам двигаться в эту сторону», – взмахнул рукой Веля Милич.
В этот момент звякнуло оконное стекло, по нему расползлись трещины со следами крови. Любомир Десятка первым подбежал к окну, открыл его и выглянул наружу. Ветер с улицы дохнул в зал холодом и снегом, а Любомир сказал: «Ветер швырнул на стекло голубя, он лежит внизу, бьет крыльями».
Он смотрит дальше, сквозь пургу, он видит Любомира Десятку и себя, сидящего рядом с ним. Любомиру оторвало снарядом обе ноги и распороло живот. Пульс еще бьется. В груди его слышно клокотание, взгляд, еще живой, остановился. Рукой он сжимает горсть снега и как будто хочет что-то сказать.
«Батька, надо отступать, мы почти окружены», – прокричал подбежавший Илич.
«Докуда дошли немцы?» – спрашивает он, обернувшись через плечо, по-прежнему держа руку на лбу Любомира.
«Одна колонна уже на Симичевой горе, а наши…»
– Вы меня слышите, обвиняемый? Я сказал вам встать и отвечать на вопросы.
Он очнулся.
– Я отвергаю обвинение как в целом, так и во всех деталях.
– Об этом мы поговорим позже. Сейчас назовите ваше имя и фамилию.
– Что за глупости?
– Что вы сказали?
– Вы спрашиваете глупости. Впрочем, мне все равно.
– Что вам все равно? Вы, может быть, устали? Вы хорошо себя чувствуете?
– Моя биография вам известна, – сказал он, даже не глядя на судью Джорджевича. – Я буду отвергать все пункты обвинения. И не более того.
– Драголюб Михайлович, по прозвищу Дража, от отца Михаила и матери Смиляны, полковник бывшей югославской армии, родился 27 апреля 1893 года, в Иванице… – диктовал стенографисткам председатель суда.
Он даже не слушал. Пытался сформулировать, что будет говорить после того, как прокурор Минич прочтет обвинение, и с ужасом, переросшим в панику, вдруг понял, что не может подобрать слова, что почти все забыл. Хуже всего было сознание того, что он наизусть знал все, что должен сказать и что и без того известно всем в Сербии, однако сейчас вдруг не мог связать не только ни одной фразы, но даже ни одной законченной мысли.
Он согласился на этот суд для того, чтобы избавить от заключения жену, чтобы спасти ее от всех мучений, которые переносил он сам, чтобы отвести опасность от своих детей, которые в случае его отказа могли бы стать жертвой убийц. Кроме того, он хотел спасти и себя самого, сохранить разум и силу до того дня, когда, выступая в суде, заставит весь мир покраснеть от стыда и содрогнуться перед лицом высказанной им правды. В то, что они действительно пойдут на прямую радиотрансляцию заседаний суда, он не верил, но допускал возможность присутствия журналистов и представителей главных военных союзников, оставивших и предавших его. Если его предали из-за той лжи, которая в годы войны была сфабрикована в Лондоне и Москве и на которую купились затем американцы и французы, да и многие в Югославии, то этот суд даст ему возможность сказать истину обо всех этих слухах, фальсификациях, бесчестящем его дела вранье, обо всем этом международном заговоре против его армии и народа. Он понимал, что такая запоздалая правда, которую он выложит всем прямо в лицо, не повлияет на результаты этого предательства союзников, не приведет к падению коммунистической власти, основанной на страхе людей, даже не придаст ей более человеческие черты, однако он надеялся спасти свою честь и честь тех, кто сражался под его знаменем. Судебный процесс, думал он, по крайней мере покажет, что преступления, в которых обвиняют его, на самом деле совершены именно теми, кто сейчас его судит. И ему, уже поверженному, этого было бы достаточно. И для того, чтобы утешиться, и для того, чтобы отомстить. Поэтому он с такой страстью и надеждой ждал момента своей моральной победы и готовился днями и ночами к этому решающему бою, в котором собирался драться не за Корону, не за общественный строй, и даже не за свою жизнь, а только за то, чтобы очистить от незаслуженного стыда и позора честь поверженных в борьбе. Своей обязанностью он считал подобрать факты, расположить их, как бойцов перед атакой, и нанести удар, прикрываясь собственным обвинением. Он, правда, не располагал военным архивом и документами, которые были захвачены вместе с ним, но надеялся на свою память и был уверен, что по крайней мере теперь, увидев своими глазами в чьи руки не без их помощи попала Югославия, англичане и американцы в истинном свете представят всему миру то, что с середины войны скрывали или извращали. В конечном счете, надеялся он, свежи еще воспоминания у народа, и он станет главным свидетелем его защиты.
И вот теперь, попав на поле боя, он с ужасом заметил, что мысли его прерываются и заволакиваются туманом, а самое главное, в нем нет ни желания, ни воли сопротивляться. Пытаясь вспомнить, какими словами и каким тоном он хотел сбить прокурора, он обливался потом, но не мог ничего извлечь из памяти. Он утешал себя тем, что эта беспомощность вызвана той дикой яростью, с которой его встретила публика в зале суда и последствиями болезни, от которой он сейчас лечился инъекциями, и надеялся собрать и привести в порядок усилием воли разбегающиеся мысли. При этом его изумляло, с какой ясностью припоминаются разные мелочи из довоенного и военного времени, и как они тут же без следа исчезают из памяти.
– Фальсифицирована даже биография моего подзащитного, – говорил в это время его адвокат Драгич Иоксимович, а он, услышав это, спросил самого себя: «Чья биография?!» – Ничего не говорится о том, что мой подзащитный награжден высшими военными наградами во время балканских войн и Первой мировой войны, что во время последней войны он был награжден высшими боевыми наградами наших союзников…
«Бьется голубь, но где и почему?» – напряженно пытался вспомнить он, с отчаянием понимая, что только что он отчетливо знал, что и когда случилось с голубем.
– Заткнись, выродок! – заорал кто-то у него за спиной, и он обернулся. Многие из публики повскакали с мест и осыпали бранью и угрозами адвоката Иоксимовича. Парень с огромным носом, в самом начале привлекший его внимание, тянул за рукав коротышку офицера, сидевшего рядом с ним, который сейчас тоже вскочил и орал на адвоката. «Сядь, Жика», – говорил он ему, но заметив обращенный на него взгляд, и сам вскочил и выкрикнул: «Долой адвокатов-буржуев!»
– Я требую, чтобы суд призвал к порядку этих граждан. Они ведут себя безобразно и недопустимо! – сказал защитник Иоксимович.
– Вы не имеете права оскорблять народ, – обвинитель Минич ударил по столу кулаком. – Присутствующие здесь люди лишь выражают свои чувства и мысли.
– А я, прокурор, требую…
– Для вас я – товарищ прокурор, – перебил его Минич.
– Крики публики никак не могут опровергнуть того факта, что мой подзащитный имеет чин генерала армии, а не полковника. В этот чин он произведен законным указом своего короля и правительства. Он командовал законной армией и был одним из самых славных военачальников антигитлеровской коалиции. Мой подзащитный…
Зал взорвался от криков, свиста, скрипа стульев. Шарики скомканной бумаги, шапки, пилотки полетели в сторону защитника. Кто-то даже швырнул зонтик и крестьянский башмак.
Гвалт продолжался несколько минут. Лишь после того как прокурор, который и сам что-то пронзительно кричал, вытер со лба пот и рукой сделал знак, призывающий народ успокоиться, в зале установилась тишина.
– И это называется демократическим судебным процессом?! – Иоксимович помахал в воздухе брошенным в него башмаком, обращаясь к той части зала, где находились иностранные журналисты.
Генерал перенес все это молча и лишь взглядом пытался передать Иоксимовичу не изумление, которое чувствовал, а просьбу держаться иначе по отношению и к судье, и к той своре, что находилась в зале: «Дорогой Драгич, это не имеет смысла. Неужели ты не видишь, кто они такие, мы с тобой просто оказались в сумасшедшем доме. Да, это не суд, а сумасшедший дом. Они тебя просто убьют. Ты хороший человек и прошу тебя, выверяй и продумывай каждое свое слово. Будь официален и не принимай так явно мою сторону. Я им скажу все. Это судебный процесс, на котором поставлена на карту моя жизнь. Ты, Драгич, создан для другого времени и для других процессов…» Он печально усмехнулся и переселился в мыслях в тот далекий день, когда он, молодой офицер, впервые в жизни переступил порог кабинета адвоката.
Какой-то жулик обвинил его друга, студента геологии Релю Милутиновича, что тот задолжал ему двести динаров, по тем временам, то есть до Первой войны, весьма солидную сумму. Обманщик при этом ссылался и на двоих свидетелей. Он убедил Релю обратиться за советом к адвокату, и сам, по рекомендации своего дяди Велимира, отвел его к нему в контору.
«Не беспокойтесь, молодой человек, – сказал адвокат, выслушав рассказ Рели. – Такие ситуации разрешаются «по-сербски», – и вставил в пишущую машинку лист бумаги. – Я сейчас напечатаю твое признание, что ты действительно был должен эти деньги, но что ты их вернул в присутствии… сколько там у этого афериста значится свидетелей?»
«Двое, господин адвокат».
«Ну, так ты найди троих свидетелей, которые соврут в твою пользу. Сынок, другого способа нет. Для того чтобы опровергнуть ложь, иногда приходится и соврать».
«Где сейчас Реля? Жив ли он? Может быть, подался к партизанам? Нашу ситуацию, Драгич, мы не сможем разрешить и «по-сербски». Он снова взглянул на Иоксимовича, который теперь уже сидел и что-то записывал.
Оба адвоката, и Иоксимович, и Джонович, были официально назначены защитниками решением соответствующих органов. Во всей Сербии и во всем Белграде ни один адвокат не захотел, не посмел добровольно согласиться выступить в качестве его защитника. Эти двое были назначены по приказу Пенезича, хотя формально решение было принято министерством юстиции. Своего прославленного и опасного подзащитного они впервые посетили три дня назад, причем продолжалась их встреча всего двадцать минут и проходила в присутствии тюремной охраны. Им не позволили ни на минуту остаться наедине. Только тогда им была вручена толстая папка с обвинительным заключением, составленным Миничем, так что у них даже не было времени для основательной подготовки к защите. В министерстве юстиции, куда они явились после визита к своему подзащитному, им сказали, что они обязаны во всем поддерживать обвинения прокурора, потому что в системе социалистической защиты человека, пусть даже это будет крупнейший из преступников, народный прокурор является одновременно и народным защитником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Он исподтишка окинул взглядом возбужденную толпу людей, повскакавших с мест, изрыгающих проклятия, напряженных, объединенных желанием разорвать его на куски. Ему стало легче от того, что среди черных платков крестьянок, траурных нашивок на пиджаках мужчин, пилоток и фуражек военных, среди рабочих блуз, девичьих кос и одежды обывателей он не встретил никого, кто был бы ему знаком. Как ужасно было бы увидеть среди толпы жену, сына и дочь, всех вместе или кого-то из них. Сразу же возникло сомнение, хорошо ли он все рассмотрел, и, осмелев, он оглядел зал более внимательным взглядом. Этот его блуждающий взгляд многие расценили как вызов и дерзость, и шум и выкрики в зале усилились, никто не обращал внимания на призывы председательствующего судьи установить тишину и занять места.
– Дорогие слушатели, ненависть народа велика и ее трудно обуздать, но это можно понять, если принять во внимание размеры злодеяний этого чудовища в человеческом облике. Он дрожит перед собравшимся здесь народом, он не осмеливается пройти к скамье подсудимых. В глазах этого преступника мы читаем страх, а не стыд, ибо этот монстр не знает, что такое стыд. Белградское радио будет вести прямую трансляцию из зала суда, и вы сами убедитесь, весь мир убедится…
Резким движением руки он отстранил сопровождавших его часовых, с обеих сторон державших его за локти, и решительно, как будто собираясь произвести смотр своим войскам, шагнул вперед. Он остановился в центре зала перед скамьей подсудимых, медленно повернулся направо и с улыбкой, в которой смешались упрямство и беспомощность, встал по стойке «смирно» и сделал легкий поклон в сторону судей.
Это настолько изумило всех, что в зале неожиданно повисла тишина. Потом он повернулся налево и поклонился прокурору, после чего приветствовал наклоном головы и двоих адвокатов.
– Обвиняемый, садитесь! – сказал судья Джорджевич.
Прежде чем сесть, он решил еще раз проверить, нет ли среди публики кого-нибудь из знакомых. Сейчас он смотрел на них прямо и на этот раз в полной тишине. Один парень в третьем ряду пялился на него во все глаза, даже рот приоткрыл. У него был огромный, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Какой-то дед в задних рядах тянул шею, чтобы лучше видеть, а сидевшая за ним крестьянка держала в руке как транспарант чью-то фотографию в черной рамке. Возле самого окна стоял солдат с пилоткой в руке, и ему показалось, что этот молодой парень с прилизанными волосами, которые блестели будто смазанные маслом, улыбается уголками рта. Солдат почувствовал на себе его взгляд и, видимо, смущенный, отодвинулся еще ближе к окну, но сделал это так неловко, что потерял равновесие и, взмахнув рукой, ударил по стеклу. Стекло не разбилось, но раздался громкий тупой звук от удара, и почти все в зале повернули головы в ту сторону.
– Товарищ военнослужащий, почему вы стоите? – обратился к нему судья, и парень с пристыженным выражением лица начал искать свободное место, но, не найдя его, пробрался в конец зала и присел на корточки.
Воспользовавшись этим коротким замешательством, он оглядел стены зала, паркет на полу, потолок с висящей в центре люстрой в форме орудийных снарядов. Через окна ничего увидеть не удалось, но можно было заключить, что зал находится на уровне бельэтажа. Было очевидно, что зал недавно переделан в помещение для заседаний суда, здесь еще пахло свежей штукатуркой и побелкой, маскировавшей выполненные в виде барельефов гербы ушедшей в прошлое армии и государства, а также рельефную карту Каймакчалана и позолоченную надпись под ней: «Герои, вперед, за Отечество!». Но люстра, эти сверкающие артиллерийские снаряды, осталась на своем месте, и благодаря ей он узнал этот зал.
Он понял, что судить его будут в Доме гвардии, и, поняв это, замер от отчаяния и унижения, только затрясся подбородок и со дна желудка поднялась липкая тошнота. И пока он продолжал смотреть в немую сейчас толпу, перед его глазами молниеносно проносились знакомые лица слушателей Королевской военной академии, которым в этом зале он, полковник Генерального штаба, читает лекцию. Была зима, резкий северо-восточный ветер нес облака снега с горы Топчидер. Раскрасневшиеся от холодного ветра слушатели в тот вечер приносили в зал снег на фуражках, шинелях, на бровях. Подпоручик Роксандич дул на замерзшие пальцы, а Любомир Десятка… так его прозвали, как он сейчас вспомнил, за меткую стрельбу из пистолета, Любомир Десятка…
– Обвиняемый, садитесь! – повторил судья Джорджевич.
Он сел, было заметно, что чувствует он себя неловко и должен делать над собой большое усилие, чтобы примириться с тем положением, в котором оказался. Он слышал, как судья Джорджевич сказал, что ход процесса освещают присутствующие в зале журналисты – и советские, и китайские, и американские, и британские, и болгарские, и французские, кроме того, здесь находятся представители многих посольств, судебный процесс будет протекать в духе социалистической справедливости и демократии, будут со всей убедительностью опровергнуты заявления врагов из-за рубежа и собственных реакционеров, утверждавших, что суд не состоится, а если и состоится, то это будет не суд, а балаган. На все это, даже на оглушительные аплодисменты публики, он реагировал молчанием, глядя прямо перед собой. Как будто бы все происходящее не имело к нему никакого отношения. Хотя он страшно напрягался, чтобы следить за тем, что делается в зале и запоминать это, мысли уносили его отсюда, возвращали к картинам прошлого, к пережитому, и это напоминало те бесплодные попытки удержаться от падения с отвесной скалы, которые делает человек во сне.
Июньский зной наполнял помещение жарой, а он, накинув на плечи шинель, прохаживался по этому самому залу и говорил:
«Мощь Гитлера, господа, основана на неспособности англичан и французов понять неизбежность их союза с Советской Россией в самом ближайшем будущем. В Лондоне и Париже, в особенности в Лондоне, ошибочно полагают, что, предав Чехословакию и Австрию, они удовлетворили аппетиты этого безумца и направили его интересы в сторону России. Гитлер действительно безумен, но он не наивен. Он прекрасно сознает, что Англия и Франция – это мелкие куски, не проглотив которые, он не может, не осмеливается двинуться на восток».
«А что делать нам, господин полковник?» – задал вопрос Любомир Десятка.
«Нельзя позволить немцам двигаться в эту сторону», – взмахнул рукой Веля Милич.
В этот момент звякнуло оконное стекло, по нему расползлись трещины со следами крови. Любомир Десятка первым подбежал к окну, открыл его и выглянул наружу. Ветер с улицы дохнул в зал холодом и снегом, а Любомир сказал: «Ветер швырнул на стекло голубя, он лежит внизу, бьет крыльями».
Он смотрит дальше, сквозь пургу, он видит Любомира Десятку и себя, сидящего рядом с ним. Любомиру оторвало снарядом обе ноги и распороло живот. Пульс еще бьется. В груди его слышно клокотание, взгляд, еще живой, остановился. Рукой он сжимает горсть снега и как будто хочет что-то сказать.
«Батька, надо отступать, мы почти окружены», – прокричал подбежавший Илич.
«Докуда дошли немцы?» – спрашивает он, обернувшись через плечо, по-прежнему держа руку на лбу Любомира.
«Одна колонна уже на Симичевой горе, а наши…»
– Вы меня слышите, обвиняемый? Я сказал вам встать и отвечать на вопросы.
Он очнулся.
– Я отвергаю обвинение как в целом, так и во всех деталях.
– Об этом мы поговорим позже. Сейчас назовите ваше имя и фамилию.
– Что за глупости?
– Что вы сказали?
– Вы спрашиваете глупости. Впрочем, мне все равно.
– Что вам все равно? Вы, может быть, устали? Вы хорошо себя чувствуете?
– Моя биография вам известна, – сказал он, даже не глядя на судью Джорджевича. – Я буду отвергать все пункты обвинения. И не более того.
– Драголюб Михайлович, по прозвищу Дража, от отца Михаила и матери Смиляны, полковник бывшей югославской армии, родился 27 апреля 1893 года, в Иванице… – диктовал стенографисткам председатель суда.
Он даже не слушал. Пытался сформулировать, что будет говорить после того, как прокурор Минич прочтет обвинение, и с ужасом, переросшим в панику, вдруг понял, что не может подобрать слова, что почти все забыл. Хуже всего было сознание того, что он наизусть знал все, что должен сказать и что и без того известно всем в Сербии, однако сейчас вдруг не мог связать не только ни одной фразы, но даже ни одной законченной мысли.
Он согласился на этот суд для того, чтобы избавить от заключения жену, чтобы спасти ее от всех мучений, которые переносил он сам, чтобы отвести опасность от своих детей, которые в случае его отказа могли бы стать жертвой убийц. Кроме того, он хотел спасти и себя самого, сохранить разум и силу до того дня, когда, выступая в суде, заставит весь мир покраснеть от стыда и содрогнуться перед лицом высказанной им правды. В то, что они действительно пойдут на прямую радиотрансляцию заседаний суда, он не верил, но допускал возможность присутствия журналистов и представителей главных военных союзников, оставивших и предавших его. Если его предали из-за той лжи, которая в годы войны была сфабрикована в Лондоне и Москве и на которую купились затем американцы и французы, да и многие в Югославии, то этот суд даст ему возможность сказать истину обо всех этих слухах, фальсификациях, бесчестящем его дела вранье, обо всем этом международном заговоре против его армии и народа. Он понимал, что такая запоздалая правда, которую он выложит всем прямо в лицо, не повлияет на результаты этого предательства союзников, не приведет к падению коммунистической власти, основанной на страхе людей, даже не придаст ей более человеческие черты, однако он надеялся спасти свою честь и честь тех, кто сражался под его знаменем. Судебный процесс, думал он, по крайней мере покажет, что преступления, в которых обвиняют его, на самом деле совершены именно теми, кто сейчас его судит. И ему, уже поверженному, этого было бы достаточно. И для того, чтобы утешиться, и для того, чтобы отомстить. Поэтому он с такой страстью и надеждой ждал момента своей моральной победы и готовился днями и ночами к этому решающему бою, в котором собирался драться не за Корону, не за общественный строй, и даже не за свою жизнь, а только за то, чтобы очистить от незаслуженного стыда и позора честь поверженных в борьбе. Своей обязанностью он считал подобрать факты, расположить их, как бойцов перед атакой, и нанести удар, прикрываясь собственным обвинением. Он, правда, не располагал военным архивом и документами, которые были захвачены вместе с ним, но надеялся на свою память и был уверен, что по крайней мере теперь, увидев своими глазами в чьи руки не без их помощи попала Югославия, англичане и американцы в истинном свете представят всему миру то, что с середины войны скрывали или извращали. В конечном счете, надеялся он, свежи еще воспоминания у народа, и он станет главным свидетелем его защиты.
И вот теперь, попав на поле боя, он с ужасом заметил, что мысли его прерываются и заволакиваются туманом, а самое главное, в нем нет ни желания, ни воли сопротивляться. Пытаясь вспомнить, какими словами и каким тоном он хотел сбить прокурора, он обливался потом, но не мог ничего извлечь из памяти. Он утешал себя тем, что эта беспомощность вызвана той дикой яростью, с которой его встретила публика в зале суда и последствиями болезни, от которой он сейчас лечился инъекциями, и надеялся собрать и привести в порядок усилием воли разбегающиеся мысли. При этом его изумляло, с какой ясностью припоминаются разные мелочи из довоенного и военного времени, и как они тут же без следа исчезают из памяти.
– Фальсифицирована даже биография моего подзащитного, – говорил в это время его адвокат Драгич Иоксимович, а он, услышав это, спросил самого себя: «Чья биография?!» – Ничего не говорится о том, что мой подзащитный награжден высшими военными наградами во время балканских войн и Первой мировой войны, что во время последней войны он был награжден высшими боевыми наградами наших союзников…
«Бьется голубь, но где и почему?» – напряженно пытался вспомнить он, с отчаянием понимая, что только что он отчетливо знал, что и когда случилось с голубем.
– Заткнись, выродок! – заорал кто-то у него за спиной, и он обернулся. Многие из публики повскакали с мест и осыпали бранью и угрозами адвоката Иоксимовича. Парень с огромным носом, в самом начале привлекший его внимание, тянул за рукав коротышку офицера, сидевшего рядом с ним, который сейчас тоже вскочил и орал на адвоката. «Сядь, Жика», – говорил он ему, но заметив обращенный на него взгляд, и сам вскочил и выкрикнул: «Долой адвокатов-буржуев!»
– Я требую, чтобы суд призвал к порядку этих граждан. Они ведут себя безобразно и недопустимо! – сказал защитник Иоксимович.
– Вы не имеете права оскорблять народ, – обвинитель Минич ударил по столу кулаком. – Присутствующие здесь люди лишь выражают свои чувства и мысли.
– А я, прокурор, требую…
– Для вас я – товарищ прокурор, – перебил его Минич.
– Крики публики никак не могут опровергнуть того факта, что мой подзащитный имеет чин генерала армии, а не полковника. В этот чин он произведен законным указом своего короля и правительства. Он командовал законной армией и был одним из самых славных военачальников антигитлеровской коалиции. Мой подзащитный…
Зал взорвался от криков, свиста, скрипа стульев. Шарики скомканной бумаги, шапки, пилотки полетели в сторону защитника. Кто-то даже швырнул зонтик и крестьянский башмак.
Гвалт продолжался несколько минут. Лишь после того как прокурор, который и сам что-то пронзительно кричал, вытер со лба пот и рукой сделал знак, призывающий народ успокоиться, в зале установилась тишина.
– И это называется демократическим судебным процессом?! – Иоксимович помахал в воздухе брошенным в него башмаком, обращаясь к той части зала, где находились иностранные журналисты.
Генерал перенес все это молча и лишь взглядом пытался передать Иоксимовичу не изумление, которое чувствовал, а просьбу держаться иначе по отношению и к судье, и к той своре, что находилась в зале: «Дорогой Драгич, это не имеет смысла. Неужели ты не видишь, кто они такие, мы с тобой просто оказались в сумасшедшем доме. Да, это не суд, а сумасшедший дом. Они тебя просто убьют. Ты хороший человек и прошу тебя, выверяй и продумывай каждое свое слово. Будь официален и не принимай так явно мою сторону. Я им скажу все. Это судебный процесс, на котором поставлена на карту моя жизнь. Ты, Драгич, создан для другого времени и для других процессов…» Он печально усмехнулся и переселился в мыслях в тот далекий день, когда он, молодой офицер, впервые в жизни переступил порог кабинета адвоката.
Какой-то жулик обвинил его друга, студента геологии Релю Милутиновича, что тот задолжал ему двести динаров, по тем временам, то есть до Первой войны, весьма солидную сумму. Обманщик при этом ссылался и на двоих свидетелей. Он убедил Релю обратиться за советом к адвокату, и сам, по рекомендации своего дяди Велимира, отвел его к нему в контору.
«Не беспокойтесь, молодой человек, – сказал адвокат, выслушав рассказ Рели. – Такие ситуации разрешаются «по-сербски», – и вставил в пишущую машинку лист бумаги. – Я сейчас напечатаю твое признание, что ты действительно был должен эти деньги, но что ты их вернул в присутствии… сколько там у этого афериста значится свидетелей?»
«Двое, господин адвокат».
«Ну, так ты найди троих свидетелей, которые соврут в твою пользу. Сынок, другого способа нет. Для того чтобы опровергнуть ложь, иногда приходится и соврать».
«Где сейчас Реля? Жив ли он? Может быть, подался к партизанам? Нашу ситуацию, Драгич, мы не сможем разрешить и «по-сербски». Он снова взглянул на Иоксимовича, который теперь уже сидел и что-то записывал.
Оба адвоката, и Иоксимович, и Джонович, были официально назначены защитниками решением соответствующих органов. Во всей Сербии и во всем Белграде ни один адвокат не захотел, не посмел добровольно согласиться выступить в качестве его защитника. Эти двое были назначены по приказу Пенезича, хотя формально решение было принято министерством юстиции. Своего прославленного и опасного подзащитного они впервые посетили три дня назад, причем продолжалась их встреча всего двадцать минут и проходила в присутствии тюремной охраны. Им не позволили ни на минуту остаться наедине. Только тогда им была вручена толстая папка с обвинительным заключением, составленным Миничем, так что у них даже не было времени для основательной подготовки к защите. В министерстве юстиции, куда они явились после визита к своему подзащитному, им сказали, что они обязаны во всем поддерживать обвинения прокурора, потому что в системе социалистической защиты человека, пусть даже это будет крупнейший из преступников, народный прокурор является одновременно и народным защитником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22