Быть может, я воображал неги этой любви даже более сладостными, чем они бы оказались в действительности; я думал, что она стоит тысячи жизней – но это была любовь не для меня!
Если вы вспомните, что от эшафота меня отделяло всего несколько туазов, вы сочтете это рассуждение чересчур длинным. Я пересказал его со всеми подробностями; в жизни оно отняло не более минуты.
– Мне нет дела до того, что он сумасшедший! – говорила Фолли. – Я эта знаю не хуже вас! Мне нет дела до того, что он беден и может зарабатывать только своим ремеслом! Мне нет дела даже до того, что он убил Джепа Мазлберна; в конце концов, Джеп был всего-навсего царем собак! Ведь это Мишель, мой дорогой Мишель, которого я так сильно любила и сейчас люблю еще сильнее, чем прежде!
Нет, нет, – продолжала она, упав к моим ногам, прижав к моим коленям свою голову с растрепанными кудрями, обнимая мои ноги дрожащими руками, – нет, ты не умрешь, ты будешь жить для меня, для твоей крошки Фолли! Я вылечу твой смятенный ум, я пробужу тебя от твоих дурных снов, я принесу тебе счастье, потому что моя любовь будет предупреждать все твои желания, будет ограждать тебя от всех печалей и подарит твоему воображению вместо всех безумных заблуждений, которые его смущают, постоянный покой, нескончаемую радость! Постойте, постойте, господин шериф! – прибавила Фолли, подняв голову и откинув назад свои прекрасные волосы. – Не ходите дальше, господин шериф!.. Объявите, что Фолли Герлфри берет в мужья Мишеля из Гранвиля… я Фолли, mantua-maker, вы меня знаете, я шила для вашей жены!
– Увы, милая Фолли, – отвечал я со слезами на глазах, – небеса повелели мне любить другую, но, клянусь Всевышним, кроме нее, я никого не люблю так, как тебя, преданность же твоя превосходит все, что я доселе знал о нежности и добродетели: ведь ты не оставила меня, хоть и веришь, что я преступник; но, бедное дитя, ты ведь знаешь, что священная клятва, данная другой, препятствует мне принять твою жертву!
– Так вот как, – воскликнула Фолли яростно, поднимаясь с земли, – вот как ты отблагодарил меня – меня, которая нынче утром отказала богачу Коллу Сисшопу, мастеру-конопатчику, самому прекрасному и самому разумному из моряков Гринока! Ты отвергаешь меня ради изображения восточной принцессы, которой, чего доброго, и на свете-то нет а если есть, то она, возможно, оттолкнула бы тебя с презрением, как последнего раба! Да будет проклята Билкис!
– Замолчи! – воскликнул я, с почтением поднеся руку к портрету Билкис. – Ты богохульствуешь, Фолли, потому что не понимаешь меня, но я чувствую, что Билкис тебя прощает! Моя любовь к этому портрету – в самом деле всего лишь иллюзия, и пусть даже ум мой так расстроен, как ты предполагаешь, я никогда не заходил в своей гордыне столь далеко чтобы притязать на взаимность! Я имел в виду совсем иное: я не могу вступить в брак, потому что обручился с другой женщиной, и сегодня – последний день, когда она еще вправе потребовать от меня исполнения моей клятвы. Мне нет нужды объяснять тебе, Фолли, что порядочный человек ставит долг превыше жизни и счастья.
– Но ты должен, по крайней мере, рассказать мне, отчего подвергаешь меня такому унижению! – возразила Фолли.
– Конечно, конечно! – отвечал я, улыбаясь и поднося ее руку к своим губам. – Совершить клятвопреступление в такую торжественную минуту, как сейчас, значило бы навеки лишить себя благословения небес; так вот, клянусь тебе в том, что я обручен, невеста же моя – старая нищенка, благодаря которой я знаю и умею то, чего не знает и не умеет большинство смертных, и которая была так же добра ко всем членам нашего рода вплоть до седьмого колена. Быть может, этой доброй женщины, прозванной Феей Хлебных Крошек, уже нет на свете, однако ж она не разрешила меня от моего обещания.
При этих словах Фолли скрестила руки на груди, затем уронила их вдоль тела и, с глубокой жалостью покачав головой, сказала:
– Ну что же, ступай на смерть, несчастный, раз ничто не может возвратить тебе разум и раз нашлись такие глупые и жестокие судьи, которые осудили тебя на казнь.
Я снова пошел вперед вслед за шерифом, а Фолли осталась стоять неподвижно, не поднимая глаз от земли.
Мгновение спустя шериф уже взошел на эшафот и оттуда в третий и последний раз продекламировал народу свое воззвание, а я недрогнувшей стопой коснулся первой из тех роковых ступенек, по которым приговоренные никогда не спускаются живыми, как вдруг шум – в подобных обстоятельствах весьма неожиданный – отвлек мой ум от тех серьезных размышлений, что начинали его занимать. То были громовые раскаты неистового, оглушительного хохота, зарождавшиеся где-то вдали и по мере приближения ко мне лишь усиливавшиеся, словно несколько ураганов наперебой стремились дойти до моего слуха. Я обернулся и взглянул на толпу; вообразите же, как я был изумлен, когда увидел Фею Хлебных Крошек, повелительно вздымавшую костыль точь-в-точь так же, как она вздымала его в гринокских дюнах в тот день, когда, гонясь за ней, я пробежал такое огромное расстояние и все-таки ее не догнал. В первую секунду я подумал, что за то время, пока мы не виделись, Фея Хлебных Крошек успела совершить кругосветное пешеходное путешествие и теперь как раз его заканчивает, однако вид ее, бодрый и нарядный, как никогда, нимало не свидетельствовал о тяготах, испытанных ею в продолжение пешего пути. Платье ее украшало такое обилие кружев, лент и букетов, какого не встретишь ни в одной оперной феерии.
– Великий Боже! – сказал я ей, искренне разделяя всеобщее веселье. – Как роскошно вы одеты, Фея Хлебных Крошек, и как счастлив я был бы увидеть вас в этом великолепном платье при более радостных обстоятельствах! Но вы знаете, что меня ждет, и я, не стану скрывать, неприятно удивлен тем, что почтенная женщина, которая удостаивала меня своих добрых чувств, а мою семью – своего дружеского расположения и которая всегда отличалась точнейшим соблюдением всех приличий, облачилась в самый блистательный и кокетливый из своих туалетов как раз в тот день, когда бедного маленького Мишеля должны повесить!
– Повесить! – живо подхватила Фея Хлебных Крошек, меж тем как ножки ее, обутые в прелестные розовые башмачки, выказывали ту изумительную прыгучесть, что, как вы знаете, была ей свойственна издавна. – Повесить! А почему это вас должны повесить, негодник, если я пришла вас спасти? Разве не долженствуете вы воздать мне в предначертанный день за любовь и верность? Разве вы только что сами не сказали об этом моей хорошенькой mantua-maker, Фолли Герлфри? Впрочем, Мишель, я вовсе не хочу злоупотреблять вашей верностью клятве, которую вы, возможно, дали только по легкомыслию; я люблю вас, дитя мое, люблю даже сильнее, чем можно выразить словами, но сердце мое разбилось бы, если бы я заставила вас совершить поступок, о котором вы затем стали бы сожалеть. Если вы хотите жениться на Фолли, я готова пожертвовать самыми драгоценными надеждами своей жизни и вернуть вам свободу! Вы вольны так поступить, – продолжала она тоном все более и более печальным, – сумму же, которую я взяла у вас взаймы, я употребила с такой выгодой, что на нее вы сможете жить в достатке.
Честь моя заставляет меня потребовать от вас лишь одного, – заключила Фея Хлебных Крошек, выпрямляясь так гордо, как только мог позволить ее маленький рост, – чтобы вы возвратили мне мой портрет.
– Портрет Билкис, Фея Хлебных Крошек! О, он принадлежит вам!
Произнеся эти слова, я машинально приоткрыл медальон настолько, чтобы убедиться, что Билкис плачет.
– Вот этот портрет; в течение целого года он дарил мне счастье, хоть я и недостоин был владеть им так долго! Но я возвращаю его вам не на тех условиях, какие вы мне предлагаете. Я люблю Фолли как добрую юную особу, которая пожалела меня, хотя и считает меня безумцем и преступником, ибо душа ее, впрочем прелестная, живет в ином мире, нежели моя. Клятва, связывающая меня с вами, покровительницей и ангелом-хранителем моих школьных лет, может выглядеть странной в глазах света, но от этого она не делается для меня менее сладостной и менее священной. Я дал ее свободно и сдержу без усилия, ибо в сердце моем нет любви ни к одному из земных созданий. Вы, Фея Хлебных Крошек, моя невеста, и сегодня я назову вас своей женой с такой же радостью, с какой сделал это некогда на песчаной равнине возле горы Сен-Мишель, где я ловил сердцевидок, если только вы не откажетесь от меня. Вы, вероятно, не знаете мою страшную историю, не знаете, что та кровавая лестница, по которой я теперь всхожу, была воздвигнута для убийцы!..
– Для убийцы! Ты, дитя мое, – убийца? – вдруг резко перебила меня Фея Хлебных Крошек. – Ах, Боже мой! Любовь до такой степени пьянит меня и кружит мне голову, что я совсем забыла, для чего пришла сюда! Теперь уже все в Гриноке знают правду. Сэр Джеп не умер, милый мой Мишель; он знает, что ты спас ему жизнь, состояние и все налоги, какие он собрал на острове Мэн. Оцепенение, в которое он впал, когда увидел, как ты сражаешься с полчищами негодяев, не помешало ему оценить выказанные тобою чудеса храбрости. Лишь только сэр Джеп пришел в себя, он послал в город людей, которые обошли все улицы, извещая о твоей невиновности, а теперь о том же объявляет и шериф. Послушай-ка, как бьет в ладоши народ! Сэр Джеп ни за что не позволил бы мне опередить его, однако давешний недуг снова дал себя знать, а может быть, следователь и врач, которые, насколько мне известно, намерены на славу прокутить полученное ими вознаграждение, пригласили его позавтракать вместе с ними. Ты невиновен, Мишель, ты свободен, и я не имею на тебя никаких прав, правом же предъявить к тебе гражданский иск – ты это прекрасно знаешь! – я никогда не воспользуюсь! Итак, располагай по собственному усмотрению своей рукой и судьбой, а мне верни портрет, если ты не хочешь исполнять легкомысленно данное мне обещание.
В самом деле, я был свободен. Шериф сбежал, констебли исчезли, а Ионафас, до тех пор сидевший на верхней ступеньке эшафота, завернувшись в саван, в котором он вскоре надеялся унести мой труп, теперь, по-прежнему не расставаясь с моим смертным покровом, удалялся, удрученный второй за нынешний день неудачей.
– Портрет я вам возвращаю, Фея Хлебных Крошек, – отвечал я с улыбкой, – ибо моя сумасбродная страсть к прелестной принцессе, которую я никогда не увижу, плохо согласуется с чувствами, приличествующими супругу. Обещания же мои я сдержу совершенно свободно: перед Богом и людьми я беру вас в жены, Фея Хлебных Крошек, потому что обещал вам это, потому что уважаю в вас особу достойную и ученую, а также потому, что люблю вас.
Я очень боялся, как бы от этих слов Фея Хлебных Крошек не совершила один из тех невероятных прыжков, которыми она меня так часто изумляла и посредством которых выказывала свою особенную радость. Опасения мои не оправдались: она осталась на месте, сделавшись как будто еще меньше, – и меня потрясло то нежное и страстное чувство, что выразилось в ее увлажнившихся глазах…
– Нет, нет… – подхватила Фея Хлебных Крошек, проворно прикрепляя своими изящными пальчиками цвета слоновой кости медальон к цепочке. – Нет, ни в коем случае! Он останется у тебя навсегда! Я не смогу быть уверена в твоей любви, если не буду знать, что ты любишь меня и такой, какой я была в молодости!
Я наклонился к ней, чтобы запечатлеть на ее челе торжественный поцелуй, который освятил бы нашу свадьбу, и подал ей руку, которую она тотчас гордо обвила своей маленькой ручкой, как то и подобает новобрачной.
– Чудо! Чудо! – закричали зрители. – Жених вдовы царя Соломона женится на Фее Хлебных Крошек!
– Не слушай их, – шепнула мне Фея Хлебных Крошек. – Вдова царя Соломона – это не красота, а мудрость, а если я сумею подарить тебе немного счастья, то выйдет, что ты не так сильно ошибся, как они воображают…
Я пожал ей руку в знак того, что всем доволен и что глупые насмешки, которыми нас встречает толпа, нимало не унижают мое сердце. Напротив, своим уверенным видом я показывал насмешникам, что горжусь любовью этой бедной старой женщины, ибо чем же еще и гордиться, как не совершеннейшим из чувств, прошедшим испытание разумом и временем?…
Через несколько шагов на углу узкой улочки мы столкнулись с другой новобрачной четой: Коллом Сисшопом, мастером-конопатчиком, и Фолли Герлфри, самой хорошенькой из гринокских портних; вид этой свадебной процессии снял с моей души последний груз. Впрочем, я бросил взгляд на невесту и нашел ее весьма хорошенькой!..
– Не скрываешь ли ты от меня чего-нибудь? – спросила Фея Хлебных Крошек с некоторой тревогой.
– Нисколько, добрый мой друг, – отвечал я с восторгом. – Колл – умелый и честный рабочий, и я радуюсь тому, что красивая и нежная Фолли будет с ним счастлива!
– По правде говоря, я тоже на это надеюсь! – отвечала Фея Хлебных Крошек.
Глава двадцатая,
повествующая о том, каков был дом Феи Хлебных Крошек, и о поэтической топографии ее парка, достойного садов Аристоноя,описанных господином Фенелоном
Мы приблизились к тому месту во внешней ограде арсенала, где должен был находиться домик Феи Хлебных Крошек, о котором она рассказала мне несколько лет назад. Все мои прежние попытки найти этот домик оставались безуспешны, что, впрочем, ничуть не удивило меня, когда я его наконец увидел, ибо располагался он в таком глухом закоулке, что стал заметен лишь после того, как Фея Хлебных Крошек коснулась его своей палочкой. На мгновение я остолбенел, но не дал словам, пришедшим мне на ум, сорваться с губ, дабы не обидеть неподобающим замечанием эту почтенную женщину; самое подлое дело в мире – это унижать бедняков, но верх неблагодарности и низости – унижать бедных людей, которые дали нам приют.
Однако я еще не объяснил вам, сударь, причины моего смущения. Вы, конечно, видели среди детских игрушек – а может быть, сами имели в детстве и, значит, хорошо помните, ибо такие вещи не забываются, – прелестный маленький домик из лакированного картона, со стенами, крашенными охрой и берлинской лазурью, с тремя неподвижными окошками, с карнизами из серебряной бумаги и крышей из шифера, нарисованного простодушным художником, который явно совестился вводить зрителей в обман излишним правдоподобием. Вы видели это невинное здание, не стоившее ни бессонных ночей архитектору, ни тяжких трудов каменщику и плотнику, видели вы и окружающий его скромный сад из шести деревьев, которые предприимчивый художник соорудил из заточенных с одного конца спичек и покрыл листьями из зеленой тафты, нимало не зависящими от смены времен года. Точь-в-точь таким же в первую минуту показался мне и домик Феи Хлебных Крошек, и таким же предстанет он и вам, если в один прекрасный день вы намеренно или случайно попадете в Гринок. Я все-таки не смог сдержать своего удивления.
– Боже правый, Фея Хлебных Крошек! – воскликнул я. – Неужели вы всерьез полагаете, будто мы сможем войти туда? Сам желтый карлик, относительно существования которого расходятся мнения критиков, не нашел бы там для себя достаточно места!
– Ты всему удивляешься, – весело возразила Фея Хлебных Крошек, – это не пристало человеку, призванному жить в мире воображения и чувства – единственном, в котором могут вольно дышать люди с такой душой, как у тебя.
Доверься мне, ибо только две вещи приносят счастье: вера и любовь.
Тут она схватила меня за руку, пригнулась и через входную дверь ввела меня в элегантную и просторную комнату, в тысячу раз превосходившую те пределы, какими я поначалу очертил наше жилище в своем уме. Осмотревшись, я тотчас заметил, что кровать в комнате только одна.
Фея Хлебных Крошек, привыкшая угадывать мои мысли, тотчас поняла, о чем я думаю, и, отворив следующую дверь, показала мне столь же удобную и изящную спальню. Я не мог опомниться от изумления.
– Поскольку я поверила твоему обещанию, – сказала Фея Хлебных Крошек, входя в комнату, предназначенную мне, – но не хотела обречь тебя на существование, мало подобающее твоему возрасту, не вознаградив тебя радостями учения и усладами ума, я устроила здесь на скопленные мною деньги библиотеку по твоему вкусу. Если я не ошиблась насчет авторов, пленявших тебя в первые годы учения, ты найдешь здесь всех своих друзей.
С этими словами она открыла дверь в кабинет площадью в несколько квадратных футов, где на красивых полках стояли мои любимые книги в роскошных сафьяновых переплетах.
– Это еще не все, – сказала она, толкая следующую дверь из кипарисового дерева, – вот плотницкий инструмент, пожалуй лучшей работы, нежели тот, каким ты пользовался у мастера Файнвуда, а на верхних полках – неплохой набор математических инструментов. Если ты настолько усовершенствуешь свои познания, что тебе захочется обновить этот набор, мы обновим его, ибо те шестьдесят луидоров, которые ты дал мне взаймы, принесли большие проценты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Если вы вспомните, что от эшафота меня отделяло всего несколько туазов, вы сочтете это рассуждение чересчур длинным. Я пересказал его со всеми подробностями; в жизни оно отняло не более минуты.
– Мне нет дела до того, что он сумасшедший! – говорила Фолли. – Я эта знаю не хуже вас! Мне нет дела до того, что он беден и может зарабатывать только своим ремеслом! Мне нет дела даже до того, что он убил Джепа Мазлберна; в конце концов, Джеп был всего-навсего царем собак! Ведь это Мишель, мой дорогой Мишель, которого я так сильно любила и сейчас люблю еще сильнее, чем прежде!
Нет, нет, – продолжала она, упав к моим ногам, прижав к моим коленям свою голову с растрепанными кудрями, обнимая мои ноги дрожащими руками, – нет, ты не умрешь, ты будешь жить для меня, для твоей крошки Фолли! Я вылечу твой смятенный ум, я пробужу тебя от твоих дурных снов, я принесу тебе счастье, потому что моя любовь будет предупреждать все твои желания, будет ограждать тебя от всех печалей и подарит твоему воображению вместо всех безумных заблуждений, которые его смущают, постоянный покой, нескончаемую радость! Постойте, постойте, господин шериф! – прибавила Фолли, подняв голову и откинув назад свои прекрасные волосы. – Не ходите дальше, господин шериф!.. Объявите, что Фолли Герлфри берет в мужья Мишеля из Гранвиля… я Фолли, mantua-maker, вы меня знаете, я шила для вашей жены!
– Увы, милая Фолли, – отвечал я со слезами на глазах, – небеса повелели мне любить другую, но, клянусь Всевышним, кроме нее, я никого не люблю так, как тебя, преданность же твоя превосходит все, что я доселе знал о нежности и добродетели: ведь ты не оставила меня, хоть и веришь, что я преступник; но, бедное дитя, ты ведь знаешь, что священная клятва, данная другой, препятствует мне принять твою жертву!
– Так вот как, – воскликнула Фолли яростно, поднимаясь с земли, – вот как ты отблагодарил меня – меня, которая нынче утром отказала богачу Коллу Сисшопу, мастеру-конопатчику, самому прекрасному и самому разумному из моряков Гринока! Ты отвергаешь меня ради изображения восточной принцессы, которой, чего доброго, и на свете-то нет а если есть, то она, возможно, оттолкнула бы тебя с презрением, как последнего раба! Да будет проклята Билкис!
– Замолчи! – воскликнул я, с почтением поднеся руку к портрету Билкис. – Ты богохульствуешь, Фолли, потому что не понимаешь меня, но я чувствую, что Билкис тебя прощает! Моя любовь к этому портрету – в самом деле всего лишь иллюзия, и пусть даже ум мой так расстроен, как ты предполагаешь, я никогда не заходил в своей гордыне столь далеко чтобы притязать на взаимность! Я имел в виду совсем иное: я не могу вступить в брак, потому что обручился с другой женщиной, и сегодня – последний день, когда она еще вправе потребовать от меня исполнения моей клятвы. Мне нет нужды объяснять тебе, Фолли, что порядочный человек ставит долг превыше жизни и счастья.
– Но ты должен, по крайней мере, рассказать мне, отчего подвергаешь меня такому унижению! – возразила Фолли.
– Конечно, конечно! – отвечал я, улыбаясь и поднося ее руку к своим губам. – Совершить клятвопреступление в такую торжественную минуту, как сейчас, значило бы навеки лишить себя благословения небес; так вот, клянусь тебе в том, что я обручен, невеста же моя – старая нищенка, благодаря которой я знаю и умею то, чего не знает и не умеет большинство смертных, и которая была так же добра ко всем членам нашего рода вплоть до седьмого колена. Быть может, этой доброй женщины, прозванной Феей Хлебных Крошек, уже нет на свете, однако ж она не разрешила меня от моего обещания.
При этих словах Фолли скрестила руки на груди, затем уронила их вдоль тела и, с глубокой жалостью покачав головой, сказала:
– Ну что же, ступай на смерть, несчастный, раз ничто не может возвратить тебе разум и раз нашлись такие глупые и жестокие судьи, которые осудили тебя на казнь.
Я снова пошел вперед вслед за шерифом, а Фолли осталась стоять неподвижно, не поднимая глаз от земли.
Мгновение спустя шериф уже взошел на эшафот и оттуда в третий и последний раз продекламировал народу свое воззвание, а я недрогнувшей стопой коснулся первой из тех роковых ступенек, по которым приговоренные никогда не спускаются живыми, как вдруг шум – в подобных обстоятельствах весьма неожиданный – отвлек мой ум от тех серьезных размышлений, что начинали его занимать. То были громовые раскаты неистового, оглушительного хохота, зарождавшиеся где-то вдали и по мере приближения ко мне лишь усиливавшиеся, словно несколько ураганов наперебой стремились дойти до моего слуха. Я обернулся и взглянул на толпу; вообразите же, как я был изумлен, когда увидел Фею Хлебных Крошек, повелительно вздымавшую костыль точь-в-точь так же, как она вздымала его в гринокских дюнах в тот день, когда, гонясь за ней, я пробежал такое огромное расстояние и все-таки ее не догнал. В первую секунду я подумал, что за то время, пока мы не виделись, Фея Хлебных Крошек успела совершить кругосветное пешеходное путешествие и теперь как раз его заканчивает, однако вид ее, бодрый и нарядный, как никогда, нимало не свидетельствовал о тяготах, испытанных ею в продолжение пешего пути. Платье ее украшало такое обилие кружев, лент и букетов, какого не встретишь ни в одной оперной феерии.
– Великий Боже! – сказал я ей, искренне разделяя всеобщее веселье. – Как роскошно вы одеты, Фея Хлебных Крошек, и как счастлив я был бы увидеть вас в этом великолепном платье при более радостных обстоятельствах! Но вы знаете, что меня ждет, и я, не стану скрывать, неприятно удивлен тем, что почтенная женщина, которая удостаивала меня своих добрых чувств, а мою семью – своего дружеского расположения и которая всегда отличалась точнейшим соблюдением всех приличий, облачилась в самый блистательный и кокетливый из своих туалетов как раз в тот день, когда бедного маленького Мишеля должны повесить!
– Повесить! – живо подхватила Фея Хлебных Крошек, меж тем как ножки ее, обутые в прелестные розовые башмачки, выказывали ту изумительную прыгучесть, что, как вы знаете, была ей свойственна издавна. – Повесить! А почему это вас должны повесить, негодник, если я пришла вас спасти? Разве не долженствуете вы воздать мне в предначертанный день за любовь и верность? Разве вы только что сами не сказали об этом моей хорошенькой mantua-maker, Фолли Герлфри? Впрочем, Мишель, я вовсе не хочу злоупотреблять вашей верностью клятве, которую вы, возможно, дали только по легкомыслию; я люблю вас, дитя мое, люблю даже сильнее, чем можно выразить словами, но сердце мое разбилось бы, если бы я заставила вас совершить поступок, о котором вы затем стали бы сожалеть. Если вы хотите жениться на Фолли, я готова пожертвовать самыми драгоценными надеждами своей жизни и вернуть вам свободу! Вы вольны так поступить, – продолжала она тоном все более и более печальным, – сумму же, которую я взяла у вас взаймы, я употребила с такой выгодой, что на нее вы сможете жить в достатке.
Честь моя заставляет меня потребовать от вас лишь одного, – заключила Фея Хлебных Крошек, выпрямляясь так гордо, как только мог позволить ее маленький рост, – чтобы вы возвратили мне мой портрет.
– Портрет Билкис, Фея Хлебных Крошек! О, он принадлежит вам!
Произнеся эти слова, я машинально приоткрыл медальон настолько, чтобы убедиться, что Билкис плачет.
– Вот этот портрет; в течение целого года он дарил мне счастье, хоть я и недостоин был владеть им так долго! Но я возвращаю его вам не на тех условиях, какие вы мне предлагаете. Я люблю Фолли как добрую юную особу, которая пожалела меня, хотя и считает меня безумцем и преступником, ибо душа ее, впрочем прелестная, живет в ином мире, нежели моя. Клятва, связывающая меня с вами, покровительницей и ангелом-хранителем моих школьных лет, может выглядеть странной в глазах света, но от этого она не делается для меня менее сладостной и менее священной. Я дал ее свободно и сдержу без усилия, ибо в сердце моем нет любви ни к одному из земных созданий. Вы, Фея Хлебных Крошек, моя невеста, и сегодня я назову вас своей женой с такой же радостью, с какой сделал это некогда на песчаной равнине возле горы Сен-Мишель, где я ловил сердцевидок, если только вы не откажетесь от меня. Вы, вероятно, не знаете мою страшную историю, не знаете, что та кровавая лестница, по которой я теперь всхожу, была воздвигнута для убийцы!..
– Для убийцы! Ты, дитя мое, – убийца? – вдруг резко перебила меня Фея Хлебных Крошек. – Ах, Боже мой! Любовь до такой степени пьянит меня и кружит мне голову, что я совсем забыла, для чего пришла сюда! Теперь уже все в Гриноке знают правду. Сэр Джеп не умер, милый мой Мишель; он знает, что ты спас ему жизнь, состояние и все налоги, какие он собрал на острове Мэн. Оцепенение, в которое он впал, когда увидел, как ты сражаешься с полчищами негодяев, не помешало ему оценить выказанные тобою чудеса храбрости. Лишь только сэр Джеп пришел в себя, он послал в город людей, которые обошли все улицы, извещая о твоей невиновности, а теперь о том же объявляет и шериф. Послушай-ка, как бьет в ладоши народ! Сэр Джеп ни за что не позволил бы мне опередить его, однако давешний недуг снова дал себя знать, а может быть, следователь и врач, которые, насколько мне известно, намерены на славу прокутить полученное ими вознаграждение, пригласили его позавтракать вместе с ними. Ты невиновен, Мишель, ты свободен, и я не имею на тебя никаких прав, правом же предъявить к тебе гражданский иск – ты это прекрасно знаешь! – я никогда не воспользуюсь! Итак, располагай по собственному усмотрению своей рукой и судьбой, а мне верни портрет, если ты не хочешь исполнять легкомысленно данное мне обещание.
В самом деле, я был свободен. Шериф сбежал, констебли исчезли, а Ионафас, до тех пор сидевший на верхней ступеньке эшафота, завернувшись в саван, в котором он вскоре надеялся унести мой труп, теперь, по-прежнему не расставаясь с моим смертным покровом, удалялся, удрученный второй за нынешний день неудачей.
– Портрет я вам возвращаю, Фея Хлебных Крошек, – отвечал я с улыбкой, – ибо моя сумасбродная страсть к прелестной принцессе, которую я никогда не увижу, плохо согласуется с чувствами, приличествующими супругу. Обещания же мои я сдержу совершенно свободно: перед Богом и людьми я беру вас в жены, Фея Хлебных Крошек, потому что обещал вам это, потому что уважаю в вас особу достойную и ученую, а также потому, что люблю вас.
Я очень боялся, как бы от этих слов Фея Хлебных Крошек не совершила один из тех невероятных прыжков, которыми она меня так часто изумляла и посредством которых выказывала свою особенную радость. Опасения мои не оправдались: она осталась на месте, сделавшись как будто еще меньше, – и меня потрясло то нежное и страстное чувство, что выразилось в ее увлажнившихся глазах…
– Нет, нет… – подхватила Фея Хлебных Крошек, проворно прикрепляя своими изящными пальчиками цвета слоновой кости медальон к цепочке. – Нет, ни в коем случае! Он останется у тебя навсегда! Я не смогу быть уверена в твоей любви, если не буду знать, что ты любишь меня и такой, какой я была в молодости!
Я наклонился к ней, чтобы запечатлеть на ее челе торжественный поцелуй, который освятил бы нашу свадьбу, и подал ей руку, которую она тотчас гордо обвила своей маленькой ручкой, как то и подобает новобрачной.
– Чудо! Чудо! – закричали зрители. – Жених вдовы царя Соломона женится на Фее Хлебных Крошек!
– Не слушай их, – шепнула мне Фея Хлебных Крошек. – Вдова царя Соломона – это не красота, а мудрость, а если я сумею подарить тебе немного счастья, то выйдет, что ты не так сильно ошибся, как они воображают…
Я пожал ей руку в знак того, что всем доволен и что глупые насмешки, которыми нас встречает толпа, нимало не унижают мое сердце. Напротив, своим уверенным видом я показывал насмешникам, что горжусь любовью этой бедной старой женщины, ибо чем же еще и гордиться, как не совершеннейшим из чувств, прошедшим испытание разумом и временем?…
Через несколько шагов на углу узкой улочки мы столкнулись с другой новобрачной четой: Коллом Сисшопом, мастером-конопатчиком, и Фолли Герлфри, самой хорошенькой из гринокских портних; вид этой свадебной процессии снял с моей души последний груз. Впрочем, я бросил взгляд на невесту и нашел ее весьма хорошенькой!..
– Не скрываешь ли ты от меня чего-нибудь? – спросила Фея Хлебных Крошек с некоторой тревогой.
– Нисколько, добрый мой друг, – отвечал я с восторгом. – Колл – умелый и честный рабочий, и я радуюсь тому, что красивая и нежная Фолли будет с ним счастлива!
– По правде говоря, я тоже на это надеюсь! – отвечала Фея Хлебных Крошек.
Глава двадцатая,
повествующая о том, каков был дом Феи Хлебных Крошек, и о поэтической топографии ее парка, достойного садов Аристоноя,описанных господином Фенелоном
Мы приблизились к тому месту во внешней ограде арсенала, где должен был находиться домик Феи Хлебных Крошек, о котором она рассказала мне несколько лет назад. Все мои прежние попытки найти этот домик оставались безуспешны, что, впрочем, ничуть не удивило меня, когда я его наконец увидел, ибо располагался он в таком глухом закоулке, что стал заметен лишь после того, как Фея Хлебных Крошек коснулась его своей палочкой. На мгновение я остолбенел, но не дал словам, пришедшим мне на ум, сорваться с губ, дабы не обидеть неподобающим замечанием эту почтенную женщину; самое подлое дело в мире – это унижать бедняков, но верх неблагодарности и низости – унижать бедных людей, которые дали нам приют.
Однако я еще не объяснил вам, сударь, причины моего смущения. Вы, конечно, видели среди детских игрушек – а может быть, сами имели в детстве и, значит, хорошо помните, ибо такие вещи не забываются, – прелестный маленький домик из лакированного картона, со стенами, крашенными охрой и берлинской лазурью, с тремя неподвижными окошками, с карнизами из серебряной бумаги и крышей из шифера, нарисованного простодушным художником, который явно совестился вводить зрителей в обман излишним правдоподобием. Вы видели это невинное здание, не стоившее ни бессонных ночей архитектору, ни тяжких трудов каменщику и плотнику, видели вы и окружающий его скромный сад из шести деревьев, которые предприимчивый художник соорудил из заточенных с одного конца спичек и покрыл листьями из зеленой тафты, нимало не зависящими от смены времен года. Точь-в-точь таким же в первую минуту показался мне и домик Феи Хлебных Крошек, и таким же предстанет он и вам, если в один прекрасный день вы намеренно или случайно попадете в Гринок. Я все-таки не смог сдержать своего удивления.
– Боже правый, Фея Хлебных Крошек! – воскликнул я. – Неужели вы всерьез полагаете, будто мы сможем войти туда? Сам желтый карлик, относительно существования которого расходятся мнения критиков, не нашел бы там для себя достаточно места!
– Ты всему удивляешься, – весело возразила Фея Хлебных Крошек, – это не пристало человеку, призванному жить в мире воображения и чувства – единственном, в котором могут вольно дышать люди с такой душой, как у тебя.
Доверься мне, ибо только две вещи приносят счастье: вера и любовь.
Тут она схватила меня за руку, пригнулась и через входную дверь ввела меня в элегантную и просторную комнату, в тысячу раз превосходившую те пределы, какими я поначалу очертил наше жилище в своем уме. Осмотревшись, я тотчас заметил, что кровать в комнате только одна.
Фея Хлебных Крошек, привыкшая угадывать мои мысли, тотчас поняла, о чем я думаю, и, отворив следующую дверь, показала мне столь же удобную и изящную спальню. Я не мог опомниться от изумления.
– Поскольку я поверила твоему обещанию, – сказала Фея Хлебных Крошек, входя в комнату, предназначенную мне, – но не хотела обречь тебя на существование, мало подобающее твоему возрасту, не вознаградив тебя радостями учения и усладами ума, я устроила здесь на скопленные мною деньги библиотеку по твоему вкусу. Если я не ошиблась насчет авторов, пленявших тебя в первые годы учения, ты найдешь здесь всех своих друзей.
С этими словами она открыла дверь в кабинет площадью в несколько квадратных футов, где на красивых полках стояли мои любимые книги в роскошных сафьяновых переплетах.
– Это еще не все, – сказала она, толкая следующую дверь из кипарисового дерева, – вот плотницкий инструмент, пожалуй лучшей работы, нежели тот, каким ты пользовался у мастера Файнвуда, а на верхних полках – неплохой набор математических инструментов. Если ты настолько усовершенствуешь свои познания, что тебе захочется обновить этот набор, мы обновим его, ибо те шестьдесят луидоров, которые ты дал мне взаймы, принесли большие проценты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24