По этому поводу заказал номер-люкс, поскольку не принимаю важных гостей в своем гостиничном номере. Никогда. Лиза должна была прийти в восемь вечера, Эльза – в девять. Когда ровно в девять раздался стук в дверь, я заметил: вот и шампанское. Лизанька, открой, пожалуйста. Лиза протанцевала в направлении двери. На ней была розовая маечка, которую только что надела. Приблизившись к входной двери, она открыла ее, игриво проворковав: ну, вот вы и пришли.
– Кто-то постучал в дверь.
– Что вы сказали?
– Кто-то постучал. Разве вы не слышали?
– Кто бы это мог быть?
– Я заказала шампанское, милый.
– Ты не шампанское заказала, а полицию вызвала. Один из них в холле, другой у черного хода, а снайперы уже залегли напротив в окне, да?
– Перестаньте!
– И не думай, что тебе удастся легко выбраться отсюда. Я заберу тебя с собой. Вместе или сбежим, или прямо в ад, черт побери!
– Отпусти меня, Бога ради! Это всего лишь…
– Не трать силы даром. Так, именно так мы сейчас подойдем к двери.
– Это всего лишь официант, правда, клянусь.
– Тише. Делай то, что я тебе говорю.
Если я снова его увижу, то все, наверное, упростится. Наверное, мы просто-напросто сыграем в игру «Мужчина и женщина», как тогда в гостиничных номерах, когда я делала вид, что сама готовила пиццу, доставленную прямо в номер из ресторанной кухни; когда повязывала фартук из полотенца, а он говорит: спасибо, дорогая, все было удивительно вкусно. И мы хохотали, как дети. Играли, как мужчина и женщина, в игру «Мужчина и женщина».
– Почему ты только что обратился ко мне на ты?
– Я что-то не припомню, что обращался к вам на ты.
– Почему вы мне тыкаете?
– Наверное, признак легкой рассеянности.
– Вы явно нервничаете. Выпейте еще бокал. Почему вы мне не доверяете?
– А почему я вам, собственно, должен доверять?
– Потому что я к вам хорошо отношусь.
– Вы забываете, где мы находимся.
– Ни на секунду об этом не забываю. Надеюсь, вы что-нибудь мне сыграете.
– Что вы имеете в виду?
– На рояле, например, Шумана.
– Рояль есть в холле.
– Это рискованно.
– Оденьтесь.
– Вы действительно хотите спуститься вниз? Это же безумие.
– Я испытываю к вам определенное уважение. Поэтому, пожалуйста, оденьтесь поприличнее.
– Это слишком. Наши фото бесконечно мелькают по телевизору.
– Вы сейчас оденетесь, спуститесь вниз и сядете где-нибудь в баре.
– А вы?
– Я приду позже. В очках для пилотов.
– Чтобы остаться незамеченным?
– Специально для вас.
– Bay!
– Звучит очень мило, когда вы говорите «вау». Все еще…
– Вы настоящий артист, Боже мой.
– Спасибо, премного благодарен.
– Это было невероятно. И прежде всего начало. Ведь вы сыграли мелодию одним пальцем! Как дилетант, исполняющий собачий вальс, так, словно подбирали мелодию. Все думали: ах, опять вот этот, который чего-то там бренчит, изнывая от безделья. Потом он, словно расправляя душу, берет первые аккорды, правда, поначалу несколько сдержанно, но далее все ритмичнее, в результате возникает цельное впечатление от этого произведения. А что это было?
– «Изощренная леди».
– Я рада, что вы не стали исполнять «Aveu». Это ведь не было включено в программу, не так ли?
– Нет, нет.
– У вас всегда первые такты отмечены печатью сдержанности?
– Не всегда. Скажем так, в особых случаях. Телониус Монк и Паганини.
– Простите, кто?
– Телониус Монк – пианист, джазовый пианист, один из почитаемых мною кумиров. В его игре ритм всегда ковыляет и спотыкается – странное рубато, которое, собственно говоря, таковым не является, поскольку явно ощущается размеренный пульс, хотя он постоянно на порядок отклоняется от заданного. Это жутко сложно, когда, сто раз уже исполнив музыкальное произведение, все еще продолжаешь ощущать удивительную неуверенность, словно под пробегающими по клавишам пальцами рождается нечто новое. Я знал одну художницу, которая рисовала настолько строго в манере фотореализма, что потеряла веру в собственный талант. Она вновь и вновь терзала себя в стремлении к легкости и беззаботности письма, но в конце концов, проявляя крайнюю щепетильность, все же тщательно прописывала тончайшие детали. В один прекрасный день она решила рисовать левой рукой, что само по себе было непривычным делом. Эффект превзошел все ожидания. Явилось все, о чем она мечтала: тысячи неуловимых нюансов, случайных ассоциаций и художнических решений. Иногда я действую так же. Например, исполняю музыкальную пьесу, скажем, обозначенную в бравом фа мажоре, в фа-диез. Тут очень много всяких знаков альтерации, мелодия звучит как-то чуждо и отстраненно, хотя смещена по отношению к оригиналу всего на полтона. Приходится заново пропускать ее через себя, продираясь сквозь лабиринты гармонии, хотя раньше без задержки проходил магистральным путем. Я не просто транспонирую произведение, я моделирую его заново. И все это в угоду Телониусу Монку.
– А Паганини?
– Это мастер замедления. Когда-то Шуман написал концерт в стиле Паганини. Публика жила каким-то безумным напряженным ожиданием. Паганини считали неземным музыкантом, магом, чудом. Раздавался первый звук, и все были абсолютно уверены, что он не мог не быть волшебным, просто невероятным, словно явившимся из иного мира. Однако первый звук оказывался сдержанным, совсем тонким! И на этом разочаровании Паганини строил всю свою стратегию. Медленно и едва заметно он начинал священнодействовать, по мнению Шумана, сообщая публике магнитное возбуждение, Паганини все усиливал интенсивность возбуждения, пока у слушателей не перехватывало дыхание, и тогда он доводил их до откровенного неистовства.
– Магнитное возбуждение. Именно так оно и было. Под воздействием этого возбуждения вы могли бы иметь всех женщин в холле и, наверное, определенное число мужчин.
– У крысолова из Гамельна была только дудочка. В моем же распоряжении восемьдесят восемь клавиш.
– Не больше и не меньше?
– Именно так. Когда у меня еще была квартира, попробуйте угадать, по какому адресу я жил?
– Понятия не имею.
– На Октавиоштрассе. К тому же в доме номер восемь. Собственно говоря, квартплата оказалась слишком высокой, но я был вынужден с этим смириться, адрес-то обладал магнетическим воздействием.
– Иногда еще перезваниваетесь с Каролиной?
– Как вам это пришло в голову?
– Да вот пришло. Все же это персонаж из вашего прошлого.
– Нет. Это далеко не так.
– Она помогла бы нам?
– У нас есть тайный код. Будучи студентами, восьмого августа, то есть восьмого числа восьмого месяца, мы обязательно проводили концерт, как праздник – «88 клавиш». Студенты музицировали, всю ночь напролет. Когда я звоню Каролине по телефону и договариваюсь на восьмое восьмого, она точно знает, чего от нее ждут.
– О чем речь?
– Кое о каких вещах, которые могут меня спасти. Вам лучше о них не знать.
– Полагаю, это деньги и документы.
– Что-то у меня щиплет глаза. Наверняка из-за этого жуткого линолеума. Лизните меня в глаза.
– Что?
– Ну, быстрее. Чего вы тянете?
– Я вас люблю.
– Абрикосы, яблоневый цвет, редиска. Как приятно они пахнут.
– Сейчас вы напоминаете заспанного жука.
– Больше, больше, кричал юный Хэвельман.
– Вы могли бы заполнить концертные залы.
– Да, да. Моя музыка предназначена не для того, как говорил Шуман, чтобы служить фоном для беседы, а для наиболее образованных кругов, проявляющих уважение к артисту. Кроме того, мне по душе расточительность… В тот год лето выдалось дождливым. Небо напоминало свернувшееся молоко. Небо как матовое стекло. Иногда мы выступали перед пустыми и мокрыми скамейками, а на бетонном прямоугольнике носилось несколько скейтбордистов или скучавших отцов, которые в такие отвратительные воскресные дни поручали нам опекать своих младенцев. Но именно тогда я играл с максимальной концентрацией, так, словно в те минуты решалась судьба. Я не могу подыскать правильного слова, но сущность музыки была явно отмечена увлеченностью и… расточительностью. Такими качествами обладают великие певцы.
– Каллас и ей подобные?
– Каллас не в счет… В ее голосе всегда звучало острое, как алмаз, возмущение, этакое истеричное «noli me tangere». Элла Фицджералд и Мэрилин Монро – вот они обладали увлеченностью, беспечным великодушием, безграничной щедростью. Например, для Мэрилин Монро была характерна мягкая интонация матери, поющей своему младенцу одновременно и по-детски и по-матерински, причем эта интонация сплетена из теплых, доверительных нот, позволяющих ощутить свою причастность. Она почти полностью растворяется в своем микромире, а пропеваемые ею ноты созвучны дыхательным движениям. Только попробуйте воспроизвести этот голос, и вы мгновенно ощутите все ее тело, ее вдохи и выдохи. Элла Фицджералд проделывает это, добавляя в свой вокал тепло и пространство. Совсем не важно, что она поет. В ее голосе неизменно присутствует теплый полет извлекаемого звука в бесконечном пространстве. Крылья моей души расправлялись и парили над лесами, испытывая притяжение родного дома. Шумана, наверное, никогда не спеть этим мелкотравчатым воображалам – сопрано, которые способны лишь вдыхать воздух и поднимать брови при пении. Я многое дал бы за то, чтобы услышать однажды эту мелодию в исполнении Эллы Фицджералд. Скорее всего это было бы непросто эмоционально переварить.
– Получается, что вы растратили впустую собственную жизнь.
– Вполне возможно. Знаете, в парке я часто наблюдал за одним человеком, который едва ли пропустил хоть один из наших концертов. Человек был очень старый и очень толстый, бросались в глаза нескладные брюки коричневого цвета, которые он носил, и рубашки из искусственного волокна. Он напоминал бегемота, но его движение поражало удивительной грацией. И знаете почему? Этот человек был в инвалидном кресле-коляске, которое не являлось примитивной штуковиной на больших колесах, разгонявшейся усилиями рук. Нет, это было чудо высокоточной электроники, способное одним нажатием кнопки маневрировать в любом направлении – вперед, назад, в сторону, приближаясь вплотную к любому предмету, причем соответствующие команды передавались по обычному электрическому шнуру, как у стандартной электробритвы. И вот этот массивный мужчина владел коляской, как настоящий виртуоз. Ни минуты не просиживал в ней неподвижно; непрестанно переключая режимы работы, то подкатывал к сцене, то отъезжал назад, чтобы никому не загораживать сцену; отодвигался чуточку вправо или влево, причем постоянное маневрирование выглядело как танец. Этот человек выделывал настоящие танцевальные па на электротележке с потрясающей легкостью и непринужденностью, хотя эти навыки он освоил скорее всего уже после того, как оказался привязанным к своей коляске. Вот так-то! Учеником по классу фортепьяно я был неловким и заурядным, а вот музицирующим на рояле авантюристом обрел элегантность. Может, это элемент расточительности? Пожалуй, да. Но только не мотовства! Расточительность в какой-то степени перекликается с обманом, с головокружением, с катанием на карусели. На карусели…
– На карусели. Почему вдруг на карусели?
– Не знаю.
– Смелее. Я пойму.
– Знаете, у меня даже ладони вспотели. Я и представить себе не мог, что музыка способна причинять боль, что она как тиски сжимает череп. Те его отделы, где все мельтешит, определяя восприятие света и цвета. Мне исполнилось, наверное, годика четыре или пять, когда мама взяла меня с собой на ярмарку. Она усадила меня в цепную карусель, а чтобы я из нее не выпал, вытащила шнурки из моих ботиночек. Да, именно так тогда назывались башмаки. Так вот, она привязала этими шнурками мои запястья за цепи. Я громко протестовал и даже плакал. А мама приговаривала: все будет в порядке, в полном порядке. А когда карусель пришла в движение, я подумал: сейчас я улечу и уже никогда больше не увижусь с мамой; она отпустила меня от себя, и я отправился в полет, как воздушный шарик…
– И вот вы уже не плачете.
– Я представил себе это безумное состояние: теперь всему конец, сейчас я умру в полете. И вдруг на меня накатилось ощущение счастья, страх умереть улетучился как-то сам по себе, словно некто переключил режим восприятия. Я закричал от удовольствия. Лицо было залито слезами. Раскинув в стороны руки, я уже не хотел больше опускаться вниз, никогда в жизни. И в то же время мне хотелось побегать по жалкой грязной земле, рассекая окружающие меня пыль и зловоние.
– С некоторых пор я понимаю, что вы имеете в виду.
– Потом я кричал так громко, что моя мама заставила меня раз двадцать ускорить отхождение газов… Я был так возбужден, что всю следующую ночь не мог заснуть. Кругами носился по комнате, пока отец ругался с матерью, упрекая ее в том, что она вконец замучила ребенка. А мне больше всего на свете хотелось распахнуть окно, чтобы просто скрыться где-нибудь в ночи.
– Расправить крылья души.
– Совершенно верно.
– Вам отец часто играл на фортепьяно? Я имею в виду дома.
– Достаточно часто. Устраивались даже вечера домашнего музицирования – чаепитие с бутербродами. Но по сути дела, он не очень любил музыку. Ведь эти фетишисты Баха в общем-то откровенные сухари. Никто ни разу не слышал от него восторженных слов о красоте музыки. Он повторял лишь одно: все исполнено верно, или: оригинал воспроизведен правильно. Профессиональные музыканты музыку не любят. Я просто ненавижу музыку, как-то после концерта сказал Тосканини в ответ на этот вопрос. Может, потому я и не сделал карьеру. Музыка была моей первой любовью.
– Джон Майлс?
– ~ Ну, видите ли, это все же кое-что, по крайней мере это вам известно.
– Музыка была моей первой и останется моей последней любовью. Музыкой будущего и музыкой прошлого.
– Как изящно вы все это выразили. Впрочем, данный гимн можно считать явным объектом плагиата из сокровищницы Шопена…
– Итак, ваш отец не любил музыку. А ваша мать?
– Да, мама любила музыку. Однако исключительно меланхолического склада. Дома исполнялось много всякой музыки. Но моим музыкальным кумиром являлся Вольф. Он жил в доме, который они называли «попечительским кровом». При желании выразиться изящнее употреблялось понятие «богадельня», но это был не дом престарелых, а место содержания под стражей тех, кто не до конца свихнулся, чтобы быть посаженным в тюрьму, но тем не менее достаточно, чтобы стать объектом пристального внимания. Все они прогуливались по деревне изо дня в день. Например, Минхен – низкорослая тучная старушка, переполненная, как мусоросборник, и доверчивая, как ребенок. Она носила темный халат, седые волосы собраны в неопрятный пучок. Иногда другие «постояльцы» затаскивали Минхен в кусты, оттуда доносился ее смех, напоминавший козье блеяние. Или дедуля Вагнер. Услышав однажды пение моей матери в церкви, он был так растроган, что на следующий день принес ей целый фунт масла. В знак благодарности. Был еще директор этой «обители». Я играл вместе с его маленькой дочерью Хайдрун, кудрявой девочкой с косичками. С «клиентами» заведения она обращалась, как с ручными домашними животными. Мы вместе бегали по территории, с удивлением разглядывая весь этот зверинец. Причем на меня это зрелище наводило ужас. Господин Вольф вообще смотрелся как белая ворона. Высокий и стройный, он был моложе других, с темными вьющимися волосами. Он постоянно носил кожанку – тогда в сельской местности это доказывало принадлежность к богеме. Иногда он появлялся, чтобы вскопать землю в саду: вешал свою куртку на забор и принимался за работу с незажженной сигаретой между зубами, чем я безмерно восхищался. Затем его обязательно приглашали в дом. Он мыл руки, после чего садился за рояль, и я уже не узнавал больше инструмент, а ведь это был все еще наш рояль, на котором я разучивал свои упражнения. Рояль, на котором мой отец на Рождество исполнял хоралы. И вот неожиданно этот инструмент превращался в расстроенный тренькающий ящик. Под руками господина Вольфа клавиши прыгали, как дети, улизнувшие из школы и перепрыгивающие лужи. Господин Вольф играл вальсы и польки, и весь дом дрожал. Я впервые увидел, как музыкант играл без нот. Просто у него был тайный сговор с роялем. Не вызывало сомнения, что ноты ему не требуются, поскольку инструмент был готов исполнить его волю. При этом он успевал еще перемигнуться с публикой. Во время игры на его лице светилась радостная улыбка, внушавшая мне жуткий страх. Ибо каждый раз, когда он сидел за роялем, с сияющим видом, в прекрасном настроении и уверенный в победе, моя мать нашептывала мне: он зарубил свою жену топором. Я старался детально разглядеть этого господина Вольфа, а тот играл, смеялся и подмигивал мне. Я восторгался им, но при этом по спине бегали мурашки, потому что снова и снова возвращался мысленно к топору. Когда я услышал сказку о Красной Шапочке и волке, она ни разу не ассоциировалась у меня со зверем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Кто-то постучал в дверь.
– Что вы сказали?
– Кто-то постучал. Разве вы не слышали?
– Кто бы это мог быть?
– Я заказала шампанское, милый.
– Ты не шампанское заказала, а полицию вызвала. Один из них в холле, другой у черного хода, а снайперы уже залегли напротив в окне, да?
– Перестаньте!
– И не думай, что тебе удастся легко выбраться отсюда. Я заберу тебя с собой. Вместе или сбежим, или прямо в ад, черт побери!
– Отпусти меня, Бога ради! Это всего лишь…
– Не трать силы даром. Так, именно так мы сейчас подойдем к двери.
– Это всего лишь официант, правда, клянусь.
– Тише. Делай то, что я тебе говорю.
Если я снова его увижу, то все, наверное, упростится. Наверное, мы просто-напросто сыграем в игру «Мужчина и женщина», как тогда в гостиничных номерах, когда я делала вид, что сама готовила пиццу, доставленную прямо в номер из ресторанной кухни; когда повязывала фартук из полотенца, а он говорит: спасибо, дорогая, все было удивительно вкусно. И мы хохотали, как дети. Играли, как мужчина и женщина, в игру «Мужчина и женщина».
– Почему ты только что обратился ко мне на ты?
– Я что-то не припомню, что обращался к вам на ты.
– Почему вы мне тыкаете?
– Наверное, признак легкой рассеянности.
– Вы явно нервничаете. Выпейте еще бокал. Почему вы мне не доверяете?
– А почему я вам, собственно, должен доверять?
– Потому что я к вам хорошо отношусь.
– Вы забываете, где мы находимся.
– Ни на секунду об этом не забываю. Надеюсь, вы что-нибудь мне сыграете.
– Что вы имеете в виду?
– На рояле, например, Шумана.
– Рояль есть в холле.
– Это рискованно.
– Оденьтесь.
– Вы действительно хотите спуститься вниз? Это же безумие.
– Я испытываю к вам определенное уважение. Поэтому, пожалуйста, оденьтесь поприличнее.
– Это слишком. Наши фото бесконечно мелькают по телевизору.
– Вы сейчас оденетесь, спуститесь вниз и сядете где-нибудь в баре.
– А вы?
– Я приду позже. В очках для пилотов.
– Чтобы остаться незамеченным?
– Специально для вас.
– Bay!
– Звучит очень мило, когда вы говорите «вау». Все еще…
– Вы настоящий артист, Боже мой.
– Спасибо, премного благодарен.
– Это было невероятно. И прежде всего начало. Ведь вы сыграли мелодию одним пальцем! Как дилетант, исполняющий собачий вальс, так, словно подбирали мелодию. Все думали: ах, опять вот этот, который чего-то там бренчит, изнывая от безделья. Потом он, словно расправляя душу, берет первые аккорды, правда, поначалу несколько сдержанно, но далее все ритмичнее, в результате возникает цельное впечатление от этого произведения. А что это было?
– «Изощренная леди».
– Я рада, что вы не стали исполнять «Aveu». Это ведь не было включено в программу, не так ли?
– Нет, нет.
– У вас всегда первые такты отмечены печатью сдержанности?
– Не всегда. Скажем так, в особых случаях. Телониус Монк и Паганини.
– Простите, кто?
– Телониус Монк – пианист, джазовый пианист, один из почитаемых мною кумиров. В его игре ритм всегда ковыляет и спотыкается – странное рубато, которое, собственно говоря, таковым не является, поскольку явно ощущается размеренный пульс, хотя он постоянно на порядок отклоняется от заданного. Это жутко сложно, когда, сто раз уже исполнив музыкальное произведение, все еще продолжаешь ощущать удивительную неуверенность, словно под пробегающими по клавишам пальцами рождается нечто новое. Я знал одну художницу, которая рисовала настолько строго в манере фотореализма, что потеряла веру в собственный талант. Она вновь и вновь терзала себя в стремлении к легкости и беззаботности письма, но в конце концов, проявляя крайнюю щепетильность, все же тщательно прописывала тончайшие детали. В один прекрасный день она решила рисовать левой рукой, что само по себе было непривычным делом. Эффект превзошел все ожидания. Явилось все, о чем она мечтала: тысячи неуловимых нюансов, случайных ассоциаций и художнических решений. Иногда я действую так же. Например, исполняю музыкальную пьесу, скажем, обозначенную в бравом фа мажоре, в фа-диез. Тут очень много всяких знаков альтерации, мелодия звучит как-то чуждо и отстраненно, хотя смещена по отношению к оригиналу всего на полтона. Приходится заново пропускать ее через себя, продираясь сквозь лабиринты гармонии, хотя раньше без задержки проходил магистральным путем. Я не просто транспонирую произведение, я моделирую его заново. И все это в угоду Телониусу Монку.
– А Паганини?
– Это мастер замедления. Когда-то Шуман написал концерт в стиле Паганини. Публика жила каким-то безумным напряженным ожиданием. Паганини считали неземным музыкантом, магом, чудом. Раздавался первый звук, и все были абсолютно уверены, что он не мог не быть волшебным, просто невероятным, словно явившимся из иного мира. Однако первый звук оказывался сдержанным, совсем тонким! И на этом разочаровании Паганини строил всю свою стратегию. Медленно и едва заметно он начинал священнодействовать, по мнению Шумана, сообщая публике магнитное возбуждение, Паганини все усиливал интенсивность возбуждения, пока у слушателей не перехватывало дыхание, и тогда он доводил их до откровенного неистовства.
– Магнитное возбуждение. Именно так оно и было. Под воздействием этого возбуждения вы могли бы иметь всех женщин в холле и, наверное, определенное число мужчин.
– У крысолова из Гамельна была только дудочка. В моем же распоряжении восемьдесят восемь клавиш.
– Не больше и не меньше?
– Именно так. Когда у меня еще была квартира, попробуйте угадать, по какому адресу я жил?
– Понятия не имею.
– На Октавиоштрассе. К тому же в доме номер восемь. Собственно говоря, квартплата оказалась слишком высокой, но я был вынужден с этим смириться, адрес-то обладал магнетическим воздействием.
– Иногда еще перезваниваетесь с Каролиной?
– Как вам это пришло в голову?
– Да вот пришло. Все же это персонаж из вашего прошлого.
– Нет. Это далеко не так.
– Она помогла бы нам?
– У нас есть тайный код. Будучи студентами, восьмого августа, то есть восьмого числа восьмого месяца, мы обязательно проводили концерт, как праздник – «88 клавиш». Студенты музицировали, всю ночь напролет. Когда я звоню Каролине по телефону и договариваюсь на восьмое восьмого, она точно знает, чего от нее ждут.
– О чем речь?
– Кое о каких вещах, которые могут меня спасти. Вам лучше о них не знать.
– Полагаю, это деньги и документы.
– Что-то у меня щиплет глаза. Наверняка из-за этого жуткого линолеума. Лизните меня в глаза.
– Что?
– Ну, быстрее. Чего вы тянете?
– Я вас люблю.
– Абрикосы, яблоневый цвет, редиска. Как приятно они пахнут.
– Сейчас вы напоминаете заспанного жука.
– Больше, больше, кричал юный Хэвельман.
– Вы могли бы заполнить концертные залы.
– Да, да. Моя музыка предназначена не для того, как говорил Шуман, чтобы служить фоном для беседы, а для наиболее образованных кругов, проявляющих уважение к артисту. Кроме того, мне по душе расточительность… В тот год лето выдалось дождливым. Небо напоминало свернувшееся молоко. Небо как матовое стекло. Иногда мы выступали перед пустыми и мокрыми скамейками, а на бетонном прямоугольнике носилось несколько скейтбордистов или скучавших отцов, которые в такие отвратительные воскресные дни поручали нам опекать своих младенцев. Но именно тогда я играл с максимальной концентрацией, так, словно в те минуты решалась судьба. Я не могу подыскать правильного слова, но сущность музыки была явно отмечена увлеченностью и… расточительностью. Такими качествами обладают великие певцы.
– Каллас и ей подобные?
– Каллас не в счет… В ее голосе всегда звучало острое, как алмаз, возмущение, этакое истеричное «noli me tangere». Элла Фицджералд и Мэрилин Монро – вот они обладали увлеченностью, беспечным великодушием, безграничной щедростью. Например, для Мэрилин Монро была характерна мягкая интонация матери, поющей своему младенцу одновременно и по-детски и по-матерински, причем эта интонация сплетена из теплых, доверительных нот, позволяющих ощутить свою причастность. Она почти полностью растворяется в своем микромире, а пропеваемые ею ноты созвучны дыхательным движениям. Только попробуйте воспроизвести этот голос, и вы мгновенно ощутите все ее тело, ее вдохи и выдохи. Элла Фицджералд проделывает это, добавляя в свой вокал тепло и пространство. Совсем не важно, что она поет. В ее голосе неизменно присутствует теплый полет извлекаемого звука в бесконечном пространстве. Крылья моей души расправлялись и парили над лесами, испытывая притяжение родного дома. Шумана, наверное, никогда не спеть этим мелкотравчатым воображалам – сопрано, которые способны лишь вдыхать воздух и поднимать брови при пении. Я многое дал бы за то, чтобы услышать однажды эту мелодию в исполнении Эллы Фицджералд. Скорее всего это было бы непросто эмоционально переварить.
– Получается, что вы растратили впустую собственную жизнь.
– Вполне возможно. Знаете, в парке я часто наблюдал за одним человеком, который едва ли пропустил хоть один из наших концертов. Человек был очень старый и очень толстый, бросались в глаза нескладные брюки коричневого цвета, которые он носил, и рубашки из искусственного волокна. Он напоминал бегемота, но его движение поражало удивительной грацией. И знаете почему? Этот человек был в инвалидном кресле-коляске, которое не являлось примитивной штуковиной на больших колесах, разгонявшейся усилиями рук. Нет, это было чудо высокоточной электроники, способное одним нажатием кнопки маневрировать в любом направлении – вперед, назад, в сторону, приближаясь вплотную к любому предмету, причем соответствующие команды передавались по обычному электрическому шнуру, как у стандартной электробритвы. И вот этот массивный мужчина владел коляской, как настоящий виртуоз. Ни минуты не просиживал в ней неподвижно; непрестанно переключая режимы работы, то подкатывал к сцене, то отъезжал назад, чтобы никому не загораживать сцену; отодвигался чуточку вправо или влево, причем постоянное маневрирование выглядело как танец. Этот человек выделывал настоящие танцевальные па на электротележке с потрясающей легкостью и непринужденностью, хотя эти навыки он освоил скорее всего уже после того, как оказался привязанным к своей коляске. Вот так-то! Учеником по классу фортепьяно я был неловким и заурядным, а вот музицирующим на рояле авантюристом обрел элегантность. Может, это элемент расточительности? Пожалуй, да. Но только не мотовства! Расточительность в какой-то степени перекликается с обманом, с головокружением, с катанием на карусели. На карусели…
– На карусели. Почему вдруг на карусели?
– Не знаю.
– Смелее. Я пойму.
– Знаете, у меня даже ладони вспотели. Я и представить себе не мог, что музыка способна причинять боль, что она как тиски сжимает череп. Те его отделы, где все мельтешит, определяя восприятие света и цвета. Мне исполнилось, наверное, годика четыре или пять, когда мама взяла меня с собой на ярмарку. Она усадила меня в цепную карусель, а чтобы я из нее не выпал, вытащила шнурки из моих ботиночек. Да, именно так тогда назывались башмаки. Так вот, она привязала этими шнурками мои запястья за цепи. Я громко протестовал и даже плакал. А мама приговаривала: все будет в порядке, в полном порядке. А когда карусель пришла в движение, я подумал: сейчас я улечу и уже никогда больше не увижусь с мамой; она отпустила меня от себя, и я отправился в полет, как воздушный шарик…
– И вот вы уже не плачете.
– Я представил себе это безумное состояние: теперь всему конец, сейчас я умру в полете. И вдруг на меня накатилось ощущение счастья, страх умереть улетучился как-то сам по себе, словно некто переключил режим восприятия. Я закричал от удовольствия. Лицо было залито слезами. Раскинув в стороны руки, я уже не хотел больше опускаться вниз, никогда в жизни. И в то же время мне хотелось побегать по жалкой грязной земле, рассекая окружающие меня пыль и зловоние.
– С некоторых пор я понимаю, что вы имеете в виду.
– Потом я кричал так громко, что моя мама заставила меня раз двадцать ускорить отхождение газов… Я был так возбужден, что всю следующую ночь не мог заснуть. Кругами носился по комнате, пока отец ругался с матерью, упрекая ее в том, что она вконец замучила ребенка. А мне больше всего на свете хотелось распахнуть окно, чтобы просто скрыться где-нибудь в ночи.
– Расправить крылья души.
– Совершенно верно.
– Вам отец часто играл на фортепьяно? Я имею в виду дома.
– Достаточно часто. Устраивались даже вечера домашнего музицирования – чаепитие с бутербродами. Но по сути дела, он не очень любил музыку. Ведь эти фетишисты Баха в общем-то откровенные сухари. Никто ни разу не слышал от него восторженных слов о красоте музыки. Он повторял лишь одно: все исполнено верно, или: оригинал воспроизведен правильно. Профессиональные музыканты музыку не любят. Я просто ненавижу музыку, как-то после концерта сказал Тосканини в ответ на этот вопрос. Может, потому я и не сделал карьеру. Музыка была моей первой любовью.
– Джон Майлс?
– ~ Ну, видите ли, это все же кое-что, по крайней мере это вам известно.
– Музыка была моей первой и останется моей последней любовью. Музыкой будущего и музыкой прошлого.
– Как изящно вы все это выразили. Впрочем, данный гимн можно считать явным объектом плагиата из сокровищницы Шопена…
– Итак, ваш отец не любил музыку. А ваша мать?
– Да, мама любила музыку. Однако исключительно меланхолического склада. Дома исполнялось много всякой музыки. Но моим музыкальным кумиром являлся Вольф. Он жил в доме, который они называли «попечительским кровом». При желании выразиться изящнее употреблялось понятие «богадельня», но это был не дом престарелых, а место содержания под стражей тех, кто не до конца свихнулся, чтобы быть посаженным в тюрьму, но тем не менее достаточно, чтобы стать объектом пристального внимания. Все они прогуливались по деревне изо дня в день. Например, Минхен – низкорослая тучная старушка, переполненная, как мусоросборник, и доверчивая, как ребенок. Она носила темный халат, седые волосы собраны в неопрятный пучок. Иногда другие «постояльцы» затаскивали Минхен в кусты, оттуда доносился ее смех, напоминавший козье блеяние. Или дедуля Вагнер. Услышав однажды пение моей матери в церкви, он был так растроган, что на следующий день принес ей целый фунт масла. В знак благодарности. Был еще директор этой «обители». Я играл вместе с его маленькой дочерью Хайдрун, кудрявой девочкой с косичками. С «клиентами» заведения она обращалась, как с ручными домашними животными. Мы вместе бегали по территории, с удивлением разглядывая весь этот зверинец. Причем на меня это зрелище наводило ужас. Господин Вольф вообще смотрелся как белая ворона. Высокий и стройный, он был моложе других, с темными вьющимися волосами. Он постоянно носил кожанку – тогда в сельской местности это доказывало принадлежность к богеме. Иногда он появлялся, чтобы вскопать землю в саду: вешал свою куртку на забор и принимался за работу с незажженной сигаретой между зубами, чем я безмерно восхищался. Затем его обязательно приглашали в дом. Он мыл руки, после чего садился за рояль, и я уже не узнавал больше инструмент, а ведь это был все еще наш рояль, на котором я разучивал свои упражнения. Рояль, на котором мой отец на Рождество исполнял хоралы. И вот неожиданно этот инструмент превращался в расстроенный тренькающий ящик. Под руками господина Вольфа клавиши прыгали, как дети, улизнувшие из школы и перепрыгивающие лужи. Господин Вольф играл вальсы и польки, и весь дом дрожал. Я впервые увидел, как музыкант играл без нот. Просто у него был тайный сговор с роялем. Не вызывало сомнения, что ноты ему не требуются, поскольку инструмент был готов исполнить его волю. При этом он успевал еще перемигнуться с публикой. Во время игры на его лице светилась радостная улыбка, внушавшая мне жуткий страх. Ибо каждый раз, когда он сидел за роялем, с сияющим видом, в прекрасном настроении и уверенный в победе, моя мать нашептывала мне: он зарубил свою жену топором. Я старался детально разглядеть этого господина Вольфа, а тот играл, смеялся и подмигивал мне. Я восторгался им, но при этом по спине бегали мурашки, потому что снова и снова возвращался мысленно к топору. Когда я услышал сказку о Красной Шапочке и волке, она ни разу не ассоциировалась у меня со зверем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18