Не то чтобы она не была богата необыкновенными приключениями, знание которых могло бы при определенных обстоятельствах пригодиться людям простосердечным, но для этого ее следовало бы рассказать на языке более наивном и менее изощренном, чем тот, на котором говорим мы, на языке народа, еще не утратившего воображения и веры, и я непременно займусь этим, если отыщу сегодня вечером мандрагору, которая поет. Как видите, мне осталось совсем немного времени на то, чтобы убедиться в ее существовании, а ведь от этого зависит моя собственная судьба.
Достаточно будет сказать вам, что вот уже полгода, как я скитаюсь по заросшим мандрагорами полям, которые все до единого принадлежат народу, состоящему из самых хорошеньких женщин в мире, и что нигде не нашел я ни мандрагоры, которая поет, ни женщины, которая заставила бы меня забыть любовь Феи Хлебных Крошек.
Неделю назад я встретил подле городских ворот Глазго пару «гербалистов», занятых поисками лекарственных трав.
– Сударь, – обратился я к тому из этих двух любознательных господ, чей вид, надменный и самоуверенный, несомнительно выдавал в нем ученого монаха, – осмелюсь спросить у вас, не знаете ли вы случайно, где мне найти мандрагору, которая поет?
– Друг мой, – отвечал он, щупая мне пульс, – если она где-нибудь и существует, то, бесспорно, только в местной лечебнице для лунатиков, куда этот юноша не замедлит вас отвести.
И с того дня меня держат здесь взаперти, что, впрочем, не мешает моим поискам, ибо мандрагоры здесь в избытке…
Но скажите мне, сударь, вы ничего не слышите? Вам не показалось, что эти цветы, умирающие в свете последнего луча солнца, издали некий тихий и мелодичный звук? Прощайте, сударь, прощайте!
И Мишель устремился к своим мандрагорам.
– Упаси меня Господь, несчастный, – сказал я сам себе, схватившись за голову, и бросился по аллее прочь, не оглядываясь, – упаси меня Господь стать свидетелем твоего горя, когда ты лишишься последней из обольщавших тебя иллюзий!
Заключение,
которое ничего не объясняет и которое можно не читать
Я приближался к элегантному портику, выходящему на набережную Клайда, когда суровый и чопорный мужчина, одетый в черное с ног до головы, тронул меня за локоть с видом одновременно вежливым и властным. Я поздоровался; он ответил мне легким кивком головы и снова застыл в своей прежней позе, величественно моргая глазами и щедрой рукой черпая испанский табак из золотой табакерки.
– Вы, сударь, должно быть, филантроп? – спросил он.
– Я не знаю, что это такое, сударь, – отвечал я, – но я человек.
Он медленно запустил в нос очередную понюшку табаку, дабы избавить себя от необходимости давать мне объяснения, которых я, по его мнению, не был достоин.
– Я предположил, сударь, что вы филантроп, – вновь заговорил он, – потому что видел, как вы долго беседовали с тем несчастным мономаном, кого привезли к нам недавно и кого мучает весьма любопытный синий бес . У него странная причуда: он разыскивает мандрагору, которая поет. Меж тем вам, сударь, наверняка известно, что растение это, именуемое у Линнея atropa mandragora, лишено, подобно всем другим представителям растительного царства, органов вокализации. Atropa mandragora – не что иное, как цветок из семейства пасленовых, снотворный и ядовитый, подобно большинству своих собратьев; его наркотические свойства, болеутоляющие, охлаждающие и усыпляющие, были известны еще во времена Гиппократа. Мандрагору успешно применяют при лечении меланхолии, конвульсий и подагры; припарки из этого растения обладают превосходным противовоспалительным действием, их рекомендуют от завалов, скирров и золотухи. Я совершенно убежден, что сок корней мандрагоры и ее корковой части – мощное рвотное и слабительное средство, которое, однако, прописывают лишь больным низкого происхождения, ибо оно чаще приводит к смерти, чем к выздоровлению.
– Неужели! – воскликнул я, скрестив руки на груди, меж тем как собеседник мой продолжал удерживать меня за пуговицу сюртука.
– Этого несчастного юношу ввело в заблуждение, – продолжал он с улыбкой, выказывавшей одновременно и почтение к самому себе и презрение к тому, о ком он говорил, – глупое суеверие древних невежд, которое сохранилось в потемках средневековья и от которого простонародье не вполне освободилось и поныне. Прежде, до расцвета философической и рациональной медицины, чернь верила, будто, когда вырываешь мандрагору из земли, она стонет и плачет, и потому всем, кто намеревался взяться за это рискованное предприятие, рекомендовалось заткнуть уши, дабы не растрогаться сверх меры, из чего в самом деле можно заключить, что стоны эти слыли чрезвычайно гармоническими. Мы полагаем это капитальным заблуждением, сторонники которого тщетно ссылаются на свидетельства Аристотеля, Диоскорида, Альдрованде, Жоффруа Линацера, Колумны, Геснера, Лобелиуса, Дюре и тысячи других великих людей, ибо мы убеждены, что нет такой безумной бессмыслицы_ письменного подтверждения которой нельзя было бы отыскать в какой-нибудь научной книге.
– Вот с этим я не стану спорить, – сказал я.
– Я так и думал, судя по тому, с каким вниманием слушали вы мою речь, – продолжал он, по-прежнему не выпуская из рук мою пуговицу. – В самом деле, как может мандрагора петь, если мы знаем, что пение есть механический процесс, происходящий за счет вибрации голосовых связок, или, если выразить ту же мысль более точно и ясно, процесс, совершающийся – запомните это, прошу вас, – в пространстве между щитовидно-аритеноидными связками, что позволило Галену уподобить голосовую щель, иначе говоря, верхнее отверстие гортани, духовому инструменту, хотя она и не удовлетворяет в точности всем условиям, каким отвечает продольная флейта, не говоря уже об инструментах с мундштуком. Ученому господину Феррейну, столь прославленному в свете, было угодно счесть ее струнным инструментом, но это мнение решительно опровергли открытия современных физиологов, доказавших, что в данном случае мы имеем дело с инструментом язычковым. Господин Жоффруа Сен-Илер, которого вы, возможно, знаете, даже объясняет весьма остроумно, что инструмент этот предназначен для двух целей разом, и, в зависимости от обстоятельств, может исполнять то партию кларнета, то партию поперечной флейты, из чего он вывел весьма удачное деление на голоса язычковые и голоса флейтовые, которое ныне применяют повсеместно в курсах анатомии и хорах Оперы. Грамматик Кур де Жеблен, педант, кое-что слыхавший о корнях и этимологиях, но мало что смысливший в медицине, был единственным, кто назвал голос клавишным инструментом, клавиши которого находятся во рту животного и которому гортань служит трубой, а легкие – мехами, – что довольно удовлетворительно объясняет феномен артикуляции, но, как видите, совершенно не объясняет феномена фонического. Невежды же позволяют себе еще больше и утверждают, что голос – это просто инструмент sui generis, который действует так, как угодно Господу. Теория поистине жалкая. Впрочем, вернемся к мандрагоре; нет необходимости напоминать вам, сударь, что самый тщательный анализ никогда не смог обнаружить ни в монофиллической и юлообразной чашечке мандрагоры, ни в ее пятилепестковом и колоколообразном венчике ни малейших следов голосовой щели и гортани, не говоря уже о голосовых и щитовидно-аритсиоидных связках…
– Поэтому-то, вероятно, – спросил я, – мандрагора и молчит?
– Вне всякого сомнения. Поскольку обсуждаемый нами пациент по натуре флегматичен, мягок, податлив и неспособен к осмысленной деятельности, судить о том, какую методу следует избрать для его лечения, можно будет, лишь когда галлюцинации его сменятся пароксизмом. По-видимому, действовать придется постепенно – для начала обливать холодной водой затылок и надчревную область, затем перейти к горчичникам, нарывным пластырям и прижиганиям, не пренебрегая, разумеется, венесекцией вплоть до обморока. Если же возбуждение не спадет, в нашем арсенале имеются ножные и ручные кандалы, а также смирительная рубашка…
– Не тронь меня, палач, – вскричал я, оставив свою пуговицу в руках каннибала и устремившись за ворота с такой скоростью, словно за мною гнались все собаки острова Мэн.
– Вы поступали бы осмотрительнее, – продолжил я свою речь, обращаясь уже к привратнику лечебницы, – если бы держали самых опасных из ваших пациентов под более строгим надзором! Неужели равенства, к которому тщетно стремится род человеческий, нет и в лечебнице для умалишенных?
– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.
– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?
– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.
………………………………………………………………………………
О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.
На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.
– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?
– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?
– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.
– Меня удивляет, Даниэль, что ты, так хорошо знакомый с моим гербарием, который я неоднократно вверял твоим попечениям, не смог уподобить этот цветок какому-нибудь из цветов, тебе известных, хотя очертания его, по твоим собственным словам, весьма четкие.
– Право, сударь, я бы сказал, что он точь-в-точь напоминает мандрагору!
– Об этом после, Даниэль, об этом после! Скажи-ка, не слишком ли ты засиделся за столом у плотника и успел ли прийти засветло к стенам арсенала, чтобы отыскать домик Феи Хлебных Крошек, что, впрочем, как тебе известно, дело очень нелегкое?…
– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.
– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?
– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.
– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?
– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.
– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…
– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?
– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.
– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.
– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.
– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..
Отдыхая в Венеции от тягот долгого путешествия и забывая в пустой суете игорных домов квартала Ридотто те волнения, какие я пережил за несколько часов, проведенных в Глазго, я познакомился в кафе «Квадро» с серьезным и сосредоточенным господином, чья задумчивость заставила меня отказаться от предубеждения, вызванного поначалу его лицом. То был мужчина сухощавый, тощий, угловатый, с взглядом острым и, можно сказать, коническим, – а я, помимо взглядов прямых, признаю только взгляды расходящиеся, – с голосом высоким и ясным, речью отрывистой и резкой, движениями неукоснительно перпендикулярными и изохронными. Некий безмолвный разговор, который он, казалось, беспрестанно вел с самим собою, не мог, по моему мнению, быть посвящен ничему иному, кроме суровых и мечтательных размышлений о некиих возвышенных нравственных истинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Достаточно будет сказать вам, что вот уже полгода, как я скитаюсь по заросшим мандрагорами полям, которые все до единого принадлежат народу, состоящему из самых хорошеньких женщин в мире, и что нигде не нашел я ни мандрагоры, которая поет, ни женщины, которая заставила бы меня забыть любовь Феи Хлебных Крошек.
Неделю назад я встретил подле городских ворот Глазго пару «гербалистов», занятых поисками лекарственных трав.
– Сударь, – обратился я к тому из этих двух любознательных господ, чей вид, надменный и самоуверенный, несомнительно выдавал в нем ученого монаха, – осмелюсь спросить у вас, не знаете ли вы случайно, где мне найти мандрагору, которая поет?
– Друг мой, – отвечал он, щупая мне пульс, – если она где-нибудь и существует, то, бесспорно, только в местной лечебнице для лунатиков, куда этот юноша не замедлит вас отвести.
И с того дня меня держат здесь взаперти, что, впрочем, не мешает моим поискам, ибо мандрагоры здесь в избытке…
Но скажите мне, сударь, вы ничего не слышите? Вам не показалось, что эти цветы, умирающие в свете последнего луча солнца, издали некий тихий и мелодичный звук? Прощайте, сударь, прощайте!
И Мишель устремился к своим мандрагорам.
– Упаси меня Господь, несчастный, – сказал я сам себе, схватившись за голову, и бросился по аллее прочь, не оглядываясь, – упаси меня Господь стать свидетелем твоего горя, когда ты лишишься последней из обольщавших тебя иллюзий!
Заключение,
которое ничего не объясняет и которое можно не читать
Я приближался к элегантному портику, выходящему на набережную Клайда, когда суровый и чопорный мужчина, одетый в черное с ног до головы, тронул меня за локоть с видом одновременно вежливым и властным. Я поздоровался; он ответил мне легким кивком головы и снова застыл в своей прежней позе, величественно моргая глазами и щедрой рукой черпая испанский табак из золотой табакерки.
– Вы, сударь, должно быть, филантроп? – спросил он.
– Я не знаю, что это такое, сударь, – отвечал я, – но я человек.
Он медленно запустил в нос очередную понюшку табаку, дабы избавить себя от необходимости давать мне объяснения, которых я, по его мнению, не был достоин.
– Я предположил, сударь, что вы филантроп, – вновь заговорил он, – потому что видел, как вы долго беседовали с тем несчастным мономаном, кого привезли к нам недавно и кого мучает весьма любопытный синий бес . У него странная причуда: он разыскивает мандрагору, которая поет. Меж тем вам, сударь, наверняка известно, что растение это, именуемое у Линнея atropa mandragora, лишено, подобно всем другим представителям растительного царства, органов вокализации. Atropa mandragora – не что иное, как цветок из семейства пасленовых, снотворный и ядовитый, подобно большинству своих собратьев; его наркотические свойства, болеутоляющие, охлаждающие и усыпляющие, были известны еще во времена Гиппократа. Мандрагору успешно применяют при лечении меланхолии, конвульсий и подагры; припарки из этого растения обладают превосходным противовоспалительным действием, их рекомендуют от завалов, скирров и золотухи. Я совершенно убежден, что сок корней мандрагоры и ее корковой части – мощное рвотное и слабительное средство, которое, однако, прописывают лишь больным низкого происхождения, ибо оно чаще приводит к смерти, чем к выздоровлению.
– Неужели! – воскликнул я, скрестив руки на груди, меж тем как собеседник мой продолжал удерживать меня за пуговицу сюртука.
– Этого несчастного юношу ввело в заблуждение, – продолжал он с улыбкой, выказывавшей одновременно и почтение к самому себе и презрение к тому, о ком он говорил, – глупое суеверие древних невежд, которое сохранилось в потемках средневековья и от которого простонародье не вполне освободилось и поныне. Прежде, до расцвета философической и рациональной медицины, чернь верила, будто, когда вырываешь мандрагору из земли, она стонет и плачет, и потому всем, кто намеревался взяться за это рискованное предприятие, рекомендовалось заткнуть уши, дабы не растрогаться сверх меры, из чего в самом деле можно заключить, что стоны эти слыли чрезвычайно гармоническими. Мы полагаем это капитальным заблуждением, сторонники которого тщетно ссылаются на свидетельства Аристотеля, Диоскорида, Альдрованде, Жоффруа Линацера, Колумны, Геснера, Лобелиуса, Дюре и тысячи других великих людей, ибо мы убеждены, что нет такой безумной бессмыслицы_ письменного подтверждения которой нельзя было бы отыскать в какой-нибудь научной книге.
– Вот с этим я не стану спорить, – сказал я.
– Я так и думал, судя по тому, с каким вниманием слушали вы мою речь, – продолжал он, по-прежнему не выпуская из рук мою пуговицу. – В самом деле, как может мандрагора петь, если мы знаем, что пение есть механический процесс, происходящий за счет вибрации голосовых связок, или, если выразить ту же мысль более точно и ясно, процесс, совершающийся – запомните это, прошу вас, – в пространстве между щитовидно-аритеноидными связками, что позволило Галену уподобить голосовую щель, иначе говоря, верхнее отверстие гортани, духовому инструменту, хотя она и не удовлетворяет в точности всем условиям, каким отвечает продольная флейта, не говоря уже об инструментах с мундштуком. Ученому господину Феррейну, столь прославленному в свете, было угодно счесть ее струнным инструментом, но это мнение решительно опровергли открытия современных физиологов, доказавших, что в данном случае мы имеем дело с инструментом язычковым. Господин Жоффруа Сен-Илер, которого вы, возможно, знаете, даже объясняет весьма остроумно, что инструмент этот предназначен для двух целей разом, и, в зависимости от обстоятельств, может исполнять то партию кларнета, то партию поперечной флейты, из чего он вывел весьма удачное деление на голоса язычковые и голоса флейтовые, которое ныне применяют повсеместно в курсах анатомии и хорах Оперы. Грамматик Кур де Жеблен, педант, кое-что слыхавший о корнях и этимологиях, но мало что смысливший в медицине, был единственным, кто назвал голос клавишным инструментом, клавиши которого находятся во рту животного и которому гортань служит трубой, а легкие – мехами, – что довольно удовлетворительно объясняет феномен артикуляции, но, как видите, совершенно не объясняет феномена фонического. Невежды же позволяют себе еще больше и утверждают, что голос – это просто инструмент sui generis, который действует так, как угодно Господу. Теория поистине жалкая. Впрочем, вернемся к мандрагоре; нет необходимости напоминать вам, сударь, что самый тщательный анализ никогда не смог обнаружить ни в монофиллической и юлообразной чашечке мандрагоры, ни в ее пятилепестковом и колоколообразном венчике ни малейших следов голосовой щели и гортани, не говоря уже о голосовых и щитовидно-аритсиоидных связках…
– Поэтому-то, вероятно, – спросил я, – мандрагора и молчит?
– Вне всякого сомнения. Поскольку обсуждаемый нами пациент по натуре флегматичен, мягок, податлив и неспособен к осмысленной деятельности, судить о том, какую методу следует избрать для его лечения, можно будет, лишь когда галлюцинации его сменятся пароксизмом. По-видимому, действовать придется постепенно – для начала обливать холодной водой затылок и надчревную область, затем перейти к горчичникам, нарывным пластырям и прижиганиям, не пренебрегая, разумеется, венесекцией вплоть до обморока. Если же возбуждение не спадет, в нашем арсенале имеются ножные и ручные кандалы, а также смирительная рубашка…
– Не тронь меня, палач, – вскричал я, оставив свою пуговицу в руках каннибала и устремившись за ворота с такой скоростью, словно за мною гнались все собаки острова Мэн.
– Вы поступали бы осмотрительнее, – продолжил я свою речь, обращаясь уже к привратнику лечебницы, – если бы держали самых опасных из ваших пациентов под более строгим надзором! Неужели равенства, к которому тщетно стремится род человеческий, нет и в лечебнице для умалишенных?
– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.
– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?
– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.
………………………………………………………………………………
О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.
На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.
– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?
– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?
– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.
– Меня удивляет, Даниэль, что ты, так хорошо знакомый с моим гербарием, который я неоднократно вверял твоим попечениям, не смог уподобить этот цветок какому-нибудь из цветов, тебе известных, хотя очертания его, по твоим собственным словам, весьма четкие.
– Право, сударь, я бы сказал, что он точь-в-точь напоминает мандрагору!
– Об этом после, Даниэль, об этом после! Скажи-ка, не слишком ли ты засиделся за столом у плотника и успел ли прийти засветло к стенам арсенала, чтобы отыскать домик Феи Хлебных Крошек, что, впрочем, как тебе известно, дело очень нелегкое?…
– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.
– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?
– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.
– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?
– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.
– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…
– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?
– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.
– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.
– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.
– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..
Отдыхая в Венеции от тягот долгого путешествия и забывая в пустой суете игорных домов квартала Ридотто те волнения, какие я пережил за несколько часов, проведенных в Глазго, я познакомился в кафе «Квадро» с серьезным и сосредоточенным господином, чья задумчивость заставила меня отказаться от предубеждения, вызванного поначалу его лицом. То был мужчина сухощавый, тощий, угловатый, с взглядом острым и, можно сказать, коническим, – а я, помимо взглядов прямых, признаю только взгляды расходящиеся, – с голосом высоким и ясным, речью отрывистой и резкой, движениями неукоснительно перпендикулярными и изохронными. Некий безмолвный разговор, который он, казалось, беспрестанно вел с самим собою, не мог, по моему мнению, быть посвящен ничему иному, кроме суровых и мечтательных размышлений о некиих возвышенных нравственных истинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24