OCR Busya
«Кристин Айхель «Поединок в пяти переменах блюд. Обман», серия «Школа злословия. XXI»»: АСТ, ЛЮКС; Москва; 2005
ISBN 5-17-023132-6, 5-9660-1505-8
Аннотация
Прожженный альфонс, обвиняемый в убийстве трех богатых дам, затевает рискованную игру с молодой женщиной – тюремным психологом… И впервые в жизни встречает достойную противницу, которая превращается из жертвы в охотника…
Кристин Айхель
Обман
Человеческой душой можно управлять лишь тогда, когда познаешь, понимаешь и очень тактично презираешь поверженного.
Шандор Марай
Иногда в послеобеденные часы с приближением заката они, полностью расслабившись, молчали – чуточку смущенные от неопытности в проявлениях чувств и потому обессилевшие. Вот тогда я по-настоящему ощущал симпатию к ним. Разглядывал пушок на руках, загустевшие частички туши, падавшие с ресниц на щеки… Потом многие плакали. Знаете, мне никогда не понять, почему это так у женщин, почему они после этого рыдают. Со мной ничего похожего не случалось, и я никогда не слышал, чтобы такое происходило с каким-нибудь другим мужчиной. А женщины, даже если больше не шелохнутся, их глаза все равно наполняются слезами, медленно и незаметно, подобно тому, как растет облако, пока от него не оторвется первая капля, за которой устремляются другие. Он абсолютно бесшумный, этот плач, словно речь идет о простом обмене веществ, непроизвольном выделении жидкости.
И вот она лежит, вытянувшись, взирая на меня через матовое стекло своих слез. В этом нет и намека на беззаботность и заносчивость – просто сплошное тягостное рыдание.
Я подносил ликер и шоколадные конфеты в постель или засовывал себе за ухо розу и целовал большие пальцы на ноге, пока моя дама не начинала улыбаться, и эта улыбка, клянусь вам, была очаровательной, так как в ней присутствовала печаль, и каждая понимала, что все это получено взаймы, как бы подарок на срок или даже вовсе не подарок. Все они отдавали себе отчет, что влезли в долги от счастья и что придется отдавать эти долги в течение всей короткой жизни, которую еще суждено прожить, которую я им еще оставил. И за это они меня любили, и еще за то, что все понимали и проявляли выдержку до конца. А слезы между тем капали на подушку.
– Вот те на!
– Что вы сказали?
– Как трогательно.
– Простите, госпожа, но…
– Это ваш последний шанс высказаться четко и ясно!
– Я восхищен. Здесь такое однообразие.
– Может быть, начнете?
– Мы всегда живем ради будущего. Как кто-то однажды заметил, музыканты все настраивают инструменты, а концерт никак не начинается…
– Так вы готовы?
– Не знаю. Думаю, да, готов.
– Тогда приступайте. С самого начала.
– А где это «самое начало»?
– Да просто начните еще раз.
– Когда самолет начал снижаться, чтобы совершить посадку, горизонт алел, как воспаленный шрам. Казалось, прежде земля и небо представляли единое целое, а потом их грубо отсекли друг от друга. Ночь я провел в одном из отелей. В коридоре стоял постоянно вздрагивавший автомат с щелью для опускания монет. Пока все ясно?
– Да, продолжайте.
– На следующее утро, ни о чем не думая, я вышел на конечной остановке городской железной дороги. Добро пожаловать в провинцию. Все понятно?
– Абсолютно.
– Воздух был как шелк. Я расстегнул верхнюю пуговицу сшитой на заказ рубашки. Срок контракта составил больше пяти месяцев. Неплохой город. Курорт. Не большой и не маленький. Сплошь пенсионеры и чиновники. Много женщин. В основном пожилые. К тому же одинокие. Я их почуял. Женские костюмы из искусственного волокна, жемчужные ожерелья, перманент. Пахнущие духами носовые платочки. Матерчатые носовые платки – моя слабость. Вам это интересно?
– Да, конечно.
– Я решил отправиться пешком. У меня с собой не было тяжелого чемодана. Я вообще не люблю брать много багажа. Каждый раз, покидая какой-нибудь город, стараюсь взять с собой большую часть того, что захватил из дома, а кое-что просто отдаю портье. Трудно предвидеть, как все сложится. Мне хотелось сохранить только плащ с норковой подкладкой. Я очень к нему привык. На этот раз в «Негреско» все складывалось не так просто. И Филиппу досталась сумма, на которую он смог бы купить целых три подержанных плаща. Но гардеробщики не покупают себе плащей.
– Ага.
– Что выставляют в витринах? Женские цвета. Кобальтовая синь. Светло-сиреневый оттенок. Телесные цвета. Марципан, воск, белье. И золотые пуговицы. У меня не было с собой плана города, но, бездарно растратив полчаса, я все же услышал музыку. Я просто пошел следом за музыкой. При этом ощутил какое-то невнятное возбуждение. Я точно знал, что меня ожидает: женщины. Боже праведный, женщины в босоножках со взглядами, напоминающими анютины глазки. Они с грустью во взоре рассматривают педальные прогулочные лодки, при этом чуть ли не сваливаются в заросли бегоний, потому что от них исходит аромат «Тоски», и в таком восторге от белой гальки и от тента на льду, а еще от двух или трех явно одиноких мужчин. Они не видят матерей, как оружие направляющих рожки в рот своим младенцам, не замечают презервативы в кустах, останавливая свой взгляд только на фонтане. И на большой раковине, из которой изливается музыка.
Я остановился в курзале перед одним из зеркал в золоченой оправе, чтобы проверить, как выгляжу. В конце концов, у меня, знаете, до некоторой степени публичная профессия, а физиономия излучает спокойствие, как у каймана на Амазонке. Горизонтально напряженный рот, при улыбке уголки рта не вытягиваются по вертикали. Мое лицо по конфигурации неизменно напоминало букву «Е» – щеки приподнимались, а складки кожи вокруг глаз разглаживались. В общем, страна улыбок. Попробуйте сами.
– Может быть, немного позже.
– Подписание контракта было чистой формальностью. Самые лучшие рекомендации без каких-либо намеков на проблемы. Меня вежливо попросили предоставить обычный костюм черного цвета. И белую рубашку с черной бабочкой. Бабочка – это атрибут унизительной профессии официанта, а вот белая рубашка вызывает во мне положительные эмоции.
Я всегда ношу белые рубашки. Всегда. Все прочее представляется мне грязным. Вдобавок ко всему это моя форменная одежда. Химик, дирижер, хирург. Я, безусловно, имею отношение к художественной сфере, но прежде всего я ремесленник-виртуоз, чем и горжусь.
– Строго говоря, вы не кто иной, как убийца.
– Какое отвратительное слово.
– Наоборот, самое точное.
– Когда меня арестовывали, мы как раз играли «Гуантанамеру». Именно так. Я на самом краю большой раковины. Демонстрирую публике свое лицо в полупрофиль… Жемчужины на пожелтевших декольте поднимаются и опускаются чуточку быстрее. Это мое выступление, мой миг. Вам знакома «Гуантанамера»? Нет? Эта мелодия пятидесятых – по сути дела, тоска по южному «нигде», состоящему из сплошных гавайских гитар и пластиковых серег при участии загоревших до черноты певцов.
– Да.
– Вступает труба, а я поначалу выдаю лишь несколько аккордов. Пальцы уверенно скользят по клавишам. Я бы мог играть с завязанными глазами, как юный Моцарт.
«Гуантанамера» – инструментальная пьеса, она звучит как семейная ссора, подслушанная в каком-нибудь гостиничном номере: сначала без особого желания, потом вызывает любопытство, а в конце уже скуку. «Гуантанамера»? Это – женщина. Вопрос звучит безобидно, но голос – в нем сквозит острое нетерпение, как ощущается кухонный нож под подушкой. Я терпеливо выдаю аккорды едва заметным прикосновением к клавишам. Конечно, дорогая, все как надо. Вот только «Гуантанамера»! – добавляет она. Да, ясное дело, бубню я. Потом следуют обычные причитания насчет того, как плрхо он к ней относится и сколько она всего для него сделала, а он не счел нужным хоть как-то отблагодарить ее за это. А потом миг моего соло. Вот какая история. Человек и его история. В общем, ничего нового. Предположим, он – агент какой-то фирмы. В изнеможении обходит город за городом, квартиру за квартирой. Весь в пыли от пройденных километров. Лицо седое от усталости. Какая-то безысходность. «Гуантанамера». С ума сойти. Беготня в роли агента. Подавление. Потом собственная роль.
И все же это моя музыкальная пьеса, потому что теперь все взгляды направлены только на меня. Я наблюдаю краешком глаза за тем, что происходит внизу. Я свожу их с ума неброскостью своей музыкальной грусти, как бы раскладываю серость истории на ритмические яркие цвета спектра. Под моими руками начинает дышать уснувший было электронный инструмент. Мои движения весьма рациональны, а моя улыбка по своей закрытости напоминает орхидею, я никогда никому не набивался в друзья, но теперь, теперь я приближаю их к себе, истерзанных и измученных, чтобы осчастливить хотя бы на какой-то целомудренный момент. От моего внимания не ускользает ни один вздох, ни один взмах ресниц. Они внимательно разглядывают меня, рассматривают мои руки.
Тогда я переключаю внимание на собственные руки. Надо бы сделать маникюр. Этого мне явно не хватает. Ведь мои руки, знаете, – это мое ремесло. Фрау, доктор Майнц, вы уже обратили внимание на мои руки. Наверняка, не только из профессиональных соображений. Все женщины заглядываются на мои руки. Вы, должно быть, размышляете сейчас о том, на что способны эти руки. Вы в этом не признаетесь, но такие мысли определенно вас посетили. Эти руки могут играть на фортепьяно, они неподражаемо элегантно способны открывать бутылку шампанского, как бы между прочим, поднося зажигалку, чтобы прикурить сигарету, касаться женской руки, за полсекунды раскрыть замок цепочки и многое другое. Вы без сомнения об этом подумали.
– Ну, предположим.
– Эти ребята появились с наручниками, и я чуть не рассмеялся, потому что увидел, как смущены были оба чиновника и как плохо они одеты. Они, конечно, считали, что естественнее было появиться не в форме, а в малопривлекательной одежде на каждый день. А у меня нет такой одежды, только шелковый домашний халат. И вот они красовались в своих дешевых штанах, которые плотно обтягивали зады, а спереди откровенно топорщились. Цветные тенниски поражали пошлыми и безвкусными рисунками. Они как-то неуклюже покачивали наручниками, попеременно поглядывая на меня и едва слышно советуясь насчет того, когда меня арестовать. Так или иначе, они дождались последнего звука музыкальной пьесы.
У «Гуантанамеры» нет окончания, мы называем это произведение «fading ont». По сути, речь идет о таянии звука, который гаснет, но никак не может «проститься», потому что в любой момент того гляди заявит о себе вновь. Я поклонился и послал воздушный поцелуй юной девушке, которая неутомимо кружилась на танцевальной площадке, губы у нее были в мороженом, бросалась в глаза розовая заколка для волос, в общем, ничего особенного. Потом направился к обоим неудачникам и подал им руку.
«Ладно», – пробормотал один из них, у которого на груди красовался девиз «Don'ttworrybehappy», засовывая наручники в задний карман своих кошмарных штанов. «Только не надо осложнять нам работу», – попробовал вмешаться в разговор другой. «Может, мы пойдем, господа, – проговорил я, в то время как мои коллеги, положив ключ на свое место, приступили к исполнению следующего музыкального произведения. – „Во всем виновата босанова“». Вы это знаете, не так ли?
– Нет.
– Ах, доктор Майнц. Ох уж эти женщины. Знаю я их. А ведь я действительно их знаю. Чего стоит нытье насчет того, чтобы я больше не выступал в профессиональном качестве. Они чувствовали себя счастливыми. Согласитесь, совсем недолго, но это было. Как долго длится счастье? Я имею в виду в нормальных условиях. В течение не более чем одного мгновенного глупого удара сердца. Тук-тук. Вы счастливы, фрау Майнц? Доктора, наверное, можно опустить? Закройте глаза и попробуйте вспомнить, когда и как вы были по-настоящему счастливы в последний раз. Это счастье было безграничным. Ну так что? Слабо? Я знаю, я-то знаю…
– О присутствующих говорить не принято.
– Можно вам кое-что сказать? Если бы женщины не гонялись за счастьем так отчаянно, с неизбывной надеждой во взгляде и если бы счастье не было таким легкомысленным, как нетрезвый акробат на трапеции, который, что-то напевая про себя, при падении улетает в бездонную тьму, то я оказался бы безработным. К сожалению, моя профессия зиждется на скандальной призрачности земного счастья, и случаются такие моменты, когда я полностью предаюсь меланхолическому настрою этих мыслей.
– В самом деле?
– Между прочим, дамы с перманентом самые правильные. Они со смиренной регулярностью раз в неделю должны ходить к парикмахеру, как овцы на стрижку. Кто по утрам лихо сушит свои волосы феном, тот не производит впечатления смиренной овечки. После перманента приходится садиться под сушуары. И спокойно ждать. К этому надо привыкнуть.
– А к чему еще?
– Я, разумеется, поглядываю на их обувь. Если на ногах домашняя обувь а-ля «вторая молодость», то никаких шансов. Такие женщины помешаны на слабительных средствах и чесночных таблетках, а мужчины для них – это ущерб здоровью. Дорогая, плоская обувь – признак независимости и излишней самонадеянности. Лучше всего обувь среднего сорта. Каблук чуть выше обычного, чтобы ноге было комфортно, причем голеностопные суставы в таких туфлях слегка опухают. Как вы полагаете, что происходит, когда такой женщине делают ножную ванну, а потом массируют лодыжки? Обожание, чистейшее обожание. Но сейчас уже наступает наименее приятная часть моей работы.
– Гм!
– Ах да. Украшения. Вы уже заметили, что я люблю жемчуг. Это добрый знак. Приличные женщины предпочитают сами покупать себе жемчуг, а не получать его в подарок от мужчины. Дело в том, что жемчуг, подаренный кавалером, приносит несчастье. Говорят, каждая жемчужина – это тысячи слез. Вы этого не знали? Как хорошо, что вы попали на специалиста.
– Что-нибудь еще?
– Я растекаюсь мыслью по древу? Может, надо говорить короче? Это не просто. Тут все взаимосвязано. И вам это нравится. Я вижу.
– Продолжайте.
– Один острослов как-то изрек: я выражаюсь столь пространно потому, что мне не хватает времени выразиться кратко.
– Но у нас есть время.
– Может быть, у вас.
– Ну ладно, продолжайте.
– Я направился в небольшую гостиницу, которую мне порекомендовал администратор оркестра. Администратор… К тому времени курортные оркестры уже приказали долго жить. А прежде шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят музыкантов сидели в огромной раковине перед публикой. Именно перед публикой. Не то что сегодня. Тогда все являлись на представление – старший судебный советник и бургомистр, все это вызывало шум в ушах и возбуждение, барышни были в лаковых туфлях, а пирожное с земляникой стоило целое состояние; мы же исполняли не визгливые зонги из мюзикла «Кошки», а Чайковского, Дворжака, Легара и Кальмана. Еще попадались дирижеры в ослепительно белых смокингах и концертмейстеры в черных как смоль костюмах, которые после антракта находили на своих пюпитрах букеты роз и коробки шоколадных конфет или благоухавшие духами конверты с записочками, на которых были указаны название отеля, гостиничный номер и конкретное время встречи, что позволяло назначить свидание между грязевой ванной и массажем. Тогда мы называли этих дам пультовыми ласточками, дальними родственниками кафедральных ласточек, которые по воскресным дням атаковали пасторов…
– Боже праведный.
– Прежде всего это был настоящий оркестр, который мог позволить себе группу струнных инструментов – действительно целую группу, – а кроме того, деревянные и медные духовые инструменты и даже пианиста. Конечно, я не мог обеспечить концерт из двух отделений, потому что публика не была в восхищении от камерных номеров, требуя величественных звуковых переливов, за что, собственно, и платила деньги. А еще по традиции такая работа, как моя, была связана с иными обязанностями. В то время широкое распространение получил анекдот – курортному городу требуется флейта-пикколо, побочное занятие – стрижка газонов. Так я стал отвечать за нотное обеспечение музыкантов в Бад-Пирмонте. Их архив лежал в стропильной ферме курзала, где приходили в негодность ноты, оказавшиеся между пожелтевшими папками про «Голубой Дунай» и страдания сердца, партии, расписанные от руки по отдельным инструментальным группам выцветшими от времени чернилами – вальсы, польки, серенады… Что происходило со всем этим, никого ни в малейшей степени не волновало.
Сегодня в обширной раковине располагается лишь небольшая джаз-группа, однако грохот устраивает, достойный огромного оркестра: они развешивают динамики даже на деревьях, чтобы добраться до каждого. И вот уже все посетители парка становятся жертвами этих ди-да, ди-да-да – и влюбленные парочки, ищущие уединения под розмарином, и учительница с романом на коленях, которая дома слушает Баха, и только Баха, и оказавшиеся в парке мопс и пудель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18