– В этом весь ужас.
– Вы любите Кокин, я знаю, а во мне вы нуждаетесь. Хотя бы как в собеседнице.
– А как насчет тайны исповеди, мой друг?
– Вы имеете в виду Хризантему?
– Все это так далеко…
– Однако прошло не так уж много времени.
– Немного, значит. А документы? Иногда вы невыносимы.
– На этот комплимент могу ответить тем же.
– Вы знаете шлягер «Очарование»?
– Нет.
– «В моей душе очарование, тревога и смущенье».
– Мне больше нравится хит «Ты обними меня, не будь таким ребенком шаловливым. Уж лучше к мамочке в объятья устремись».
– Угомонитесь, пожалуйста. Женщины – они были в восторге от моего тела, моего идеального тренированного тела. В детстве я страдал полнотой. Это всем бросалось в глаза. Я умолял свою маму покупать мне большие фуфайки. Но тогда такие еще не носили. Я имею в виду широченные свитера и раздувавшиеся брюки, в которых сегодня ходят дети. Гигантские тенниски с нанесенными на них цифрами в сочетании с бейсбольными шапочками. Тогда в моде были тесно облегающие нейлоновые вещи. Я плакал от стыда и огорчения, и до сих пор мне кажется, что я страдаю избыточным весом, поэтому иногда чувствую себя маленьким и толстым подростком, скрывающимся в этой объемной и крепкой телесной оболочке и испытывающим панический страх, что кто-нибудь увидит, какой я на самом деле. Я не доверяю собственному телу. Я каждый день занимаюсь гимнастикой, отжимаюсь и так далее, но очень боюсь, что иссякает власть доброй феи, которая подарила мне в шестнадцать-семнадцать лет прекрасное тело и избавила от мучительной плоти, свисавшей, как промокшее пальто, в котором я мог с трудом передвигаться и которое так и тянуло меня в грязь под ногами. Я боюсь, что вдруг ослабнет магическая сила и что я снова буду похож на того маленького толстого юношу, каковым фактически являюсь.
– Дисморфофобия.
– Простите, что это?
– Нарушенное восприятие собственного тела. Вы видите, что я неплохо подготовлена.
– Пошли вы с вашей психологией.
– Да не бойтесь. Я ведь еще здесь.
– Я еще ни разу никому об этом не рассказывал. Обнимите меня. Пожалуйста. Возьмите меня на руки.
– Ладно. Как скажете.
– Значит, пытаетесь запугать.
– Ребенок задремал.
– Удачи.
– Как поживаете сегодня?
– Как я поживаю? Вы шутите. Вы когда-нибудь проводили ночь в тюремной камере?
– Приглашаю. Вы прекрасно выспитесь в великолепном гостиничном номере. Вы свободны.
– Вам ведь известно, что это не так.
– «В один прекрасный день я улечу».
– У вас репертуар просто на удивление.
– Огромное спасибо, коллега. Когда вы виделись с Хризантемой в последний раз?
– Вам же об этом известно.
– На балу, не так ли?
– Да. Тогда проводился турнир по бальным танцам.
– Ну, расскажите.
– Не могу. Эти шумы в ушах меня изнуряют. Звуки становятся все выше. Под конец Шуман улавливал двойной фа-диез.
– Даже ваши страдания окрашены капризом. Неужели вы никогда не испытывали обыкновенной головной боли?
– В любом случае вы удивительно бестактны.
– Я ведь выросла не за роялем.
– Все это орудия дьявола – струбцины, инструменты для прокалывания, скобы…
– И им нечего противопоставить?
– Нечего. Против этого нет лекарств.
– Очень жаль.
– Ах так?
– Расскажите, пожалуйста. Мне это надо знать.
– Вы ведь были на концерте в том маленьком курортном городке. В курзале тоже были?
– Нет.
– Там у них вместительный зал. Элегантный, в духе кайзеровской Германии.
– Правда?
– Конечно, нет. Более чем скромное вокзальное помещение безо всяких изысков. Дизайнеры не очень-то старались скрыть изначальное предназначение этого зала ожидания. Толпящиеся перед входом женщины, разряженные представительницы среднего сословия, их прически, позволявшие судить о разновидности применявшихся при этом бигуди, вязанные крючком пуловеры из люрекса в сочетании с длинными юбками, изящные дамы на не очень высоких каблуках и с сумочками в руках вперемежку с розовощекими девочками-подростками… Эти не вызывающие интерес дебютантки сидели за столиками в окружении нескольких облаченных во фраки дряхлых старичков. В тот вечер наш «Комбо» расширили до «Биг-бэнд», включив в его состав сразу три скрипачки, которые сами себя именовали «волшебные струны». В костюмах из дорогого материала, эти отпрыски состоятельных родителей беспрестанно хихикали, стараясь скрыть свои фальшивые ноты жалкими вибрато. Нас же заставили надеть дешевые белые жакеты и еще заливали голубым светом прожекторов, как какие-то растения. Кроме того, пригласили толстого дирижера, расставившего перед нами свои щиты, на которых на розовом фоне светилось: «Биг-бэнд Гельмута Хольма». Впрочем, специально для меня на сцену втащили рояль, который, естественно, совсем не было слышно. У меня не было никакого шанса заглушить трубы и тромбоны, к тому же извергавшие потоки слюны.
– Простите, это как понять?
– Буквально. Дело в том, что при игре на этих духовых инструментах образуется так много конденсата, что перед своими местами, чтобы не образовались настоящие лужи, музыкантам приходится ставить ведра или пластиковые блюда.
– Отвратительно…
– Это вы так говорите. А вот краснолицые зрители, присутствовавшие на репетиции, без смущения клали иллюстрированные газеты на пюпитры. Незадолго до начала бала я пошел в бар. Без традиционной рюмки спиртного я не смог бы еще раз выйти на сцену. Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. – «Chin-chin – chin tonic». – Это был Марк, крупье. Одна официантка дала ему контрамарку, и он пришел.
– Что это такое?
– Входной билет, но без права на сидячее место. Такое, собственно говоря, больше подошло бы мне. Контрамарка – именно то, что заложено в меня с колыбели. Только присутствовать во время события, а мне больше ничего и не требуется, это как раз по моей части.
– В конце концов, зачем вам скромность, она вам вообще не к лицу.
– На партер Марк все равно не вытягивал. Он смеялся над моим мрачным настроением: слушай, не кисни, здесь и без того кисло. Объясни лучше, почему они назвали себя «волшебные струны»? Может, это связано с маркой их нижнего белья? Лучше дождись выхода латиноамериканок. Вот это будет драйв!
– Латиноамериканок?
– Именно так. Кое-кого из них я уже видел в гардеробе. Заводные маленькие проказницы с упругими телами, которые они демонстрируют в карнавальных купальниках. Хоть и не совсем мой вкус, от этого зрелища становится веселее на душе. Это был своеобразный турнир на лучшее исполнение в латиноамериканском стиле. Музыкальная камера пыток: всемирный хит «Feelings» в виде румбы, «Lady be good» в ритме самбы – это было отвратительно и ужасно, значительно уступая всем прочим музыкальным вывертам, отмеченным в моем реестре грехов и прегрешений. Так что, старик, врежь им мамбу-самбу, сказал Марк, подталкивая меня к сцене. В зале негде было яблоку упасть. Сплошное мелькание стразов и атласа, по помещению разносился запах непроветренных смокингов и женского пота. Вам известно, в возрасте примерно между сорока и пятьюдесятью годами происходит качественное изменение женского тела? Речь идет о незаметных, но весьма существенных сдвигах в обмене веществ, о едва уловимых гормональных отклонениях, которые определяют выделяемые запахи. И вот уже появляется цветочный привкус – главный признак надвигающегося возраста. С балконов глазели счастливые обладатели контрамарок, причем зал был настолько переполнен, что столики расставили даже на танцевальной площадке. Вечер открыл какой-то напомаженный функционер, который стал раздавать почетные золотые значки и безвкусные зеленые букеты танцующим женам пекарей и прочим заслуженным членам клуба. Затем появился толстый дирижер, и мы заиграли «Ты скажи мне, ну когда снова я тебя увижу, ну скажи, скажи когда?…».
– «Скажи мне, ну когда…»
– Неплохо. С этим номером мы могли бы выступать.
– Выступать. И всех вокруг поразить!
– Вышли танцоры. Вначале обычная труппа. С традиционной улыбкой на лицах, как у манекенов в витрине магазина. Они прокладывали себе путь по танцевальной площадке, стараясь придать шутливый характер всему происходящему. Тем не менее бросалось в глаза, как они потели, напоминая отважных маленьких солдатиков из эбонита, разрисованных от руки, прямо как Барби и Кен – целый игрушечный набор, причудливо вытянувшись, словно только половина шарниров обеспечивала их подвижность. Никакой Эльзы и Лизы, никаких чудес. Самое удивительное, что они им хлопали так же, как музыкантам из джаза. Вы наверняка видели что-то подобное по телевидению. Целый хоровод шустрых девиц. В общем, пляска смерти. Но тогда я еще не имел об этом понятия. А дамы за столиками, спрятавшись за прейскурантом напитков и вазами с гвоздиками, смотрели с удивлением на девушек, напоминавших фигурки на игрушечных часах. Они впивались глазами в мишуру их костюмов и масок, болезненно отслеживая каждое движение, каждый жест. Кроме того, они не сводили взгляд с тонких талий, гладкой кожи танцовщиц, сами же, словно набрав в рот воды, сидели не шелохнувшись. Танцовщицы были в пестрых костюмах с каймой из перьев марабу, которые приподнимались в такт музыке; когда же пары взвинчивали темп, перья развевались совсем рядом со столиками, и онемевшая от восхищения публика жадно вдыхала потоки воздуха, возникавшие при вращательных движениях танцовщиц. Вдруг раздался какой-то необычный звон: это одна пара в танце толкнула другую, и та врезалась прямо в один из столиков. Бокалы опрокинулись, большой букет цветов полетел на пол – и тут я увидел ее. Она смеялась, высоко держа в руках бутылку шампанского, которую успела подхватить с опрокинутого столика. На ней было вечернее красное платье из шелковой тафты. Когда она смеялась, из ее рта вырывались легко узнаваемые глубокие гортанные звуки, я мгновенно расслышал их в поднявшемся гвалте, мне стало ясно, что она появилась на этом ужасном балу, – вот она, пышные груди колыхались то вверх, то вниз. Я не отрывал глаз от ее раскрытого рта, продолжая играть как автомат, как один из танцующих. Она все еще стояла перед опрокинутым столиком и вот посмотрела на меня, этот взгляд длился всего секунду, крохотную единицу времени. Нас разделяло много метров, а между нами висел липкий, сотканный из музыки смрад. Однако она находилась столь невыносимо близко от меня, что от волнения я мгновенно взмок и пальцы приклеились к клавишам, в то время как в моих ушах все сильнее визжали маленькие бесы: высокие глиссандо скрипок многозвучно накладывались друг на друга, мои барабанные перепонки все больше напрягались, давление возрастало с каждой секундой, спасением для меня был бы только разрыв перепонок, но до этого не дошло. Я смотрел на собственные руки, которые мне больше не подчинялись. Чувствовал, как с моей груди стекает какая-то жидкость и собирается около брючного ремня. Я благодарил судьбу за вой труб и громыханье ударных, был бесконечно признателен даже «волшебным струнам» за их жалобные стоны, потому что никто больше ничего не слушал, не понимал, что я вообще не могу играть, что мои дрожащие пальцы блуждают по клавишам в поисках звуков, царящих в этом аду. Впервые в жизни я оказался не в состоянии взнуздать свой инструмент – я, как дилетант, спотыкался между белыми и черными клавишами. А после первого шока я почувствовал, что на меня накатывают бурные волны холодного гнева и что я преисполнился ненавистью к ней уже потому, что она оказалась в этом зале, не желая оставить меня в покое, что до сих пор следит за мной по прошествии стольких лет, что одним своим присутствием оскверняет мои воспоминания, что третирует меня, что лишь отдаленно отвечает моим представлениям о большой любви, о той любви, которая давно умерла. Я ненавидел ее, поскольку она оказалась моей могильщицей, моим неподъемным надгробным памятником, – и все только потому, что когда-то она была моим «всем», моей необъятной страстью, моей Хризантемой, моей…
– Ну и как?
– Кое-как я продержался до антракта. Потом сбежал. Прочь, все равно куда. Я скрылся в темном парке. Там, между широкой раковиной и белыми скамейками, меня стошнило. Потом вернулся в курзал. Пробираясь к сцене, оказался в объятиях Марка. Я так напугал его своим внешним видом, что он забыл про остроты. Дружище, что с тобой стряслось? Может, девушки так на тебя подействовали? Вместо ответа я просто упал к нему в объятия. Ему было страшно неловко. Пока он старался от меня избавиться и поскорее проститься, похлопывая меня по плечу, я заметил, что она направляется в мою сторону. Я стоял с повисшими плечами, грязный после вылазки в парк. Вдобавок ко всему от меня дурно пахло. Значит, вот ты где, проговорила она, и ее голос прозвучал как в жестяной банке. Она наверняка все продумала, наверняка давно мечтала о том, чтобы приветствовать меня именно таким образом с доверительной интонацией по прошествии всех лет, но в тот же момент и она ощутила, что это прозвучало пошло и холодно, что такое приветствие исходило как бы не от нее, что оно вызывало чувство боли, поскольку утратило связь с реальностью. Чего ты хочешь? – спросил я. – Выглядишь ты ужасно, дорогой, проговорила она, но мне надо с тобой поговорить. Все эти долгие годы я молчала… Это очень важно, ведь речь идет о… Но в тот же миг дали звонок. – Очень жаль, мне надо работать, прервал я ее и побежал на сцену. Запыхавшийся, потный, я сел за рояль. Пятна на моем смешном смокинге бросались в глаза. Я искал ее глазами. Нет, она не ушла, она снова сидела на прежнем месте, но за столом появились и другие люди – мужчина и несколько молодых людей. Они дружески беседовали, смеялись, чокались друг с другом. Но мое внимание привлекала только Хризантема, точнее, то, что от нее осталось, или то, что добавилось к ее образу. Теперь она безобразно располнела. Каштановые локоны распрямила и высветлила под блондинку. Весь ее образ утратил былую живость и неповторимость.
– Вам удалось собраться и играть на сцене?
– В общем и целом да. Но это был сущий ад.
– Вот только к чему все это смятение чувств? Вы ведь к ней уже давно остыли.
– Да, да. Матрона в красном парадном костюме, она действительно могла бы оставить меня равнодушным. Однако она мне кое-кого напоминала. Точнее сказать – чувство. Ведь если ты когда-то любил, я имею в виду страстно, если это была по-настоящему роковая и неотвратимая любовь, то становишься уязвимым навсегда. Когда я был влюблен, мне казалось, что весь мир готов меня обнять, что любая песня о любви только обо мне, что любое благоухание, каждый солнечный лучик являются знаком, добрым знаком судьбы, моей судьбы, что весь этот огромный бессмысленный мир, наполненный людьми и предметами, разными местами и миллионами беспорядочных деталей, этот мир казался прозрачным для восприятия, глубоко осмысленным, таким же прозрачным, какой становилась действительность для Шерлока Холмса при расследовании очередного уголовного дела. Причем перед ним этот мир представал как космос знаков и признаков, несущих в себе скрытый смысл. В таком же положении, когда все на свете имело свой смысл, оказался и я в пору своей влюбленности. С того момента я стал рабом данного чувства на всю жизнь. Это чувство не выветрилось до сих пор, оно пронзает мое восприятие музыки, предопределяет появление неожиданной улыбки, и вот оно снова напоминает о себе: то тянет в паховой области, то крутит в области желудка, то защемит сердце, хотя моя влюбленность давно прошла. Напоминает фантомную боль, которая никогда не пройдет, хотя непосредственный источник давно ампутирован. Она перевернула мне душу, и вот теперь я восседал посреди «Биг-бэнда Гельмута Хольма» как обломок целого, остервенело вколачивавший неслышимые звуки в недра рояля.
– Что произошло потом?
– Я понимал лишь, что дальше так продолжаться не может. Мне надо было избавиться от нее, от этой тени, которая приклеилась ко мне и все больше натягивала нити, связывающие меня с нею. Я пытался не смотреть на нее. Пристально разглядывал танцующих, движения которых становились все более стремительными и резкими. Девушки и их партнеры напоминали фигурки с отверстиями для ключиков со стороны спины. Видимо, фигурки заводили слишком часто, и пружины со временем износились. Воспроизведение всех операций происходило с безукоризненной точностью, но с противоестественной быстротой. Наконец танцоры, на удивление неповоротливые, несмотря на присущую им элегантность, поднявшись на своеобразный пьедестал победителей, стали демонстрировать публике сделанные из металла безвкусные абстрактные трофеи. Наступил момент, когда паркет был представлен в распоряжение всех желающих танцевать. Я подал знак дирижеру и попросил его сделать паузу. В ответ он лишь снисходительно кивнул, и я потащился в бар. Спустя пару минут она уже стояла рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18