– она вскочила. – Вон из моего дома! Ты не муж, не отец, ты не мужчина!»
«Ничего не понимаю. Успокойся. Ты что, сума сошла?» – недоуменно проговорил он.
«Это приличный дом, а не столовая для твоих шлюх. Убирайся!»
«Успокойся, прошу тебя. И тише, тише, соседи же могут услышать».
«Пусть все слышат! И без того все давно знают! Только я, дура, ничего не замечала. С ней и с ее мужем ко мне на обед, а вечером на любовное свидание. Фу! И как тебе только не стыдно?!»
«Ты что же, подозреваешь меня и госпожу Наталию? Елица, зачем ты слушаешь, что болтают злые языки!»
«Ты сказал, что поедешь на выходные в Ниш, по службе. А сам с Наталией в Соко Баню. Вот он, твой Ниш!» – и она заплакала.
«Но я просто заехал в Соко Баню по дороге из Ниша и там случайно застал…»
«Не лги! В Нише ты не был. Я знаю каждый твой шаг и каждую минуту».
«Кто ты такая? – не выдержав, закричал на нее и он. – Супруга и мать, жена офицера или шпионка? По какому праву ты за мной следишь? Я такое терпеть не намерен».
«А по какому праву ты меня так позоришь? Убирайся вон! – она открыла чемодан. – Чего ты ждешь, собирайся! Может, ты хочешь, чтобы я собрала твои вещи?»
«Никто не имеет права выгнать меня из моего дома и разлучить с моими детьми», – он схватил чемодан и треснул им о стену.
«Хорошо хоть вспомнил, что у тебя есть дети. Ну-ка, скажи, сколько твоим детям лет? В какой класс они ходят?»
«Папа, прошу тебя, останься!» – влетел в комнату Войислав и прижался к отцу.
«Иди отсюда», – вбежал Бранко и утащил младшего брата в гостиную. «Отец, мама права!» – крикнул он оттуда с заносчивостью гимназиста.
«Если у тебя хватит бесстыдства остаться, то уйду я, – Елица направилась к дверям. – И я с собой не возьму ничего, уйду в чем есть».
«Стой! – крикнул он и схватил жену за руку. – Ты что, хочешь, чтобы завтра весь Белград трубил о бегстве из дома жены полковника Михайловича?!»
«Не жены, а прислуги полковника! – расхохоталась она издевательски и при этом всхлипывая. – Я живу не как жена, а как твоя прислуга. Мой покойный отец свою прислугу уважал больше, чем ты меня. Ты меня просто не замечаешь. Твои улыбки – ложь, твои знаки внимания – притворство. У тебя испорченная душа и сердце», – она опустилась на ковровую дорожку в прихожей и уткнулась головой в колени.
«Успокойся, душа моя, – ему показалось, что сейчас она нуждается не столько в его извинениях и покаянии, сколько просто в теплом слове. – Ты же знаешь, я занят на службе по горло», – он опустился на колени рядом с ней и попытался ее обнять.
«Убери руку! Не прикасайся ко мне!»
«Хорошо. Но давай не будем устраивать скандал».
«Скандала не будет. Но прошу тебя – уходи. Ты – главная моя ошибка и беда. И ты должен это знать. Твой грех не в том, что тебе понравилась она, а в том, что я уже давно перестала для тебя существовать как женщина. Меня потрясло только твое двуличие».
«Ошибаешься. Ты очень ошибаешься… Хорошо, я уйду, если ты так хочешь. Но прошу тебя, давай не будем расставаться врагами, ненавидящими друг друга».
«Выслушай меня внимательно, Драголюб, – она посмотрела ему прямо в глаза. – Все эти годы я была тебе не женой, а рабыней. Что ж, я так воспитана, я сама выросла в таком же доме, в такой же семье. Я привыкла видеть свою мать всегда одинокой, а отца-офицера я почти не видела, он всегда был в разъездах. Он умер, а я так никогда и не узнала его толком. Почтение к военной форме я принесла и в наш дом. Я никогда не упрекала тебя за все эти бесчисленные приемы, балы, гулянки, долгие отсутствия. Мне нужно было только одно – чтобы ты знал, что я существую. И ничего больше. Но ты-то, ты уже давно ведешь себя так, как будто меня нет. Ты меня заживо похоронил. Уходи немедленно. И навсегда».
Он быстро сложил вещи и ушел. Утром – он помнил это как сейчас – чтобы предвосхитить городские сплетни, попросил военного министра откомандировать его как можно дальше от Белграда – в Словению. Оттуда, из Марибора, он несколько раз писал жене, но ответа не получил. Писал он ей и из Мостара, где застало его начало войны, но она ему не отвечала.
Все это он помнил очень ясно и с волнением и нежностью ждал ее. Как и где она живет? Не мучили ли ее в лагере немцы? Как с ней там обращались, неужели так же, как Крцун с ним? Узнает ли она его, улыбнется ли или же вскрикнет прямо на пороге, когда увидит живой труп, оставшийся от ее мужа?
Он еле сдерживал слезы. Снова плеснул себе в лицо воды, следя, чтобы не смыть с ран табак. Тут ему привиделись крестьянки, стогующие сено на Мионице. Потные, загорелые, они граблями тащили сено вниз, к небольшому ручью, на другой стороне которого в мускулистых руках парней сверкали косы. Ему показалось, что среди крестьянок он видит и Елицу. Он видел ее со спины, она собирала сено вокруг тернового дерева, и ветер играл подолом ее летнего платья. А в самом конце луга, возле оврага, глядя на него, вся в красном, госпожа Наталия застегивала ремешок на сандалии.
«Что за чушь! – прошептал он и махнул рукой. – Все нереально – и я сам, и мои воспоминания. В мыслях я возвращаюсь только в весну и лето, да и тогда все путается в голове. Мне больше всего жаль лета, наверное, потому, что сейчас тоже лето. Мое последнее лето. А осень и зима еще далеко-далеко. Их больше не будет. Елица, конечно, я знаю, начнет меня утешать, что есть надежда, а может быть, это я буду так говорить ей. Мы будем обманывать друг друга. О чем бы мы ни заговорили, все будет ложью, обманом. Правда – только молчание. Ненужная встреча. Одно мучение и ей и мне, соль на открытую рану. Она, конечно же, в полной изоляции, не выходит из дома, к ней в дом никто не приходит. Она не знает, что происходит в Сербии, что люди думают обо мне на самом деле, тайно».
Его сердце забилось еще чаще, как только он услышал шаги в коридоре и скрип ключа в замке. Он не знал, что ему делать – сесть ли, а может быть, лечь или остаться стоять. В который раз поддернул наверх брюки и потрогал, не сочится ли из ран на лице кровь.
– Ваша супруга хотела бы вас видеть, – сказал офицер. – У вас есть пятнадцать минут. В соответствии со специальным разрешением, вы можете остаться с ней наедине. Без присутствия официального лица.
Сказав это, офицер отступил от порога камеры, и в дверях появилась Елица.
– Дорогой мой! – вскрикнула она и бросилась ему на шею.
Он даже не успел рассмотреть ее. Только почувствовал на своей шее ее дыхание, видел ее плечо и ощущал запах ее волос. Немного придя в себя, он начал гладить ее по голове и гладил все быстрее и с все возраставшим отчаянием, слушая всхлипывания Елицы и чувствуя обжигавшие его поцелуи и слезы.
– Дража, дорогой мой! – она отстранилась от него. Ей хотелось сказать что-то гораздо более нежное, но любые другие слова казались неуместными в этом месте. – Вот… я здесь… я три часа ждала в тюремной проходной. Я не опоздала, это они… негодяи… скоты! – она разрыдалась.
Он смотрел на ее стоптанные, поношенные туфли с искривившимися каблуками, на выцветшее после бесчисленных стирок платье. Лицо ее пожелтело и отекло. Дешевая косметика не может скрыть морщин и темных пятен под глазами. И сами ее глаза как-то увяли. Не осталось никакого следа от былого жара и жизни. Он сжимал ее вялую руку, а воображение рисовало круглые колени той самой женщины, которая идет вверх по течению ручья, пока он упрямо ныряет и ныряет под стоящую на берегу ручья иву, стараясь нащупать и схватить руками скрывшуюся в глубине форель.
Он едва сдержал готовые сорваться у него с языка слова: «Никого не знаю, кто любил бы форель так, как ты, Елица». Но ему стало стыдно этих воспоминаний, стыдно перед самим собой, перед ней, и он только сказал:
– Не плачь.
– Ты похудел, – грустно улыбнулась она. – Наверное, тебя плохо кормят. Я принесла тебе лимонад и немного черешни. – Она хотела встать и поднести к кровати пеструю матерчатую сумку, но поняла всю бессмысленность своих подарков и схватилась за голову обеими руками, как будто уже стояла над могилой своего мужа. – Почему у тебя здесь кровь? – увидела она раны на его лице.
– Ничего, пройдет. Споткнулся, ударился об умывальник.
– Это неправда. Конечно, это неправда, – она обтерла носовым платком его лицо с запекшимися ранами, к которым прилип засохший табак. – В Белграде ходят слухи, что тебя ужасно мучили.
При этих словах он почувствовал, будто его огрели плеткой – так ему стало горько от унижения и стыда, в которых он не смел признаться самому себе. В глубине камеры, со дна его воспоминаний всплыл генерал Федор Никифорович Иванов. В лохмотьях, какие можно встретить только на нищем, он чистил унитаз в туалете на вокзале в Софии, тыкая в него длинной палкой с красной резинкой на конце. При царе он был губернатором Севастополя, а вот теперь докатился до того, что чистит унитазы в общественных туалетах, ходит в залатанных сапогах и выгребает нечистоты. Потрясенный судьбой этого человека, он – сейчас все это вспомнилось с удивительной ясностью – проинформировал короля и правительство и уже на следующий день получил личное распоряжение великого князя Павла предложить генералу Федору Никифоровичу Иванову достойное место в югославском военном представительстве в Софии или же, если генерала это больше устраивает, оказать ему содействие в переезде в Белград. Он отправился на вокзал и застал генерала на его рабочем месте. Приблизившись к нему, осторожно и деликатно вступил в разговор, протянув чаевые: «Вы, господин, судя по вашему произношению, русский. Мы, сербы, всегда хорошо различаем русский акцент». Федор Никифорович Иванов поклонился: «Спасибо, но не нужно было этого делать». Затем добавил: «Вы – хороший народ. И счастливый народ». Тогда он протянул генералу свою визитную карточку: «Зайдите завтра ко мне, сделайте честь». «А зачем мне к вам заходить?» – помрачнел Иванов. «Завтра мы об этом поговорим», – улыбнулся он. «Я не смогу прийти. У меня нет времени. Простите, я должен работать», – и он продолжил возить тряпкой по лужам мочи на бетонном полу. «Я прошу вас, господин генерал! – сделал он шаг к нему. – Вы получите службу, достойную вас». Иванов онемел. Он моргал выцветшими голубыми глазами и старался не встретиться с ним взглядом. «Подите сюда, батюшка, – отозвал его Иванов в угол и прошептал: – Не понимаю, как вы могли так непростительно грубо ошибиться. Русский генерал никогда не занимался бы тем, что делаю я!» С того дня никто не видел его на софийском вокзале.
– Они относятся ко мне совсем прилично, – ответил он жене, стараясь при этом не смотреть ей в глаза. – Просто я споткнулся и упал. Голова закружилась, – опять перед его глазами возник генерал Иванов. – Они мучили тебя в лагере? – он приблизил к ней свое лицо.
– Нет. Угрожали, несколько раз выводили на расстрел, но не били. Боялись твоей мести, – она поцеловала его в щеку, как будто он был ее отцом.
– А эти бандиты? – шепнул он, давая понять, что ей тоже следует отвечать шепотом.
– Они меня не трогают.
– Разве они не мучили тебя в марте, когда схватили меня?
– Меня они не арестовывали, – удивилась Елица.
– Видишь, а мне сказали, что ты арестована и что они тебя убьют, если я не соглашусь на публичный судебный процесс.
– Мне надо сказать тебе так много… Негодяи, что я успею за пятнадцать минут? Но ничего, их власть ненадолго. Ненадолго, Бог не допустит, – сказала она с вызовом, но ее ярость тут же стихла. – Что с Войиславом? Разное говорят… кто будто слышал, что он от тебя отступился, кто – наоборот, одни считают, что жив, другие – нет… Прошу тебя, скажи мне правду.
«Папа, смотри, – он показал ему свой школьный дневник. – Ты обещал мне, что поедем на море». Он посадил сына себе на колени, а из кухни раздается голос Елицы: «Если я расскажу твою тайну, не будет никакого моря». «Мама, не рассказывай, пожалуйста, прошу тебя», – мальчик бросился на кухню. «Ты же обещала, что ничего ему не расскажешь, пока мы не вернемся с моря». Он подозвал ребенка к себе и протянул ему руку: «Сначала расскажи тайну, а потом поедешь на море». «Даешь слово?» – сын заглянул ему в лицо. – «Даю». – «Я подрался с Николой». «Хорошо, только больше так не делай», – и он поцеловал сына в нос. «Он разбил Николе голову камнем, пришлось врача вызывать», – покачала головой Елица. «Что-нибудь серьезное?» – озабоченно спросил он жену. – «К счастью, нет». Войя кусает пальцы и обеспокоенно ждет, что скажет отец. «Я дал тебе слово и не могу от него отступить, – он опустил руку на его голову. – А сейчас собирайся, пойдем навестить твоего товарища и извиниться перед ним». «Но, папа, он же первый ко мне полез», – насупился Войя. – «Это не важно. В любом случае ты не должен был так поступать».
– Наш Войя погиб, – вздохнул он глубоко и с чувством вины посмотрел на жену. – Его убили на Зеленгоре. Он умер у меня на руках, я его и похоронил. – Он отвернулся.
– Войя, мальчик мой! – простонала она и заплакала, но тихо, как плачут по давно умершим. – Я знала… просто на что-то надеялась… Войя, бедный мой, бедный!
– У тебя нет листка бумаги?
– Вот, только это, – она протянула ему бумажную салфетку.
– Здесь, в десяти шагах вверх от источника, – шепотом объяснял он ей план местности, где похоронен их сын, делая пометки на салфетке. – Под большим буком, там будет вкопанный в землю камень, а на дереве ножом вырезаны две буквы: «В» и «М». Креста нет, я побоялся, что могилу под таким знаком эти скоты обязательно раскопают. Прошу тебя, спрячь салфетку куда-нибудь понадежней, прямо сейчас, чтобы они не нашли. Потом найдешь топографа, который все это расшифрует, и перенесешь его кости, – тут он замолчал, пораженный мыслью, что даже если Елица и найдет могилу сына, они все равно не позволят похоронить его как полагается.
– Я все сделаю как положено, – она поцеловала салфетку. – Знаешь… как это лучше сказать… они, двое… – она замолчала, глядя перед собой.
– Я все знаю.
– Но наша семья не уничтожена. Я бы тоже хотела… ах, сама не знаю, что говорю.
– Как они? Где сейчас?
– Может быть, нехорошо и несправедливо сейчас говорить об этом, но ты… Ведь я тебя еще тогда предупреждала.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, то, что Бранко надо было отдать в богословскую школу. Он ведь и сам хотел, а ты убедил его поступить в гимназию. А молодые все такие горячие… запретный плод сладок… ведь я это предчувствовала. Если бы он стал священником, все эти идеи не значили бы для него так много и… прости, я понимаю, как тебе тяжело. Что теперь говорить об этом.
– Было бы то же самое, даже если бы он поступил на богословие.
– Знаешь, они хотели… то, что написано в «Политике», неправда. Они от тебя никогда не отрекались, ни публично, ни в душе. Они хотели…
– Шепни, – сказал он ей на ухо.
– Все равно, пусть слышат. И она, и он хотели с тобой увидеться. Но я им запретила писать просьбу о свидании с отцом.
«Сосулька! Да от кого это ты слышал, что при ангине больных лечат сосульками?» – возмущалась Елица, ставя девочке компресс с уксусом и спиртом. «Это американский метод, – оправдывался он. – Они снимают температуру с помощью льда». – «Ты всегда считаешь, что знаешь все лучше других. Пошли за врачом». «Сейчас, – улыбнулся он ей. – Вот поэт Иова Змай был врачом, и он снимал жар другому поэту, Джуре Якшичу, с помощью льда из кафе «Манеж». Так же поступил и твой папа, – он пощупал лоб Горданы: – только вместо льда взял сосульку с крыши».
– Я слышал, Бранко в армии? А Гордана будет поступать на медицинский?
– Он уже давно не в армии. Сейчас работает в Нише, в каком-то комитете по статистике. Гоца сдает выпускные экзамены за гимназию, осенью собирается поступать на медицинский, – вдруг она бросила на мужа молящий взгляд. – Прости их! Прошу тебя!
– Не понимаю… что… – нерешительно начал он. – Что я должен им простить?
– То, что они… что они не были вместе с тобой. И теперь эти гады пользуются ими в своих интересах… но они были детьми и не понимали… им тоже нелегко… не знаю, просто не знаю, что сказать. Теперь я остаюсь с ними, а ты… я бы ни дня не хотела жить после тебя, если бы не они, – она захлебнулась в рыданиях.
– Не плачь, – он взял ее рукой за подбородок и приподнял опущенную голову. – Победителей нет, когда линия фронта проходит через души людей. Есть только побежденные. Но я хорошо знаю, что развело меня и моих детей в разные стороны. Наивность и романтика молодости. Я ведь тоже когда-то этим грешил. Горький, Маяковский, Николай Островский. Даже Лев Толстой пустился на поиски справедливости на земле, правда, уже в конце жизни. Мои дети были загипнотизированы поэзией и романами, а никак не… – Он понял, что если будет говорить громко, то может им навредить и шепотом продолжал: – Они пошли не за Сталиным и не за Тито. Может, в этом нужно видеть перст Божий. Если бы и они были вместе со мной и Войей, то кончили бы тоже так же, как и мы, – он отстранился от нее. – А теперь прошу тебя простить мне все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
«Ничего не понимаю. Успокойся. Ты что, сума сошла?» – недоуменно проговорил он.
«Это приличный дом, а не столовая для твоих шлюх. Убирайся!»
«Успокойся, прошу тебя. И тише, тише, соседи же могут услышать».
«Пусть все слышат! И без того все давно знают! Только я, дура, ничего не замечала. С ней и с ее мужем ко мне на обед, а вечером на любовное свидание. Фу! И как тебе только не стыдно?!»
«Ты что же, подозреваешь меня и госпожу Наталию? Елица, зачем ты слушаешь, что болтают злые языки!»
«Ты сказал, что поедешь на выходные в Ниш, по службе. А сам с Наталией в Соко Баню. Вот он, твой Ниш!» – и она заплакала.
«Но я просто заехал в Соко Баню по дороге из Ниша и там случайно застал…»
«Не лги! В Нише ты не был. Я знаю каждый твой шаг и каждую минуту».
«Кто ты такая? – не выдержав, закричал на нее и он. – Супруга и мать, жена офицера или шпионка? По какому праву ты за мной следишь? Я такое терпеть не намерен».
«А по какому праву ты меня так позоришь? Убирайся вон! – она открыла чемодан. – Чего ты ждешь, собирайся! Может, ты хочешь, чтобы я собрала твои вещи?»
«Никто не имеет права выгнать меня из моего дома и разлучить с моими детьми», – он схватил чемодан и треснул им о стену.
«Хорошо хоть вспомнил, что у тебя есть дети. Ну-ка, скажи, сколько твоим детям лет? В какой класс они ходят?»
«Папа, прошу тебя, останься!» – влетел в комнату Войислав и прижался к отцу.
«Иди отсюда», – вбежал Бранко и утащил младшего брата в гостиную. «Отец, мама права!» – крикнул он оттуда с заносчивостью гимназиста.
«Если у тебя хватит бесстыдства остаться, то уйду я, – Елица направилась к дверям. – И я с собой не возьму ничего, уйду в чем есть».
«Стой! – крикнул он и схватил жену за руку. – Ты что, хочешь, чтобы завтра весь Белград трубил о бегстве из дома жены полковника Михайловича?!»
«Не жены, а прислуги полковника! – расхохоталась она издевательски и при этом всхлипывая. – Я живу не как жена, а как твоя прислуга. Мой покойный отец свою прислугу уважал больше, чем ты меня. Ты меня просто не замечаешь. Твои улыбки – ложь, твои знаки внимания – притворство. У тебя испорченная душа и сердце», – она опустилась на ковровую дорожку в прихожей и уткнулась головой в колени.
«Успокойся, душа моя, – ему показалось, что сейчас она нуждается не столько в его извинениях и покаянии, сколько просто в теплом слове. – Ты же знаешь, я занят на службе по горло», – он опустился на колени рядом с ней и попытался ее обнять.
«Убери руку! Не прикасайся ко мне!»
«Хорошо. Но давай не будем устраивать скандал».
«Скандала не будет. Но прошу тебя – уходи. Ты – главная моя ошибка и беда. И ты должен это знать. Твой грех не в том, что тебе понравилась она, а в том, что я уже давно перестала для тебя существовать как женщина. Меня потрясло только твое двуличие».
«Ошибаешься. Ты очень ошибаешься… Хорошо, я уйду, если ты так хочешь. Но прошу тебя, давай не будем расставаться врагами, ненавидящими друг друга».
«Выслушай меня внимательно, Драголюб, – она посмотрела ему прямо в глаза. – Все эти годы я была тебе не женой, а рабыней. Что ж, я так воспитана, я сама выросла в таком же доме, в такой же семье. Я привыкла видеть свою мать всегда одинокой, а отца-офицера я почти не видела, он всегда был в разъездах. Он умер, а я так никогда и не узнала его толком. Почтение к военной форме я принесла и в наш дом. Я никогда не упрекала тебя за все эти бесчисленные приемы, балы, гулянки, долгие отсутствия. Мне нужно было только одно – чтобы ты знал, что я существую. И ничего больше. Но ты-то, ты уже давно ведешь себя так, как будто меня нет. Ты меня заживо похоронил. Уходи немедленно. И навсегда».
Он быстро сложил вещи и ушел. Утром – он помнил это как сейчас – чтобы предвосхитить городские сплетни, попросил военного министра откомандировать его как можно дальше от Белграда – в Словению. Оттуда, из Марибора, он несколько раз писал жене, но ответа не получил. Писал он ей и из Мостара, где застало его начало войны, но она ему не отвечала.
Все это он помнил очень ясно и с волнением и нежностью ждал ее. Как и где она живет? Не мучили ли ее в лагере немцы? Как с ней там обращались, неужели так же, как Крцун с ним? Узнает ли она его, улыбнется ли или же вскрикнет прямо на пороге, когда увидит живой труп, оставшийся от ее мужа?
Он еле сдерживал слезы. Снова плеснул себе в лицо воды, следя, чтобы не смыть с ран табак. Тут ему привиделись крестьянки, стогующие сено на Мионице. Потные, загорелые, они граблями тащили сено вниз, к небольшому ручью, на другой стороне которого в мускулистых руках парней сверкали косы. Ему показалось, что среди крестьянок он видит и Елицу. Он видел ее со спины, она собирала сено вокруг тернового дерева, и ветер играл подолом ее летнего платья. А в самом конце луга, возле оврага, глядя на него, вся в красном, госпожа Наталия застегивала ремешок на сандалии.
«Что за чушь! – прошептал он и махнул рукой. – Все нереально – и я сам, и мои воспоминания. В мыслях я возвращаюсь только в весну и лето, да и тогда все путается в голове. Мне больше всего жаль лета, наверное, потому, что сейчас тоже лето. Мое последнее лето. А осень и зима еще далеко-далеко. Их больше не будет. Елица, конечно, я знаю, начнет меня утешать, что есть надежда, а может быть, это я буду так говорить ей. Мы будем обманывать друг друга. О чем бы мы ни заговорили, все будет ложью, обманом. Правда – только молчание. Ненужная встреча. Одно мучение и ей и мне, соль на открытую рану. Она, конечно же, в полной изоляции, не выходит из дома, к ней в дом никто не приходит. Она не знает, что происходит в Сербии, что люди думают обо мне на самом деле, тайно».
Его сердце забилось еще чаще, как только он услышал шаги в коридоре и скрип ключа в замке. Он не знал, что ему делать – сесть ли, а может быть, лечь или остаться стоять. В который раз поддернул наверх брюки и потрогал, не сочится ли из ран на лице кровь.
– Ваша супруга хотела бы вас видеть, – сказал офицер. – У вас есть пятнадцать минут. В соответствии со специальным разрешением, вы можете остаться с ней наедине. Без присутствия официального лица.
Сказав это, офицер отступил от порога камеры, и в дверях появилась Елица.
– Дорогой мой! – вскрикнула она и бросилась ему на шею.
Он даже не успел рассмотреть ее. Только почувствовал на своей шее ее дыхание, видел ее плечо и ощущал запах ее волос. Немного придя в себя, он начал гладить ее по голове и гладил все быстрее и с все возраставшим отчаянием, слушая всхлипывания Елицы и чувствуя обжигавшие его поцелуи и слезы.
– Дража, дорогой мой! – она отстранилась от него. Ей хотелось сказать что-то гораздо более нежное, но любые другие слова казались неуместными в этом месте. – Вот… я здесь… я три часа ждала в тюремной проходной. Я не опоздала, это они… негодяи… скоты! – она разрыдалась.
Он смотрел на ее стоптанные, поношенные туфли с искривившимися каблуками, на выцветшее после бесчисленных стирок платье. Лицо ее пожелтело и отекло. Дешевая косметика не может скрыть морщин и темных пятен под глазами. И сами ее глаза как-то увяли. Не осталось никакого следа от былого жара и жизни. Он сжимал ее вялую руку, а воображение рисовало круглые колени той самой женщины, которая идет вверх по течению ручья, пока он упрямо ныряет и ныряет под стоящую на берегу ручья иву, стараясь нащупать и схватить руками скрывшуюся в глубине форель.
Он едва сдержал готовые сорваться у него с языка слова: «Никого не знаю, кто любил бы форель так, как ты, Елица». Но ему стало стыдно этих воспоминаний, стыдно перед самим собой, перед ней, и он только сказал:
– Не плачь.
– Ты похудел, – грустно улыбнулась она. – Наверное, тебя плохо кормят. Я принесла тебе лимонад и немного черешни. – Она хотела встать и поднести к кровати пеструю матерчатую сумку, но поняла всю бессмысленность своих подарков и схватилась за голову обеими руками, как будто уже стояла над могилой своего мужа. – Почему у тебя здесь кровь? – увидела она раны на его лице.
– Ничего, пройдет. Споткнулся, ударился об умывальник.
– Это неправда. Конечно, это неправда, – она обтерла носовым платком его лицо с запекшимися ранами, к которым прилип засохший табак. – В Белграде ходят слухи, что тебя ужасно мучили.
При этих словах он почувствовал, будто его огрели плеткой – так ему стало горько от унижения и стыда, в которых он не смел признаться самому себе. В глубине камеры, со дна его воспоминаний всплыл генерал Федор Никифорович Иванов. В лохмотьях, какие можно встретить только на нищем, он чистил унитаз в туалете на вокзале в Софии, тыкая в него длинной палкой с красной резинкой на конце. При царе он был губернатором Севастополя, а вот теперь докатился до того, что чистит унитазы в общественных туалетах, ходит в залатанных сапогах и выгребает нечистоты. Потрясенный судьбой этого человека, он – сейчас все это вспомнилось с удивительной ясностью – проинформировал короля и правительство и уже на следующий день получил личное распоряжение великого князя Павла предложить генералу Федору Никифоровичу Иванову достойное место в югославском военном представительстве в Софии или же, если генерала это больше устраивает, оказать ему содействие в переезде в Белград. Он отправился на вокзал и застал генерала на его рабочем месте. Приблизившись к нему, осторожно и деликатно вступил в разговор, протянув чаевые: «Вы, господин, судя по вашему произношению, русский. Мы, сербы, всегда хорошо различаем русский акцент». Федор Никифорович Иванов поклонился: «Спасибо, но не нужно было этого делать». Затем добавил: «Вы – хороший народ. И счастливый народ». Тогда он протянул генералу свою визитную карточку: «Зайдите завтра ко мне, сделайте честь». «А зачем мне к вам заходить?» – помрачнел Иванов. «Завтра мы об этом поговорим», – улыбнулся он. «Я не смогу прийти. У меня нет времени. Простите, я должен работать», – и он продолжил возить тряпкой по лужам мочи на бетонном полу. «Я прошу вас, господин генерал! – сделал он шаг к нему. – Вы получите службу, достойную вас». Иванов онемел. Он моргал выцветшими голубыми глазами и старался не встретиться с ним взглядом. «Подите сюда, батюшка, – отозвал его Иванов в угол и прошептал: – Не понимаю, как вы могли так непростительно грубо ошибиться. Русский генерал никогда не занимался бы тем, что делаю я!» С того дня никто не видел его на софийском вокзале.
– Они относятся ко мне совсем прилично, – ответил он жене, стараясь при этом не смотреть ей в глаза. – Просто я споткнулся и упал. Голова закружилась, – опять перед его глазами возник генерал Иванов. – Они мучили тебя в лагере? – он приблизил к ней свое лицо.
– Нет. Угрожали, несколько раз выводили на расстрел, но не били. Боялись твоей мести, – она поцеловала его в щеку, как будто он был ее отцом.
– А эти бандиты? – шепнул он, давая понять, что ей тоже следует отвечать шепотом.
– Они меня не трогают.
– Разве они не мучили тебя в марте, когда схватили меня?
– Меня они не арестовывали, – удивилась Елица.
– Видишь, а мне сказали, что ты арестована и что они тебя убьют, если я не соглашусь на публичный судебный процесс.
– Мне надо сказать тебе так много… Негодяи, что я успею за пятнадцать минут? Но ничего, их власть ненадолго. Ненадолго, Бог не допустит, – сказала она с вызовом, но ее ярость тут же стихла. – Что с Войиславом? Разное говорят… кто будто слышал, что он от тебя отступился, кто – наоборот, одни считают, что жив, другие – нет… Прошу тебя, скажи мне правду.
«Папа, смотри, – он показал ему свой школьный дневник. – Ты обещал мне, что поедем на море». Он посадил сына себе на колени, а из кухни раздается голос Елицы: «Если я расскажу твою тайну, не будет никакого моря». «Мама, не рассказывай, пожалуйста, прошу тебя», – мальчик бросился на кухню. «Ты же обещала, что ничего ему не расскажешь, пока мы не вернемся с моря». Он подозвал ребенка к себе и протянул ему руку: «Сначала расскажи тайну, а потом поедешь на море». «Даешь слово?» – сын заглянул ему в лицо. – «Даю». – «Я подрался с Николой». «Хорошо, только больше так не делай», – и он поцеловал сына в нос. «Он разбил Николе голову камнем, пришлось врача вызывать», – покачала головой Елица. «Что-нибудь серьезное?» – озабоченно спросил он жену. – «К счастью, нет». Войя кусает пальцы и обеспокоенно ждет, что скажет отец. «Я дал тебе слово и не могу от него отступить, – он опустил руку на его голову. – А сейчас собирайся, пойдем навестить твоего товарища и извиниться перед ним». «Но, папа, он же первый ко мне полез», – насупился Войя. – «Это не важно. В любом случае ты не должен был так поступать».
– Наш Войя погиб, – вздохнул он глубоко и с чувством вины посмотрел на жену. – Его убили на Зеленгоре. Он умер у меня на руках, я его и похоронил. – Он отвернулся.
– Войя, мальчик мой! – простонала она и заплакала, но тихо, как плачут по давно умершим. – Я знала… просто на что-то надеялась… Войя, бедный мой, бедный!
– У тебя нет листка бумаги?
– Вот, только это, – она протянула ему бумажную салфетку.
– Здесь, в десяти шагах вверх от источника, – шепотом объяснял он ей план местности, где похоронен их сын, делая пометки на салфетке. – Под большим буком, там будет вкопанный в землю камень, а на дереве ножом вырезаны две буквы: «В» и «М». Креста нет, я побоялся, что могилу под таким знаком эти скоты обязательно раскопают. Прошу тебя, спрячь салфетку куда-нибудь понадежней, прямо сейчас, чтобы они не нашли. Потом найдешь топографа, который все это расшифрует, и перенесешь его кости, – тут он замолчал, пораженный мыслью, что даже если Елица и найдет могилу сына, они все равно не позволят похоронить его как полагается.
– Я все сделаю как положено, – она поцеловала салфетку. – Знаешь… как это лучше сказать… они, двое… – она замолчала, глядя перед собой.
– Я все знаю.
– Но наша семья не уничтожена. Я бы тоже хотела… ах, сама не знаю, что говорю.
– Как они? Где сейчас?
– Может быть, нехорошо и несправедливо сейчас говорить об этом, но ты… Ведь я тебя еще тогда предупреждала.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, то, что Бранко надо было отдать в богословскую школу. Он ведь и сам хотел, а ты убедил его поступить в гимназию. А молодые все такие горячие… запретный плод сладок… ведь я это предчувствовала. Если бы он стал священником, все эти идеи не значили бы для него так много и… прости, я понимаю, как тебе тяжело. Что теперь говорить об этом.
– Было бы то же самое, даже если бы он поступил на богословие.
– Знаешь, они хотели… то, что написано в «Политике», неправда. Они от тебя никогда не отрекались, ни публично, ни в душе. Они хотели…
– Шепни, – сказал он ей на ухо.
– Все равно, пусть слышат. И она, и он хотели с тобой увидеться. Но я им запретила писать просьбу о свидании с отцом.
«Сосулька! Да от кого это ты слышал, что при ангине больных лечат сосульками?» – возмущалась Елица, ставя девочке компресс с уксусом и спиртом. «Это американский метод, – оправдывался он. – Они снимают температуру с помощью льда». – «Ты всегда считаешь, что знаешь все лучше других. Пошли за врачом». «Сейчас, – улыбнулся он ей. – Вот поэт Иова Змай был врачом, и он снимал жар другому поэту, Джуре Якшичу, с помощью льда из кафе «Манеж». Так же поступил и твой папа, – он пощупал лоб Горданы: – только вместо льда взял сосульку с крыши».
– Я слышал, Бранко в армии? А Гордана будет поступать на медицинский?
– Он уже давно не в армии. Сейчас работает в Нише, в каком-то комитете по статистике. Гоца сдает выпускные экзамены за гимназию, осенью собирается поступать на медицинский, – вдруг она бросила на мужа молящий взгляд. – Прости их! Прошу тебя!
– Не понимаю… что… – нерешительно начал он. – Что я должен им простить?
– То, что они… что они не были вместе с тобой. И теперь эти гады пользуются ими в своих интересах… но они были детьми и не понимали… им тоже нелегко… не знаю, просто не знаю, что сказать. Теперь я остаюсь с ними, а ты… я бы ни дня не хотела жить после тебя, если бы не они, – она захлебнулась в рыданиях.
– Не плачь, – он взял ее рукой за подбородок и приподнял опущенную голову. – Победителей нет, когда линия фронта проходит через души людей. Есть только побежденные. Но я хорошо знаю, что развело меня и моих детей в разные стороны. Наивность и романтика молодости. Я ведь тоже когда-то этим грешил. Горький, Маяковский, Николай Островский. Даже Лев Толстой пустился на поиски справедливости на земле, правда, уже в конце жизни. Мои дети были загипнотизированы поэзией и романами, а никак не… – Он понял, что если будет говорить громко, то может им навредить и шепотом продолжал: – Они пошли не за Сталиным и не за Тито. Может, в этом нужно видеть перст Божий. Если бы и они были вместе со мной и Войей, то кончили бы тоже так же, как и мы, – он отстранился от нее. – А теперь прошу тебя простить мне все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22