Итак, не тревожься о том, что иные из твоих ощущений тебе непонятны, принимай с благодарностью все, что есть в них приятного, и наслаждайся ими с умеренностью; положись на время: оно мудрее тебя – и ожидай со всею искренностью простой души того часа, когда разрешатся все мучающие тебя вопросы и разъяснятся все тайны. После таких ее речей мы обычно возносили к небесам молитву – ту горячую, сердечную молитву, какую бессильный человеческий язык напрасно тщился бы выразить словами, молитву, с помощью которой устанавливается живая и мощная связь с незримым миром, доверчивую и смиренную исповедь, которая возносит нас превыше всех самых великих современников, сокровенное признание души, которая ищет, изучает, познает себя и черпает из неиссякаемого источника верное предчувствие своего бессмертия.
В другой раз Фея Хлебных Крошек брала в руки Библию или какое-нибудь прекрасное произведение античной философии либо поэзии, читала мне исполненные великолепного простодушия отрывки из этих произведений на языках оригинала и комментировала их мне порой на этих языках, а порой на языках современных, ибо приятный труд, к которому она неустанно приучала мой ум, очень скоро позволил мне понимать все их так же хорошо, как и мой родной язык.
А выслушав все это, я говорил себе:
– Нет сомнения, что Фея Хлебных Крошек – одно из тех высших существ, о которых она говорила и в существовании которых может сомневаться лишь тот, кто оскорбляет Создателя неверием в Его способность сотворить существо, превосходящее человека; разумеется, она не принадлежит к числу существ, проклятых Господом, ибо все ее деяния и наставления внушают к ней любовь все более и более сильную. Вдобавок в мире не существует женщины более ученой, достойной и благородной. Жаль только, что ей так много лет и у нее такие большие зубы.
– Впрочем, – тотчас спохватывался я, – разве вправе жаловаться тот, кто ночами наслаждается любовью Билкис, а днем учится мудрости у Феи Хлебных Крошек?
Глава двадцать пятая,
рассказывающая о том, как. Фея Хлебных Крошек отправила Мишеля на поиски мандрагоры, которая поет, и как фея с Мишелем в конце концов стали мужем и женой
Полгода протекли так же счастливо; блаженство пьянило меня с прежней силой. С некоторых пор, однако, я стал замечать на лице Феи Хлебных Крошек грустное выражение, которое меня немного тревожило; поначалу я пытался объяснить его какими-нибудь учеными занятиями, но вот наконец настал вечер, когда сделалось совершенно ясно: она страдает, а по ее покрасневшим глазам можно было догадаться, что она плакала.
– Добрый мой друг, – сказал я ей в ту минуту, когда она уже собиралась меня покинуть, – я никогда не пользовался по отношению к вам той супружеской властью, о которой вы не устаете мне напоминать. Я полагаю поэтому, что вы простите меня, если сегодня я в первый и единственный раз воспользуюсь ею. Хотя я и не так хорошо умею читать в сердцах, как вы, в вашем сердце почти не осталось укромных уголков, в которые бы я не научился проникать, дабы отгадать ваши желания или печали, и потому я знаю наверное: ныне оно скрывает какую-то горькую тайну. Я имею некоторые основания притязать на то, чтобы вы открыли ее мне, и если вы до сих пор не захотели сделать этого из любви ко мне, я требую, чтобы вы сделали это из покорства.
– Ты угадал, – отвечала она, протянув мне руку, – я сделаю то, чего ты требуешь, раз такова твоя воля, хотя мне больно тревожить тебя понапрасну. Узнай же, бедный мой Мишель, что мне суждено провести возле тебя еще совсем немного времени, и вся моя мудрость, которая, как ты полагаешь, способна отвести любую беду, бессильна перед жестокой мыслью о нашей скорой разлуке. Вот и вся моя тайна.
– О нашей разлуке, Фея Хлебных Крошек! О, я этого не переживу! Но что может нас разлучить?
– Смерть, Мишель! Роковой гороскоп предсказал мне еще в колыбели, что я буду наслаждаться супружеским счастьем не дольше года, а между тем сегодня исполнилось ровно полгода с тех пор, как мы поженились; эти шесть месяцев пролетели совсем незаметно.
– Гороскопы лгут, и душа ваша тревожится понапрасну.
– Моей семье гороскопы никогда не лгали.
– Но этот солгал, сказав, что смерть может нас разлучить, ибо я вас не покину. Вся моя жизнь заключена в вас, Фея Хлебных Крошек, и одно лишь ваше сострадание к моему одиночеству и моим бедствиям позволяло мне переносить превратности бытия без уныния и омерзения. Что стану я делать без вас в этом чужом мире, среди людей, которые меня не понимают и унылыми своими занятиями отвратили меня от любой радости, не связанной с вами? Я буду жить среди них, как изгнанник, лишившийся, по велению жестоких законов, права на глоток воды и места подле очага, лишившийся, что гораздо страшнее, друга, которому можно было бы излить душу. Ради Бога, Фея Хлебных Крошек, вам ведь известны все тайны земли и, если я не ошибаюсь, иные тайны небес, найдите же средство опровергнуть это ужасное предсказание или, по крайней мере, позвольте мне разделить с вами эту страшную участь, иначе отчаяние мое толкнет меня на такой поступок, который разлучит нас навсегда!..
– Средство, друг мой! – отвечала Фея Хлебных Крошек, взволнованная до глубины души. – Быть может, такое средство имеется! Но как могу я, старуха, обречь на эту участь тебя, такого юного, чувствительного и страстного? Не горячись, Мишель, и позволь мне договорить. В гороскопе еще говорилось, что если муж мой будет любить меня так сильно, что проживет этот первый год, храня верность мне и не помышляя ни о чем другом, кроме счастья принадлежать мне, то этот человек, связанный со мною узами самой сильной и самоотверженной любви, непременно отыщет, прежде чем истечет этот год, волшебное средство, которое продлит мне жизнь и возвратит молодость. И я снова превращусь в Билкис!
Я откинулся на спинку стула, закрыв лицо руками.
– О друг мой, что вы сказали… и что вы сделали?… Билкис погубила нас!..
– О чем ты говоришь, глупец? Билкис – это я!..
– Увы!.. Сон подарил мне другую Билкис, и я тщетно искал у вашей мудрости средства против этой обольстительной иллюзии! Предаваясь воспоминаниям вашей юности, вы не захотели понять, как преступно мое блаженство. Билкис. изображенная на этом роковом портрете, вселила в мою душу предательскую страсть, которая лишает меня права спасти вас!
– И это все? – осведомилась Фея Хлебных Крошек с улыбкой. – Других соперниц у меня нет?
– Соперниц Билкис, Боже правый! Да и сама Билкис вам не соперница, ибо я ведь не ответчик за демона моих сновидений, не так ли?… И я ведь не виноват в том, что она всегда, всегда возвращается, хотя я уже полгода как запретил себе смотреть на ее портрет!
– Успокой свою совесть, Мишель! ибо, повторяю тебе, твоя любовь к Билкис – чувство, которое радует меня ничуть не меньше, чем твоя многолетняя преданность старой фее Хлебных Крошек; не бойся, я не только не ревную тебя к ней, но. напротив, чувствую себя вдвойне счастливой. Итак, ничто не мешает тебе надеяться на успех, дитя мое, если ты чувствуешь, что способен дожить до заката ближайшего дня святого Михаила, не впустив в свою душу ни страсти к другой женщине, ни сожаления о данных тобою клятвах.
– Потребуйте от меня чего-нибудь более трудного, Фея Хлебных Крошек! Клянусь вам исполнять то, чего вы от меня требуете, не полгода, но всю жизнь!
– Об этом я подумаю по истечении первого срока, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – боюсь, однако, что предстоящее тебе испытание куда серьезнее, чем ты думаешь. Искать это средство придется по всему свету, ибо я сама не знаю, где именно поместила его премудрость Господня; ты еще очень и очень молод; лицом и обликом ты можешь соперничать с принцами; по дорожному костюму, который я тебе приготовила, никто не скажет, что ты простой плотник; и хотя ты еще не бывал в свете, лишь только ты там появишься, все обратят на тебя внимание, потому что у тебя есть два бесценных качества, которым вежливое обращение служит лишь условленной формой выражения: постоянная доброжелательность и совершенная скромность. В странах, по которым ты будешь путешествовать, полным-полно любезных и прекрасных женщин: тебе придется, если только ты не захочешь прослыть грубияном и невежей, обращаться с ними так же приветливо и даже нежно, как и они с тобой. Тебя полюбят, Мишель, а любовь нуждается во взаимности. Иногда она ее даже требует. Учти также, друг мой, что меня рядом с тобою не будет и что я не смогу по вечерам укреплять твой дух теми серьезными и нежными беседами, какими я до сих пор помогала тебе разрешать тревожившие тебя сомнения. Больше того, в течение всего этого времени ты не сможешь видеть Билкис, которая вправе посещать тебя по ночам лишь под супружеским кровом, и черпать утешение тебе будет позволено лишь в немом созерцании ее портрета.
– Мне и этого не нужно, – живо отвечал я. – И ее, и ваши черты запечатлены в моем сердце навсегда. Опасности, которыми вы рассчитывали меня напугать, тревожат меня так мало, что с моей стороны было бы, пожалуй, преступным попытаться оградить себя от них. Портрет Билкис останется у вас, – прибавил я, протягивая ей медальон, – а если вы хотите как-то скрасить наше расставание, вы дадите мне взамен ваше собственное изображение.
– Ты сохранишь их оба, – воскликнула Фея Хлебных Крошек, – я почту за величайшее счастье, если ты каждый день будешь бросать взгляд на то уродливое обличье, каким наделили меня годы! Но разве ты до сих пор не заметил, что у портрета есть другая сторона? Смотри!
В самом деле, с другой стороны имелось изображение Феи Хлебных Крошек, и я тотчас пылко его поцеловал.
– Дитя, – сказала она, – несчастное, но достойное создание, которое из-за роковой ошибки того ума, что отвечает за распределение живых существ по разрядам, на краткий срок родилось человеком, не бунтуй против своей злосчастной судьбы! Я возвращу тебя на подобающее тебе место!
Произнеся эти слова, Фея Хлебных Крошек тотчас, словно они вырвались у нее по недосмотру, возвратилась к цели и обстоятельствам моего путешествия.
– Не следует терять время, – сказала она, – ибо я чувствую, что ужасный страх навсегда потерять тебя подтачивает мое слабое здоровье. С некоторых пор дни старят меня больше, чем прежде старили годы, и я не удивлюсь, если окажется, что у меня вырвались в твоем присутствии какие-нибудь бессмысленные речи, похожие на смутные старческие мечтания.
– Ничего подобного не произошло, друг мой, но я готов вам повиноваться и полагаю, что прямо сейчас отправился бы в путь, хотя время теперь и не самое подходящее для поисков; назовите же мне поскорее то средство, от которого вы ждете исцеления. Если я его не найду, значит, найти его человеку не под силу!
– Как! Мыслимое ли дело, чтобы я забыла назвать тебе его? Это мандрагора, которая поет!
– Вы сказали «мандрагора, которая поет»? Неужели вы верите, Фея Хлебных Крошек, что мандрагоры, которые поют, существуют где-нибудь, кроме вздорных баллад, распеваемых гранвильскими школьниками и рабочими?
– Существует всего одна такая мандрагора, одна-единственная, а история ее, которую я тебе когда-нибудь расскажу, – прекраснейшее из всех восточных преданий, ибо содержится оно в тайной книге царя Соломона. Эту-то единственную мандрагору и надо найти.
– Силы небесные, спасите меня и помилуйте! – воскликнул я. – В какое ужасное положение я попал! Как найти за полгода мандрагору, которая поет, если сама Фея Хлебных Крошек только что сказала, что не знает, где именно поместила ее премудрость Господня, и что ее тщетно разыскивают со времен царя Соломона!
– Не страшись этой трудности! Мандрагора, которая поет, сама объявится под рукой, созданной, чтобы сорвать ее, и, где бы ты ни оказался в день святого Михаила, в последний день твоего благородного изгнанничества, пусть даже это будет происходить в отдаленнейшем краю, среди полярных льдов, где ни один цветок никогда не раскрывался навстречу солнцу, в закатный час, когда последний луч солнца начнет угасать на горизонте, поющая мандрагора сама распустится перед тобою, свежая и алая, если только ты не перестанешь меня любить, и ты споешь тогда так, как не пел еще никто на земле, припев, памятный тебе с детства:
Это я, это я, это я,
Это я – мандрагора,
Дочь зари, для тебя я спою очень скоро;
Я невеста твоя!
Тогда тебе не о чем будет беспокоиться, судьба наша решится, и мы очень скоро увидимся вновь.
– Постойте, – сказал я Фее Хлебных Крошек, которая, произнеся эти слова, уже собиралась по обыкновению удалиться на свою половину, – я всегда повиновался вам в том, что касалось мелких подробностей нашей совместной жизни, и никогда не мешал вам исчезать ежевечерне за этой дверью, закрывающейся так плотно, что я, безусловно, не прогадал бы, отдав весь остров Мэн за то, чтобы нанять в мои мастерские рабочего, ее изготовившего. Но сегодня – дело другое. Я покидаю вас, и, возможно, надолго, причем покидаю подавленной и страдающей: вы сами в этом признались. Час, когда я отправлюсь в путь, пробьет задолго до того, как вы проснетесь, и я уйду несчастным, если не буду спокоен насчет вашего здоровья, если не получу от вас прощального поцелуя и благословения. Не закрывайте эту дверь, Фея Хлебных Крошек, мне необходимо слышать ваше дыхание, я не смогу заснуть, не зная наверняка, что ваш сон спокоен.
Дверь осталась открытой – к счастью для меня, ибо тревога, владевшая мною, мешала мне спать. Не проходило и нескольких минут, как я вставал с постели и украдкой подходил к постели Феи Хлебных Крошек, желая прислушаться к ее дыханию, и чем ближе я подкрадывался, тем более неровным и неспокойным оно мне казалось. Мне послышался даже слабый стон, почудилось, что тело ее сотрясает дрожь.
– Что, если ей холодно?! – сказал я себе. – Одеяло, которым она укрывается, такое тонкое, – прибавил я, приподняв его и опустив уже на нас обоих.
Фея Хлебных Крошек проснулась.
– Что с вами стряслось, Мишель? – спросила она, оттолкнув меня своими маленькими ручками с силой, какой я от нее не ожидал. – Я не испытала бы такого изумления, узнай я даже, что невинная голубка обернулась бесстыдной сорокой! Разве вы забыли, о чем мы договорились, когда вступили в брак, и о том, какое условие я вам поставила, или вы вообразили, будто может наступить время, когда принцесса из моего рода унизит себя и падет в грубые человеческие объятия? Благодарите ночь за то, что она не позволяет вам увидеть краску стыда, покрывшую мое лицо из-за вашей дерзости, ибо вы, я полагаю, не пережили бы ни своего позора, ни своего раскаяния!..
– О Боже, Фея Хлебных Крошек!.. Простите мне мою смелость из снисхождения к вызвавшей ее причине! Просто, услышав, как вы дрожите под одеялом, словно неоперившийся птенец, который ожидает мать, улетевшую искать пропитание, меж тем как свистящий утренний ветер сотрясает его гнездо, я подумал, что вам холодно. Если вы недостаточно любите бедного Мишеля, чтобы спать с ним рядом, не испытывая опасений, я готов вас оставить; но не объясните ли вы мне сначала, как получается, что в постели вы сделались почти моего роста?
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.
– Но, Фея Хлебных Крошек, вы до сих пор скрывали от всех те шелковистые кудри, какие рассыпаны по вашим плечам!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.
– А где же те два длинных зуба, которые немного портят вас днем, Фея Хлебных Крошек? Я не нахожу их меж ваших свежих и благоуханных губ!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.
– Но то сладострастное смятение, то почти гибельное наслаждение, какое охватывает меня близ вас, Фея Хлебных Крошек, прежде я испытывал его с вашего позволения лишь в объятиях Билкис!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.
– Все эти объяснения, Фея Хлебных Крошек, я однажды уже слышал во сне, – а может быть, я и теперь сплю?
– О, пусть тебя это не удивляет, – отвечала она, – все правда и все ложь.
Фея Хлебных Крошек больше не отталкивала меня, и я уснул, уткнувшись лицом в ее длинные волосы, подобно тому как в сновидениях предыдущих ночей засыпал, уткнувшись в длинные волосы Билкис.
Проснулся я от звона колокола, который обычно призывал меня на работу, а ныне возвещал час, когда мне предстояло отправиться в долгий путь; старенькая моя жена, склонившись над чайником, готовила мне завтрак, более плотный, чем обычно.
Через несколько минут я нежно обнял ее и пустился в дорогу на поиски мандрагоры, которая поет.
Глава двадцать шестая,
последняя и самая короткая из рассказа Мишеля, а потому самая лучшая во всей книге
Если моя «Илиада» заставила вас скучать, сударь, не бойтесь, что я стану испытывать ваше терпение долгим рассказом о моей «Одиссее».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
В другой раз Фея Хлебных Крошек брала в руки Библию или какое-нибудь прекрасное произведение античной философии либо поэзии, читала мне исполненные великолепного простодушия отрывки из этих произведений на языках оригинала и комментировала их мне порой на этих языках, а порой на языках современных, ибо приятный труд, к которому она неустанно приучала мой ум, очень скоро позволил мне понимать все их так же хорошо, как и мой родной язык.
А выслушав все это, я говорил себе:
– Нет сомнения, что Фея Хлебных Крошек – одно из тех высших существ, о которых она говорила и в существовании которых может сомневаться лишь тот, кто оскорбляет Создателя неверием в Его способность сотворить существо, превосходящее человека; разумеется, она не принадлежит к числу существ, проклятых Господом, ибо все ее деяния и наставления внушают к ней любовь все более и более сильную. Вдобавок в мире не существует женщины более ученой, достойной и благородной. Жаль только, что ей так много лет и у нее такие большие зубы.
– Впрочем, – тотчас спохватывался я, – разве вправе жаловаться тот, кто ночами наслаждается любовью Билкис, а днем учится мудрости у Феи Хлебных Крошек?
Глава двадцать пятая,
рассказывающая о том, как. Фея Хлебных Крошек отправила Мишеля на поиски мандрагоры, которая поет, и как фея с Мишелем в конце концов стали мужем и женой
Полгода протекли так же счастливо; блаженство пьянило меня с прежней силой. С некоторых пор, однако, я стал замечать на лице Феи Хлебных Крошек грустное выражение, которое меня немного тревожило; поначалу я пытался объяснить его какими-нибудь учеными занятиями, но вот наконец настал вечер, когда сделалось совершенно ясно: она страдает, а по ее покрасневшим глазам можно было догадаться, что она плакала.
– Добрый мой друг, – сказал я ей в ту минуту, когда она уже собиралась меня покинуть, – я никогда не пользовался по отношению к вам той супружеской властью, о которой вы не устаете мне напоминать. Я полагаю поэтому, что вы простите меня, если сегодня я в первый и единственный раз воспользуюсь ею. Хотя я и не так хорошо умею читать в сердцах, как вы, в вашем сердце почти не осталось укромных уголков, в которые бы я не научился проникать, дабы отгадать ваши желания или печали, и потому я знаю наверное: ныне оно скрывает какую-то горькую тайну. Я имею некоторые основания притязать на то, чтобы вы открыли ее мне, и если вы до сих пор не захотели сделать этого из любви ко мне, я требую, чтобы вы сделали это из покорства.
– Ты угадал, – отвечала она, протянув мне руку, – я сделаю то, чего ты требуешь, раз такова твоя воля, хотя мне больно тревожить тебя понапрасну. Узнай же, бедный мой Мишель, что мне суждено провести возле тебя еще совсем немного времени, и вся моя мудрость, которая, как ты полагаешь, способна отвести любую беду, бессильна перед жестокой мыслью о нашей скорой разлуке. Вот и вся моя тайна.
– О нашей разлуке, Фея Хлебных Крошек! О, я этого не переживу! Но что может нас разлучить?
– Смерть, Мишель! Роковой гороскоп предсказал мне еще в колыбели, что я буду наслаждаться супружеским счастьем не дольше года, а между тем сегодня исполнилось ровно полгода с тех пор, как мы поженились; эти шесть месяцев пролетели совсем незаметно.
– Гороскопы лгут, и душа ваша тревожится понапрасну.
– Моей семье гороскопы никогда не лгали.
– Но этот солгал, сказав, что смерть может нас разлучить, ибо я вас не покину. Вся моя жизнь заключена в вас, Фея Хлебных Крошек, и одно лишь ваше сострадание к моему одиночеству и моим бедствиям позволяло мне переносить превратности бытия без уныния и омерзения. Что стану я делать без вас в этом чужом мире, среди людей, которые меня не понимают и унылыми своими занятиями отвратили меня от любой радости, не связанной с вами? Я буду жить среди них, как изгнанник, лишившийся, по велению жестоких законов, права на глоток воды и места подле очага, лишившийся, что гораздо страшнее, друга, которому можно было бы излить душу. Ради Бога, Фея Хлебных Крошек, вам ведь известны все тайны земли и, если я не ошибаюсь, иные тайны небес, найдите же средство опровергнуть это ужасное предсказание или, по крайней мере, позвольте мне разделить с вами эту страшную участь, иначе отчаяние мое толкнет меня на такой поступок, который разлучит нас навсегда!..
– Средство, друг мой! – отвечала Фея Хлебных Крошек, взволнованная до глубины души. – Быть может, такое средство имеется! Но как могу я, старуха, обречь на эту участь тебя, такого юного, чувствительного и страстного? Не горячись, Мишель, и позволь мне договорить. В гороскопе еще говорилось, что если муж мой будет любить меня так сильно, что проживет этот первый год, храня верность мне и не помышляя ни о чем другом, кроме счастья принадлежать мне, то этот человек, связанный со мною узами самой сильной и самоотверженной любви, непременно отыщет, прежде чем истечет этот год, волшебное средство, которое продлит мне жизнь и возвратит молодость. И я снова превращусь в Билкис!
Я откинулся на спинку стула, закрыв лицо руками.
– О друг мой, что вы сказали… и что вы сделали?… Билкис погубила нас!..
– О чем ты говоришь, глупец? Билкис – это я!..
– Увы!.. Сон подарил мне другую Билкис, и я тщетно искал у вашей мудрости средства против этой обольстительной иллюзии! Предаваясь воспоминаниям вашей юности, вы не захотели понять, как преступно мое блаженство. Билкис. изображенная на этом роковом портрете, вселила в мою душу предательскую страсть, которая лишает меня права спасти вас!
– И это все? – осведомилась Фея Хлебных Крошек с улыбкой. – Других соперниц у меня нет?
– Соперниц Билкис, Боже правый! Да и сама Билкис вам не соперница, ибо я ведь не ответчик за демона моих сновидений, не так ли?… И я ведь не виноват в том, что она всегда, всегда возвращается, хотя я уже полгода как запретил себе смотреть на ее портрет!
– Успокой свою совесть, Мишель! ибо, повторяю тебе, твоя любовь к Билкис – чувство, которое радует меня ничуть не меньше, чем твоя многолетняя преданность старой фее Хлебных Крошек; не бойся, я не только не ревную тебя к ней, но. напротив, чувствую себя вдвойне счастливой. Итак, ничто не мешает тебе надеяться на успех, дитя мое, если ты чувствуешь, что способен дожить до заката ближайшего дня святого Михаила, не впустив в свою душу ни страсти к другой женщине, ни сожаления о данных тобою клятвах.
– Потребуйте от меня чего-нибудь более трудного, Фея Хлебных Крошек! Клянусь вам исполнять то, чего вы от меня требуете, не полгода, но всю жизнь!
– Об этом я подумаю по истечении первого срока, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – боюсь, однако, что предстоящее тебе испытание куда серьезнее, чем ты думаешь. Искать это средство придется по всему свету, ибо я сама не знаю, где именно поместила его премудрость Господня; ты еще очень и очень молод; лицом и обликом ты можешь соперничать с принцами; по дорожному костюму, который я тебе приготовила, никто не скажет, что ты простой плотник; и хотя ты еще не бывал в свете, лишь только ты там появишься, все обратят на тебя внимание, потому что у тебя есть два бесценных качества, которым вежливое обращение служит лишь условленной формой выражения: постоянная доброжелательность и совершенная скромность. В странах, по которым ты будешь путешествовать, полным-полно любезных и прекрасных женщин: тебе придется, если только ты не захочешь прослыть грубияном и невежей, обращаться с ними так же приветливо и даже нежно, как и они с тобой. Тебя полюбят, Мишель, а любовь нуждается во взаимности. Иногда она ее даже требует. Учти также, друг мой, что меня рядом с тобою не будет и что я не смогу по вечерам укреплять твой дух теми серьезными и нежными беседами, какими я до сих пор помогала тебе разрешать тревожившие тебя сомнения. Больше того, в течение всего этого времени ты не сможешь видеть Билкис, которая вправе посещать тебя по ночам лишь под супружеским кровом, и черпать утешение тебе будет позволено лишь в немом созерцании ее портрета.
– Мне и этого не нужно, – живо отвечал я. – И ее, и ваши черты запечатлены в моем сердце навсегда. Опасности, которыми вы рассчитывали меня напугать, тревожат меня так мало, что с моей стороны было бы, пожалуй, преступным попытаться оградить себя от них. Портрет Билкис останется у вас, – прибавил я, протягивая ей медальон, – а если вы хотите как-то скрасить наше расставание, вы дадите мне взамен ваше собственное изображение.
– Ты сохранишь их оба, – воскликнула Фея Хлебных Крошек, – я почту за величайшее счастье, если ты каждый день будешь бросать взгляд на то уродливое обличье, каким наделили меня годы! Но разве ты до сих пор не заметил, что у портрета есть другая сторона? Смотри!
В самом деле, с другой стороны имелось изображение Феи Хлебных Крошек, и я тотчас пылко его поцеловал.
– Дитя, – сказала она, – несчастное, но достойное создание, которое из-за роковой ошибки того ума, что отвечает за распределение живых существ по разрядам, на краткий срок родилось человеком, не бунтуй против своей злосчастной судьбы! Я возвращу тебя на подобающее тебе место!
Произнеся эти слова, Фея Хлебных Крошек тотчас, словно они вырвались у нее по недосмотру, возвратилась к цели и обстоятельствам моего путешествия.
– Не следует терять время, – сказала она, – ибо я чувствую, что ужасный страх навсегда потерять тебя подтачивает мое слабое здоровье. С некоторых пор дни старят меня больше, чем прежде старили годы, и я не удивлюсь, если окажется, что у меня вырвались в твоем присутствии какие-нибудь бессмысленные речи, похожие на смутные старческие мечтания.
– Ничего подобного не произошло, друг мой, но я готов вам повиноваться и полагаю, что прямо сейчас отправился бы в путь, хотя время теперь и не самое подходящее для поисков; назовите же мне поскорее то средство, от которого вы ждете исцеления. Если я его не найду, значит, найти его человеку не под силу!
– Как! Мыслимое ли дело, чтобы я забыла назвать тебе его? Это мандрагора, которая поет!
– Вы сказали «мандрагора, которая поет»? Неужели вы верите, Фея Хлебных Крошек, что мандрагоры, которые поют, существуют где-нибудь, кроме вздорных баллад, распеваемых гранвильскими школьниками и рабочими?
– Существует всего одна такая мандрагора, одна-единственная, а история ее, которую я тебе когда-нибудь расскажу, – прекраснейшее из всех восточных преданий, ибо содержится оно в тайной книге царя Соломона. Эту-то единственную мандрагору и надо найти.
– Силы небесные, спасите меня и помилуйте! – воскликнул я. – В какое ужасное положение я попал! Как найти за полгода мандрагору, которая поет, если сама Фея Хлебных Крошек только что сказала, что не знает, где именно поместила ее премудрость Господня, и что ее тщетно разыскивают со времен царя Соломона!
– Не страшись этой трудности! Мандрагора, которая поет, сама объявится под рукой, созданной, чтобы сорвать ее, и, где бы ты ни оказался в день святого Михаила, в последний день твоего благородного изгнанничества, пусть даже это будет происходить в отдаленнейшем краю, среди полярных льдов, где ни один цветок никогда не раскрывался навстречу солнцу, в закатный час, когда последний луч солнца начнет угасать на горизонте, поющая мандрагора сама распустится перед тобою, свежая и алая, если только ты не перестанешь меня любить, и ты споешь тогда так, как не пел еще никто на земле, припев, памятный тебе с детства:
Это я, это я, это я,
Это я – мандрагора,
Дочь зари, для тебя я спою очень скоро;
Я невеста твоя!
Тогда тебе не о чем будет беспокоиться, судьба наша решится, и мы очень скоро увидимся вновь.
– Постойте, – сказал я Фее Хлебных Крошек, которая, произнеся эти слова, уже собиралась по обыкновению удалиться на свою половину, – я всегда повиновался вам в том, что касалось мелких подробностей нашей совместной жизни, и никогда не мешал вам исчезать ежевечерне за этой дверью, закрывающейся так плотно, что я, безусловно, не прогадал бы, отдав весь остров Мэн за то, чтобы нанять в мои мастерские рабочего, ее изготовившего. Но сегодня – дело другое. Я покидаю вас, и, возможно, надолго, причем покидаю подавленной и страдающей: вы сами в этом признались. Час, когда я отправлюсь в путь, пробьет задолго до того, как вы проснетесь, и я уйду несчастным, если не буду спокоен насчет вашего здоровья, если не получу от вас прощального поцелуя и благословения. Не закрывайте эту дверь, Фея Хлебных Крошек, мне необходимо слышать ваше дыхание, я не смогу заснуть, не зная наверняка, что ваш сон спокоен.
Дверь осталась открытой – к счастью для меня, ибо тревога, владевшая мною, мешала мне спать. Не проходило и нескольких минут, как я вставал с постели и украдкой подходил к постели Феи Хлебных Крошек, желая прислушаться к ее дыханию, и чем ближе я подкрадывался, тем более неровным и неспокойным оно мне казалось. Мне послышался даже слабый стон, почудилось, что тело ее сотрясает дрожь.
– Что, если ей холодно?! – сказал я себе. – Одеяло, которым она укрывается, такое тонкое, – прибавил я, приподняв его и опустив уже на нас обоих.
Фея Хлебных Крошек проснулась.
– Что с вами стряслось, Мишель? – спросила она, оттолкнув меня своими маленькими ручками с силой, какой я от нее не ожидал. – Я не испытала бы такого изумления, узнай я даже, что невинная голубка обернулась бесстыдной сорокой! Разве вы забыли, о чем мы договорились, когда вступили в брак, и о том, какое условие я вам поставила, или вы вообразили, будто может наступить время, когда принцесса из моего рода унизит себя и падет в грубые человеческие объятия? Благодарите ночь за то, что она не позволяет вам увидеть краску стыда, покрывшую мое лицо из-за вашей дерзости, ибо вы, я полагаю, не пережили бы ни своего позора, ни своего раскаяния!..
– О Боже, Фея Хлебных Крошек!.. Простите мне мою смелость из снисхождения к вызвавшей ее причине! Просто, услышав, как вы дрожите под одеялом, словно неоперившийся птенец, который ожидает мать, улетевшую искать пропитание, меж тем как свистящий утренний ветер сотрясает его гнездо, я подумал, что вам холодно. Если вы недостаточно любите бедного Мишеля, чтобы спать с ним рядом, не испытывая опасений, я готов вас оставить; но не объясните ли вы мне сначала, как получается, что в постели вы сделались почти моего роста?
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.
– Но, Фея Хлебных Крошек, вы до сих пор скрывали от всех те шелковистые кудри, какие рассыпаны по вашим плечам!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.
– А где же те два длинных зуба, которые немного портят вас днем, Фея Хлебных Крошек? Я не нахожу их меж ваших свежих и благоуханных губ!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.
– Но то сладострастное смятение, то почти гибельное наслаждение, какое охватывает меня близ вас, Фея Хлебных Крошек, прежде я испытывал его с вашего позволения лишь в объятиях Билкис!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.
– Все эти объяснения, Фея Хлебных Крошек, я однажды уже слышал во сне, – а может быть, я и теперь сплю?
– О, пусть тебя это не удивляет, – отвечала она, – все правда и все ложь.
Фея Хлебных Крошек больше не отталкивала меня, и я уснул, уткнувшись лицом в ее длинные волосы, подобно тому как в сновидениях предыдущих ночей засыпал, уткнувшись в длинные волосы Билкис.
Проснулся я от звона колокола, который обычно призывал меня на работу, а ныне возвещал час, когда мне предстояло отправиться в долгий путь; старенькая моя жена, склонившись над чайником, готовила мне завтрак, более плотный, чем обычно.
Через несколько минут я нежно обнял ее и пустился в дорогу на поиски мандрагоры, которая поет.
Глава двадцать шестая,
последняя и самая короткая из рассказа Мишеля, а потому самая лучшая во всей книге
Если моя «Илиада» заставила вас скучать, сударь, не бойтесь, что я стану испытывать ваше терпение долгим рассказом о моей «Одиссее».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24