Черт его знает, может, это обернулось моим первым унижением, которое она инстинктивно причинила мне своей извращенной походкой. Ты только посмотри, мамочка, как я торопливо, хотя и без толку, сучу ножками. Я тоже не понимаю, почему не получается быстрее… Тем не менее я бросился к ней, поцеловав пару минут спустя в дамском туалете вначале ее лаковые туфельки, а потом носочки. Затем мы объелись мороженым. Мы без устали кормили друг друга до тех пор, пока на ее платье не появились пятна из земляничного, ванильного и шоколадного сортов мороженого. Я едва удержался от вопроса, почему она так плелась вместо того, чтобы погрузиться в мои объятия. На следующее утро я принялся паковать свои чемоданы. Скоро снова буду здесь, проговорил я. Но она рассмеялась, добавив: распаковывай, просто выкладывай все снова.
– Как же она выглядит?
– Не знаю, действительно не знаю, каждый раз по-разному. Глаза у нее просто необыкновенные, знаете, непередаваемые, они реагируют на малейшее изменение освещенности. Я часами наблюдал только за ее зрачками, которые то сужались, то снова расширялись. Они дышали, буквально дышали, по-другому и не скажешь, как самые интимные части тела в состоянии возбуждения. Меня охватывало безумие, когда я ощущал эту энергетическую подкачку, наблюдал за светло-зеленой радужной оболочкой ее глаз и черным зрачком, черным, как шахта, в которую я провалился словно в кошмаре, когда ступня теряет под собой твердую опору и тебе самому в глубочайшем забытьи кажется, что живая нога из человеческой плоти проваливается в пустоту и ты все дальше летишь в бездонную преисподнюю…
– Именно в бездонную.
– Я ничего не знал о ней, мы ведь познакомились совсем недавно, до безобразия недавно и поэтому придумали себе общее прошлое, основанное исключительно на кинофильмах, книгах и музыке. Может, ты помнишь популярный в ту пору фильм с Аленом Делоном в главной роли. Да, разумеется, он был одинок и красив. Ты помнишь, как заявили о себе Фрэнк Синатра и Дин Мартин (легко вспомнить, но трудно забыть). Ты помнишь едкий запах школьных физкультурных залов, жалкое состояние половой зрелости? И хотя она моложе, значительно моложе меня, по возрасту, как принято выражаться, годилась бы в дочери, – тем не менее нас связывало общее прошлое, и мы оставались рядом на протяжении всей нашей жизни, ибо обожали одних и тех же артистов, любили одни и те же дурацкие песни и всякую прочую дребедень. Мы были как бы сиамскими близнецами, разделенными после рождения, независимо от разницы в возрасте. Мы представляли собой два биографических сгустка, наконец-то слившихся в один мощный поток, бушующий, неудержимый и судоходный. На этих бурных волнах неслись наши бумажные кораблики, собачьи глаза Аль Пачино и аккордеонисты Дина Мартина, а также полоски на концертном костюме Джинджер Роджерс. Когда Фред Астер объявлял о невесомости, мы в один голос возглашали «ты еще помнишь?» как сестрички, сентиментальные, мечтательные, и этот поток не иссякал вплоть до сегодняшнего дня.
– Тогда, стало быть, я всего лишь паромщик?
– Вы другая.
– Вы повторяетесь.
– Я устал.
– Я еще никогда не ощущала себя такой бодрой.
– Пощадите меня.
– Необычная просьба…
– О Порти, как тебя люблю, ты должен от нее меня спасти, не дай ты мною завладеть, не дай свести меня с ума. А если ты меня удержишь, принадлежать тебе я буду навсегда.
Мне не суждено его увидеть, но и этого уже достаточно. Мне и так пришлось все разрушить, что остается другим, если ничего больше нет. Мне пришлось рвать письма, черный шелковый шарф. А вот сделанные на «Полароиде» фотографии даже не удалось разорвать на части, пришлось их резать ножницами, было больно на это смотреть. Потом я попробовала сжечь клочки бумаги, но опять ничего не вышло, каждый раз с клочков бумаги на меня смотрели то рука, то губы. Потом слегка обуглившиеся листочки я разбросала по разным мусорным корзинам. Мне было больно сознавать, насколько я упорна.
– Значит, последняя ночь.
– Госпожа, давайте без мелодрам.
– Почему же? Это ведь последняя ночь. И я не уверена, хочу ли пожелать себе пережить эту ночь.
– В эту самую ночь вы сохраните радость жизни. Целиком и полностью доверьтесь мне.
– В жизни мелодрама встречается чаще, нежели трагедия.
– Я жду, принцесса.
– И что это за игра?
– Это вовсе не игра.
– Значит, конец.
– До конца далеко. Любовь живет вечно.
– Ах, ну разумеется.
– Нет, нет. Этот лозунг я как-то увидел в одном борделе, в Ольденбурге – вышитый крестиком в цветной гамме безрадостного кухонного интерьера, да еще на общем сером фоне. Скорее всего подарок благодарного клиента.
– Стало быть, это всего один раз и никогда больше? Париж гибнет, а Рим горит?
– Да, принцесса, именно так.
– Помедленнее, пожалуйста. Не гоните так.
– Боже мой, мы же не связаны супружескими узами.
– Мне просто хочется достичь цели. Это значит, мне не хотелось бы это форсировать.
– Вам нечего опасаться. Скорее мне надо бояться.
– Вы считаете, она стремится вас погубить?
– Да.
– Она дочь Хризантемы?
– Да.
– Кокин с ее поблескивающими глазенками и шелковистой кожей.
– Да.
– Печенье для гурманов.
– Да, да.
– Когда она назвала вам свое имя?
– Утром после съеденного мороженого. Она была свидетельницей того, как я в последний раз встречался с ее матерью. Тогда она меня увидела. А я ее нет.
– Ну и?…
– Звонили все набатные колокола, от рождественских до похоронного звона. Но до моего слуха доносилась только музыка, тихий ласковый звон пронзал мою душу.
– Что ее ожидает?
– Понятия не имею.
– И тем не менее вы едете туда?
– Она держит меня в руках. Ей известно, как погибла ее мать. Она подготовила мое бегство, позаботилась об автомобиле. И у нее есть деньги. Еще потребуется немного времени, прежде чем я подберусь к деньгам Лизы и Эльзы. Это мой единственный шанс.
– Стало быть, речь идет не о Кароле в шапочке Красного Креста?
– Нет.
– Какая роль предназначена мне?
– Понятия не имею.
– Кто знает, может быть, я неплохая секундантка.
– Может быть, неплохая помощница егеря. Пожалуйста, не забудьте положить несколько дубовых листьев в мой кровоточащий рот.
– Как умерла Хризантема?
– Об этом потом, пожалуйста.
– «Потом» сжимается. С каждым метром, который мы преодолеваем на этом безутешном шоссе, «потом» превращается в мало что значащее ничто.
– Вы говорите уже как я.
– Кто же я?
– Нана.
– Вы устраиваете настоящую гонку.
– Ошибка номер сто три. Впрочем, сейчас это уже не так важно. А вы-то кто?
– О чем вы?
– Вы кто? И кто я?
– Маленькая серая жемчужинка в вашем колье.
– Как поэтично.
– Мне так не кажется. Маловероятно, что именно крохотная серая жемчужинка не соскочит с нитки, равно как и другие жемчужинки.
– Вас зовут, кажется, фрау Майнц или?
– Вы что? Сходите с дистанции?
– Я играю против вас, причем впервые. И не уверен, удастся ли мне это пережить.
– Нервничаете?
– Скажем так – волнуюсь.
– Остановитесь.
– Чего ради? Чтобы снова припудрить нос?
– Остановитесь. Не мешало бы составить компанию дамам на заднем сиденье. Еще раз и никогда больше.
– Ну и как?
– Ее нет.
– Может, не там и не в то время?
– Это ее игра. Заставляет меня ждать.
– Коварная и изящная игра.
– Все учтено…
– А если она вообще не придет?
– Маловероятно.
– Все останется по-прежнему – отдельные номера?
– Разумеется.
– Мне уже сейчас вас не хватает.
– Благодарю.
– Это не был комплимент.
– Вы не психолог.
– Нет.
– Значит?
– Оставим все как есть.
– Нет, я хочу знать все. Причем немедленно. Как вы проникли в тюрьму? Может, вас запекли в торт?
– Это проще, чем кажется. Ведь вам как авантюристу такие вещи должны быть известны. Например, документы не такая уж мелочь. Я имею в виду удостоверения, свидетельства, рекомендации…
– Я в этом не очень разбираюсь.
– Но я знаю, что вы – мастер своего дела. Важные операции в вашем деле все еще выполняются вручную. Музыка. Любовь. Смерть.
– Пожалуйста, назовите мне ваше настоящее имя.
– Это совсем не важно. Кроме того, вы все равно никогда не обращаетесь ко мне по имени. Я даже понимаю вас… Ведь можно проболтать попусту, направленно растягивая слоги, что может чувствительно нарушить идиллию языкового общения.
– Угостите меня лучше джином с тоником.
– Здесь это в общем-то не разрешается.
– Термос с кусочками льда. Мне надо было бы это знать.
– К сожалению, термоса у меня с собой нет. И льда в мини-баре тоже. Я смотрю, вы любитель пропустить рюмку перед сном.
– Вот видите, вы тоже не обращаетесь ко мне по имени.
– Мы только что напоролись на профессиональный сбой.
– Я что, оказался в ловушке?
– Если хотите, можете уйти.
– С кем вы заодно? С полицией? С Кокин? Что случится со мной, если я выйду из гостиницы? Меня сразу же застрелят, или…
– Или?…
– И это долго будет продолжаться?
– Не думаю.
– Почему здесь нет Кокин?
– Может, ее собачка приболела.
– Так кто же вы?
– Телефон.
– Опять горничная? У вас нет посетителей? Это что? Код? Это ваш номер, доктор. Кому известно, что вы сейчас здесь?
– Я в ванной. На звонки не отвечаю.
– Тогда перезвонят позже.
– Ладно. Алло? Да, большое спасибо.
– Кто это был?
– Майор Доммю. Приглашает нас в бар выпить шампанского. Говорит, за счет гостиницы.
– Да врете вы.
– Какое ужасное слово.
– Черт возьми, все-то вы врете.
– Идемте. Ложь – нечто связанное с дилетантами.
– В конце концов, дилетант то же самое, что любовник.
– Так и есть.
– Не собираюсь я пить шампанское в баре.
– Тогда закажите нам что-нибудь поесть.
– Я не голоден.
– Можно заказать в номер что угодно. И не обязательно многослойный бутерброд с мясом, помидорами, салатом и майонезом. Есть еще меню из скромных трех блюд…
– О да. Кровяная колбаса, жертвенный барашек, страстоцвет. Как тонко заметил Шуман: слово «блюдо» выбрано не без изыска. Но при этом мне приходят в голову мысли не о пиршестве, а о настоящей военной кампании.
– Пошли.
– Ты приготовишь мне пир перед лицом моих врагов. Я сейчас вернусь в свой номер.
– Кланяйтесь вашему Шуману.
Я никогда его больше не увижу, но он все еще здесь. Я никогда в жизни больше не надевала неглаженые тенниски. Темно-красную губную помаду я выбросила.
– Благодарю, что пришли. Сил на ожидание у меня уже не осталось. Сегодня Шуман показался мне не очень-то словоохотливым.
– Как жаль.
– Вместо этого он завещал мне нечто, способное довести меня до сумасшествия, – это музыка, но не им сочиненная. Дьявольская музыка.
– Звучит великолепно.
– Нет, на полном серьезе, это мучительно. Тинниус – вам это что-нибудь говорит?
– Вы же знаете, у меня, к сожалению, нет никакого музыкального образования.
– Это связано скорее с медициной, нежели с музыкой. Шумы в ушах. Воспринимаются безобидно, поначалу напоминая едва слышное посвистывание, звучание цимбал, приглушенное синусоидальное колебание. Раньше моя мама говорила: если в твоем ухе появляется такой звук, напоминающий кряхтенье внезапно включившегося факса, значит, кто-то думает о тебе. Произнося эти слова, она лукаво улыбалась, тогда я тоже начинал улыбаться, гадая, кто же сейчас меня вспоминает так настойчиво и решительно, что у меня буквально звенит в ушах.
– Да, это мне известно.
– С годами такие ощущения усилились. Иногда они включались прямо во время концерта, глубоко пронзая мои уши, словно шевелились какие-то мелкие бесы, царапающие фарфоровые тарелочки стеклянными циркульными пилами; словно эти бесенята, облизывая все свои десять коготочков, скользили по краю полупустых стаканов до тех пор, пока не зазвучит таинственный флажолет, сотканная из паутинки музыка, спутанные клубки звенящего пуха, липкие куски ваты, пропитанной кровью и сахарной глазурью. Все это, перекрутившись в общую массу, стало оказывать на меня отравляющее воздействие.
– Я даже не предполагала, что все может быть так плохо.
– Да, это сущий ад.
– Я это представляла себе несколько иначе.
– Неужели?
– В любом случае вы здесь как организатор досуга. Точнее сказать – организатор страданий.
– Не характерно ли, что слово «удовольствие» употребляется в единственном, а слово «страдания» – во множественном числе?
– Видимо, каждый человек обладает неповторимой способностью быть счастливым. И тысячью способов ощущать себя несчастным.
– Кстати, где Кокин?
– Я не знаю, действительно не знаю.
– А вы кто?
– Вы действительно не в состоянии вспомнить меня?
– Понятия не имею.
– Ясное дело. Вы просто меня забыли. А ведь прошло не так много времени. Я хотела оказать любезность одной подруге. Она хотела устроиться на работу в кафе-кондитерскую и боялась потерять это место только потому, что встретила своего любимого мужчину. Я повязала фартук, надела на голову колпак. Мне нравится подобная смена ролей, она имеет самое непосредственное отношение к моей профессии. Назовем это упражнением для пальцев. Мне казалось забавным обслуживать таких людей, как вы. Я сразу обратила на вас внимание. Торт с шампанским и рагу из белого мяса, а потом появление дамы – это была Лиза, а может быть, Эльза? Поначалу вы не смотрели на меня, отводили взгляд в сторону, но чуть позже танцующей походкой приблизились к стойке и, наклонившись над марципанами и пропитанными ромом коврижками, произнесли: я в отчаянии, как все это поправить? Попал в такое ужасное положение… Вывел тут свою матушку на прогулку – и вдруг оказалось, что я забыл дома свой кошелек, может, даже его украли. Я никогда в жизни не смог бы попросить матушку заплатить за меня. Надеюсь, вы меня понимаете, не можете не понять меня как женщина, причем весьма неординарная. А какие ваши любимые цветы – пионы или живокость? В ответ я только рассмеялась и не стала писать никакой расписки. На следующее утро я дождалась букета цветов и денег, но вы не появились, не пришли вы и на следующий день, и поэтому…
– Какая жалкая история.
– Главное – терпение. Я тренируюсь. Попробуем что-нибудь другое. Я изучала литературу. Писала поверхностные рефераты, спала со своим профессором, но всего этого оказалось мало, моя жизнь шла своим привычным чередом. И вот я стала изучать брачные объявления, потом совершенно случайно мне попалось на глаза объявление одной дамы, она искала себе собеседницу для эстетического прочтения Пруста. Мне понравилась эта идея да и сама дама. Звали ее София. Наша жизнь складывалась так, что лучше не придумаешь. Мы много путешествовали. Я читала ей вслух. Лето мы проводили на юге, а зиму в горах, отдыхая в межсезонье у карликов на их белой вилле. Вилла располагалась в небольшом курортном городке, который славился своими горячими источниками. Вода напоминала по вкусу разбавленный мясной бульон, из-за чего курортники принимали ванны именно там. София поразила меня своей исключительной добротой – она купила мне зимнее пальто с небольшим меховым воротником и новые очки, но в один прекрасный день всему этому пришел конец, и я… рыдала от переживаний под золотыми куполами.
– У меня сердце разрывается.
– Только не надо торопиться. Все будет, но не сразу. Как вы это находите: был серенький денек, небо мягкое, как фланель, мне надо было написать о курортном оркестре, городок с самого начала меня откровенно раздражал. Я позвонила в свою газету и сказала, что здесь какой-то затхлый воздух, вызывающий приступы удушья, жжение в глазах. Мне ничего в голову не пришло, кроме как немедленно покинуть городок. В редакции ответили, мол, это в самом крайнем случае. Пришлось остаться; я изнывала от скуки на террасе курзала, наблюдая за пожилыми господами в белых костюмах в сопровождении молодящихся спутниц. Помешивая свой кофе глясе, я обратила внимание на одного господина. Да, да, это был именно он, отличавшийся прямой осанкой, в черном костюме с бабочкой. Какие у них здесь классные официанты, черт возьми, подумала я. Между тем обративший на себя внимание господин пересек террасу и направился в сторону широкой раковины. Положив на столик банкноту, я поспешила туда же. Однако вызвавший мой интерес господин исчез из виду, потом снова появился. Его руки заскользили по клавишам рояля легко и проворно, словно он пересчитывал банкноты. Мелкие банкноты, потом крупные – казалось, он обращал их в музыку. При этом как бы невзначай поглядывал в сторону публики, своим сосредоточенным взглядом выискивая кого-то в массе зрителей, – гопля, подумала я, да вот же он, герой моего газетного репортажа! Теперь надо внимательнее его рассмотреть. У меня полегчало на сердце, ибо наконец-то мне стало ясно, в каком ключе писать намеченный газетный материал. «Курортная тень у клавиатуры» – может, так его назвать? Я посмотрела на вас, наши взгляды на мгновение встретились, однако вы сделали для себя другое открытие. Не вставая с места, изобразили нечто вроде поклона, причем на вашем лице не было улыбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Как же она выглядит?
– Не знаю, действительно не знаю, каждый раз по-разному. Глаза у нее просто необыкновенные, знаете, непередаваемые, они реагируют на малейшее изменение освещенности. Я часами наблюдал только за ее зрачками, которые то сужались, то снова расширялись. Они дышали, буквально дышали, по-другому и не скажешь, как самые интимные части тела в состоянии возбуждения. Меня охватывало безумие, когда я ощущал эту энергетическую подкачку, наблюдал за светло-зеленой радужной оболочкой ее глаз и черным зрачком, черным, как шахта, в которую я провалился словно в кошмаре, когда ступня теряет под собой твердую опору и тебе самому в глубочайшем забытьи кажется, что живая нога из человеческой плоти проваливается в пустоту и ты все дальше летишь в бездонную преисподнюю…
– Именно в бездонную.
– Я ничего не знал о ней, мы ведь познакомились совсем недавно, до безобразия недавно и поэтому придумали себе общее прошлое, основанное исключительно на кинофильмах, книгах и музыке. Может, ты помнишь популярный в ту пору фильм с Аленом Делоном в главной роли. Да, разумеется, он был одинок и красив. Ты помнишь, как заявили о себе Фрэнк Синатра и Дин Мартин (легко вспомнить, но трудно забыть). Ты помнишь едкий запах школьных физкультурных залов, жалкое состояние половой зрелости? И хотя она моложе, значительно моложе меня, по возрасту, как принято выражаться, годилась бы в дочери, – тем не менее нас связывало общее прошлое, и мы оставались рядом на протяжении всей нашей жизни, ибо обожали одних и тех же артистов, любили одни и те же дурацкие песни и всякую прочую дребедень. Мы были как бы сиамскими близнецами, разделенными после рождения, независимо от разницы в возрасте. Мы представляли собой два биографических сгустка, наконец-то слившихся в один мощный поток, бушующий, неудержимый и судоходный. На этих бурных волнах неслись наши бумажные кораблики, собачьи глаза Аль Пачино и аккордеонисты Дина Мартина, а также полоски на концертном костюме Джинджер Роджерс. Когда Фред Астер объявлял о невесомости, мы в один голос возглашали «ты еще помнишь?» как сестрички, сентиментальные, мечтательные, и этот поток не иссякал вплоть до сегодняшнего дня.
– Тогда, стало быть, я всего лишь паромщик?
– Вы другая.
– Вы повторяетесь.
– Я устал.
– Я еще никогда не ощущала себя такой бодрой.
– Пощадите меня.
– Необычная просьба…
– О Порти, как тебя люблю, ты должен от нее меня спасти, не дай ты мною завладеть, не дай свести меня с ума. А если ты меня удержишь, принадлежать тебе я буду навсегда.
Мне не суждено его увидеть, но и этого уже достаточно. Мне и так пришлось все разрушить, что остается другим, если ничего больше нет. Мне пришлось рвать письма, черный шелковый шарф. А вот сделанные на «Полароиде» фотографии даже не удалось разорвать на части, пришлось их резать ножницами, было больно на это смотреть. Потом я попробовала сжечь клочки бумаги, но опять ничего не вышло, каждый раз с клочков бумаги на меня смотрели то рука, то губы. Потом слегка обуглившиеся листочки я разбросала по разным мусорным корзинам. Мне было больно сознавать, насколько я упорна.
– Значит, последняя ночь.
– Госпожа, давайте без мелодрам.
– Почему же? Это ведь последняя ночь. И я не уверена, хочу ли пожелать себе пережить эту ночь.
– В эту самую ночь вы сохраните радость жизни. Целиком и полностью доверьтесь мне.
– В жизни мелодрама встречается чаще, нежели трагедия.
– Я жду, принцесса.
– И что это за игра?
– Это вовсе не игра.
– Значит, конец.
– До конца далеко. Любовь живет вечно.
– Ах, ну разумеется.
– Нет, нет. Этот лозунг я как-то увидел в одном борделе, в Ольденбурге – вышитый крестиком в цветной гамме безрадостного кухонного интерьера, да еще на общем сером фоне. Скорее всего подарок благодарного клиента.
– Стало быть, это всего один раз и никогда больше? Париж гибнет, а Рим горит?
– Да, принцесса, именно так.
– Помедленнее, пожалуйста. Не гоните так.
– Боже мой, мы же не связаны супружескими узами.
– Мне просто хочется достичь цели. Это значит, мне не хотелось бы это форсировать.
– Вам нечего опасаться. Скорее мне надо бояться.
– Вы считаете, она стремится вас погубить?
– Да.
– Она дочь Хризантемы?
– Да.
– Кокин с ее поблескивающими глазенками и шелковистой кожей.
– Да.
– Печенье для гурманов.
– Да, да.
– Когда она назвала вам свое имя?
– Утром после съеденного мороженого. Она была свидетельницей того, как я в последний раз встречался с ее матерью. Тогда она меня увидела. А я ее нет.
– Ну и?…
– Звонили все набатные колокола, от рождественских до похоронного звона. Но до моего слуха доносилась только музыка, тихий ласковый звон пронзал мою душу.
– Что ее ожидает?
– Понятия не имею.
– И тем не менее вы едете туда?
– Она держит меня в руках. Ей известно, как погибла ее мать. Она подготовила мое бегство, позаботилась об автомобиле. И у нее есть деньги. Еще потребуется немного времени, прежде чем я подберусь к деньгам Лизы и Эльзы. Это мой единственный шанс.
– Стало быть, речь идет не о Кароле в шапочке Красного Креста?
– Нет.
– Какая роль предназначена мне?
– Понятия не имею.
– Кто знает, может быть, я неплохая секундантка.
– Может быть, неплохая помощница егеря. Пожалуйста, не забудьте положить несколько дубовых листьев в мой кровоточащий рот.
– Как умерла Хризантема?
– Об этом потом, пожалуйста.
– «Потом» сжимается. С каждым метром, который мы преодолеваем на этом безутешном шоссе, «потом» превращается в мало что значащее ничто.
– Вы говорите уже как я.
– Кто же я?
– Нана.
– Вы устраиваете настоящую гонку.
– Ошибка номер сто три. Впрочем, сейчас это уже не так важно. А вы-то кто?
– О чем вы?
– Вы кто? И кто я?
– Маленькая серая жемчужинка в вашем колье.
– Как поэтично.
– Мне так не кажется. Маловероятно, что именно крохотная серая жемчужинка не соскочит с нитки, равно как и другие жемчужинки.
– Вас зовут, кажется, фрау Майнц или?
– Вы что? Сходите с дистанции?
– Я играю против вас, причем впервые. И не уверен, удастся ли мне это пережить.
– Нервничаете?
– Скажем так – волнуюсь.
– Остановитесь.
– Чего ради? Чтобы снова припудрить нос?
– Остановитесь. Не мешало бы составить компанию дамам на заднем сиденье. Еще раз и никогда больше.
– Ну и как?
– Ее нет.
– Может, не там и не в то время?
– Это ее игра. Заставляет меня ждать.
– Коварная и изящная игра.
– Все учтено…
– А если она вообще не придет?
– Маловероятно.
– Все останется по-прежнему – отдельные номера?
– Разумеется.
– Мне уже сейчас вас не хватает.
– Благодарю.
– Это не был комплимент.
– Вы не психолог.
– Нет.
– Значит?
– Оставим все как есть.
– Нет, я хочу знать все. Причем немедленно. Как вы проникли в тюрьму? Может, вас запекли в торт?
– Это проще, чем кажется. Ведь вам как авантюристу такие вещи должны быть известны. Например, документы не такая уж мелочь. Я имею в виду удостоверения, свидетельства, рекомендации…
– Я в этом не очень разбираюсь.
– Но я знаю, что вы – мастер своего дела. Важные операции в вашем деле все еще выполняются вручную. Музыка. Любовь. Смерть.
– Пожалуйста, назовите мне ваше настоящее имя.
– Это совсем не важно. Кроме того, вы все равно никогда не обращаетесь ко мне по имени. Я даже понимаю вас… Ведь можно проболтать попусту, направленно растягивая слоги, что может чувствительно нарушить идиллию языкового общения.
– Угостите меня лучше джином с тоником.
– Здесь это в общем-то не разрешается.
– Термос с кусочками льда. Мне надо было бы это знать.
– К сожалению, термоса у меня с собой нет. И льда в мини-баре тоже. Я смотрю, вы любитель пропустить рюмку перед сном.
– Вот видите, вы тоже не обращаетесь ко мне по имени.
– Мы только что напоролись на профессиональный сбой.
– Я что, оказался в ловушке?
– Если хотите, можете уйти.
– С кем вы заодно? С полицией? С Кокин? Что случится со мной, если я выйду из гостиницы? Меня сразу же застрелят, или…
– Или?…
– И это долго будет продолжаться?
– Не думаю.
– Почему здесь нет Кокин?
– Может, ее собачка приболела.
– Так кто же вы?
– Телефон.
– Опять горничная? У вас нет посетителей? Это что? Код? Это ваш номер, доктор. Кому известно, что вы сейчас здесь?
– Я в ванной. На звонки не отвечаю.
– Тогда перезвонят позже.
– Ладно. Алло? Да, большое спасибо.
– Кто это был?
– Майор Доммю. Приглашает нас в бар выпить шампанского. Говорит, за счет гостиницы.
– Да врете вы.
– Какое ужасное слово.
– Черт возьми, все-то вы врете.
– Идемте. Ложь – нечто связанное с дилетантами.
– В конце концов, дилетант то же самое, что любовник.
– Так и есть.
– Не собираюсь я пить шампанское в баре.
– Тогда закажите нам что-нибудь поесть.
– Я не голоден.
– Можно заказать в номер что угодно. И не обязательно многослойный бутерброд с мясом, помидорами, салатом и майонезом. Есть еще меню из скромных трех блюд…
– О да. Кровяная колбаса, жертвенный барашек, страстоцвет. Как тонко заметил Шуман: слово «блюдо» выбрано не без изыска. Но при этом мне приходят в голову мысли не о пиршестве, а о настоящей военной кампании.
– Пошли.
– Ты приготовишь мне пир перед лицом моих врагов. Я сейчас вернусь в свой номер.
– Кланяйтесь вашему Шуману.
Я никогда его больше не увижу, но он все еще здесь. Я никогда в жизни больше не надевала неглаженые тенниски. Темно-красную губную помаду я выбросила.
– Благодарю, что пришли. Сил на ожидание у меня уже не осталось. Сегодня Шуман показался мне не очень-то словоохотливым.
– Как жаль.
– Вместо этого он завещал мне нечто, способное довести меня до сумасшествия, – это музыка, но не им сочиненная. Дьявольская музыка.
– Звучит великолепно.
– Нет, на полном серьезе, это мучительно. Тинниус – вам это что-нибудь говорит?
– Вы же знаете, у меня, к сожалению, нет никакого музыкального образования.
– Это связано скорее с медициной, нежели с музыкой. Шумы в ушах. Воспринимаются безобидно, поначалу напоминая едва слышное посвистывание, звучание цимбал, приглушенное синусоидальное колебание. Раньше моя мама говорила: если в твоем ухе появляется такой звук, напоминающий кряхтенье внезапно включившегося факса, значит, кто-то думает о тебе. Произнося эти слова, она лукаво улыбалась, тогда я тоже начинал улыбаться, гадая, кто же сейчас меня вспоминает так настойчиво и решительно, что у меня буквально звенит в ушах.
– Да, это мне известно.
– С годами такие ощущения усилились. Иногда они включались прямо во время концерта, глубоко пронзая мои уши, словно шевелились какие-то мелкие бесы, царапающие фарфоровые тарелочки стеклянными циркульными пилами; словно эти бесенята, облизывая все свои десять коготочков, скользили по краю полупустых стаканов до тех пор, пока не зазвучит таинственный флажолет, сотканная из паутинки музыка, спутанные клубки звенящего пуха, липкие куски ваты, пропитанной кровью и сахарной глазурью. Все это, перекрутившись в общую массу, стало оказывать на меня отравляющее воздействие.
– Я даже не предполагала, что все может быть так плохо.
– Да, это сущий ад.
– Я это представляла себе несколько иначе.
– Неужели?
– В любом случае вы здесь как организатор досуга. Точнее сказать – организатор страданий.
– Не характерно ли, что слово «удовольствие» употребляется в единственном, а слово «страдания» – во множественном числе?
– Видимо, каждый человек обладает неповторимой способностью быть счастливым. И тысячью способов ощущать себя несчастным.
– Кстати, где Кокин?
– Я не знаю, действительно не знаю.
– А вы кто?
– Вы действительно не в состоянии вспомнить меня?
– Понятия не имею.
– Ясное дело. Вы просто меня забыли. А ведь прошло не так много времени. Я хотела оказать любезность одной подруге. Она хотела устроиться на работу в кафе-кондитерскую и боялась потерять это место только потому, что встретила своего любимого мужчину. Я повязала фартук, надела на голову колпак. Мне нравится подобная смена ролей, она имеет самое непосредственное отношение к моей профессии. Назовем это упражнением для пальцев. Мне казалось забавным обслуживать таких людей, как вы. Я сразу обратила на вас внимание. Торт с шампанским и рагу из белого мяса, а потом появление дамы – это была Лиза, а может быть, Эльза? Поначалу вы не смотрели на меня, отводили взгляд в сторону, но чуть позже танцующей походкой приблизились к стойке и, наклонившись над марципанами и пропитанными ромом коврижками, произнесли: я в отчаянии, как все это поправить? Попал в такое ужасное положение… Вывел тут свою матушку на прогулку – и вдруг оказалось, что я забыл дома свой кошелек, может, даже его украли. Я никогда в жизни не смог бы попросить матушку заплатить за меня. Надеюсь, вы меня понимаете, не можете не понять меня как женщина, причем весьма неординарная. А какие ваши любимые цветы – пионы или живокость? В ответ я только рассмеялась и не стала писать никакой расписки. На следующее утро я дождалась букета цветов и денег, но вы не появились, не пришли вы и на следующий день, и поэтому…
– Какая жалкая история.
– Главное – терпение. Я тренируюсь. Попробуем что-нибудь другое. Я изучала литературу. Писала поверхностные рефераты, спала со своим профессором, но всего этого оказалось мало, моя жизнь шла своим привычным чередом. И вот я стала изучать брачные объявления, потом совершенно случайно мне попалось на глаза объявление одной дамы, она искала себе собеседницу для эстетического прочтения Пруста. Мне понравилась эта идея да и сама дама. Звали ее София. Наша жизнь складывалась так, что лучше не придумаешь. Мы много путешествовали. Я читала ей вслух. Лето мы проводили на юге, а зиму в горах, отдыхая в межсезонье у карликов на их белой вилле. Вилла располагалась в небольшом курортном городке, который славился своими горячими источниками. Вода напоминала по вкусу разбавленный мясной бульон, из-за чего курортники принимали ванны именно там. София поразила меня своей исключительной добротой – она купила мне зимнее пальто с небольшим меховым воротником и новые очки, но в один прекрасный день всему этому пришел конец, и я… рыдала от переживаний под золотыми куполами.
– У меня сердце разрывается.
– Только не надо торопиться. Все будет, но не сразу. Как вы это находите: был серенький денек, небо мягкое, как фланель, мне надо было написать о курортном оркестре, городок с самого начала меня откровенно раздражал. Я позвонила в свою газету и сказала, что здесь какой-то затхлый воздух, вызывающий приступы удушья, жжение в глазах. Мне ничего в голову не пришло, кроме как немедленно покинуть городок. В редакции ответили, мол, это в самом крайнем случае. Пришлось остаться; я изнывала от скуки на террасе курзала, наблюдая за пожилыми господами в белых костюмах в сопровождении молодящихся спутниц. Помешивая свой кофе глясе, я обратила внимание на одного господина. Да, да, это был именно он, отличавшийся прямой осанкой, в черном костюме с бабочкой. Какие у них здесь классные официанты, черт возьми, подумала я. Между тем обративший на себя внимание господин пересек террасу и направился в сторону широкой раковины. Положив на столик банкноту, я поспешила туда же. Однако вызвавший мой интерес господин исчез из виду, потом снова появился. Его руки заскользили по клавишам рояля легко и проворно, словно он пересчитывал банкноты. Мелкие банкноты, потом крупные – казалось, он обращал их в музыку. При этом как бы невзначай поглядывал в сторону публики, своим сосредоточенным взглядом выискивая кого-то в массе зрителей, – гопля, подумала я, да вот же он, герой моего газетного репортажа! Теперь надо внимательнее его рассмотреть. У меня полегчало на сердце, ибо наконец-то мне стало ясно, в каком ключе писать намеченный газетный материал. «Курортная тень у клавиатуры» – может, так его назвать? Я посмотрела на вас, наши взгляды на мгновение встретились, однако вы сделали для себя другое открытие. Не вставая с места, изобразили нечто вроде поклона, причем на вашем лице не было улыбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18