Сегодня ни Ханс здесь не возникнет, ни волшебный дельфин. Зато скоро явится рыба-меч по прозвищу Кэмел, по роду занятий чуло.
Мертвецки пьяный Франсис спал на полу. Однако, как бы он ни был пьян, ему придется в семь утра подняться и начать свой всегдашний обход города в поисках предметов искусства, картин, ваз и антикварной мебели. Он пойдет в любое место и на любое расстояние. Надо всюду искать товар, который можно с прибылью перепродать иностранцам. Добытые деньги он тратил на женщин и алкоголь, выручал безденежных друзей и легко проматывал. А жил в полуразвалившемся доме. Такое он и вел существование с тех пор, как несколько лет назад его выгнали из министерства, обвинив в нанесении телесных повреждений начальнику. Вскоре после своего увольнения Франсис рассказал мне эту историю.
– Мы с директором ездили по делам в Испанию, а по возвращении домой директор настучал начальству: мол, я разговаривал по телефону со своим братом. – Франсис умолк и закурил сигарету. – Да, с братом Луисом, который теперь живет в Испании. Еще он обвинил меня в том, что я обедал в ресторане с Мирандой.
Я знал Миранду, под его началом мы с Фрэнсисом участвовали в подпольной борьбе против Батисты, а позже Миранда уехал в Испанию.
В Гаване Франсиса пригласил в свой кабинет большой министерский начальник, бывший, как и мы, в подчинении у Миранды во время восстания, наш старый соратник и друг.
– Расскажешь что-либо интересное о своей поездке? – спросил наш старый друг и налил из термоса кофе в две чашки – одну себе, другую Франсису.
– Ничего интересного не было. А что?
«Чем вызвано такое любопытство?» – удивился тогда Франсис. Я, слушая его, тоже был заинтригован и ждал, чем кончится дело.
– Ты ведь разговаривал недавно с одним своим знакомым?
– Да, вчера встречался с Рохелио. – Франсис не понимал, куда клонит наш старый друг.
– Нет, я имею в виду там, за границей. Ты случайно не общался с каким-нибудь нашим бывшим товарищем, а ныне врагом?
Тут-то Франсис и уразумел, о чем речь. О его встрече с Мирандой. Он, Франсис, вышел, значит, из доверия. В нем начал закипать гнев.
– Ах вот ты о чем! Чтобы добыть такую информацию, нечего колесить вокруг да около.
– Франсис!..
– Я не помню, о чем с ним болтал. Можешь себе такое представить?
Большой начальник заговорил другим тоном:
– Значит, не помнишь, да? Для чего ты обедал с Мирандой? Ты ведь знаешь, что он – враг. О чем вы толковали? О чем ты говорил со своим братом?
– Откуда ты знаешь, что я обедал с Мирандой и разговаривал с братом?
– Мы всё знаем.
– Мне сто раз наср… на то, что вы знаете. – Франсис вскочил и угрожающе склонился к самому лицу начальника. – Какая сволочь принесла тебе на хвосте эти сплетни? Выкладывай.
Тот отшатнулся, открыл ящик письменного стола и достал три машинописных листка.
– Твой директор. А теперь сознайся, чего тебе наобещал Миранда и о чем ты беседовал с братом. Признание в твоих интересах. Выкладывай.
Франсис ответил спокойно, даже с издевкой, но его голос подрагивал от ярости:
– Знаешь, когда ты еще в пеленки мочился, Миранда уже работал в подполье против Батисты, а когда в 1958-м этот паразит-директор ходил и посвистывал, у Миранды кости трещали в полицейском участке, но он не выдал ни тебя, ни меня. Тогда нам некогда было попусту языки чесать, а теперь мне захотелось с ним просто пообщаться. Что касается моего брата, то сам знаешь, если, конечно, у тебя есть мать, что родной брат всегда останется мне родным братом, где бы я его ни встретил и что бы он ни делал. Но оба они, и мой брат и Миранда, сказали мне, что ты подонок, а директор – мудак и мерзавец.
– Хамить не позволю!.. – и большой начальник схватился за пояс, где под рубашкой был заткнут револьвер.
– Иди ты в задницу.
Хлопнув дверью, Франсис вышел из кабинета и у дверей лифта нос к носу столкнулся с директором.
– Привет, Фран… – огромный кулак Франсиса заткнул директору рот.
Через некоторое время Франсис был уволен и с тех пор не мог никуда устроиться, потому что, куда бы он ни обращался, путь ему отрезал телефонный звонок директора с самым нелестным отзывом.
– Кретины! – только и оставалось ему рычать себе в утешение.
– Чем будешь промышлять? Надо же как-то жить, – сказал я ему тогда.
– Буду здесь, у себя в патио, делать то, что делали мой отец и мой дед – мастерить обувь на деревянном ходу.
Шлепанцы на деревянной подошве вышли из употребления с той поры, как правительство национализировало частные мастерские. А сначала эти изделия Франсис продавал соседям, потом – кому придется.
– Как жисть, красавица? – говорит Монике Леандро Мексиканец и, улыбаясь, сверкает тремя большими золотыми зубами, как и полагается состоятельному человеку, ибо золото есть золото и три, пять или больше коронок из этого металла всегда будут внушать уважение, придавать в обществе вес. – Как жисть? – повторяет Мексиканец, хотя, чтобы сойти за подлинного мексиканца, надо бы сказать «Как делишки?», но он говорит так, как говорит, и его золотые клыки поблескивают, словно пиратские кинжалы.
Моника не питает к нему симпатии, но поддерживает знакомство, потому что порой приобретает у него неплохие вещи. Мексиканец – человек деятельный, предприимчивый и, как многие другие персонажи нашей истории, тоже занимается куплей и перепродажей. Но, в отличие от Манолито-Быка и Франсиса, его товар (мясное филе, лангусты, дорогие телевизоры, одежда, обувь) попадает к нему из валютных магазинов, так сказать, через вторые руки, от воров и других умельцев.
– Чего надо? – сухо отвечает Моника.
– Пришел предложить тебе жирный кусочек.
Моника впускает его в комнату, и он неторопливо садится в кресло, ибо, когда захочет, ведет себя как воспитанный человек.
– У тебя зеленые глаза.
– Ну и что?
Пиратские кинжалы выскакивают из ножен, берутся за дело, начинают атаку. Моника слушает.
Мексиканец заканчивает свою горячую речь, молчит, и в комнате, куда не долетает шум с Рампы, воцаряется полная тишина, будто все затаилось в ожидании ответа Моники, которая, пригладив волосы, в упор глядит на Мексиканца.
Сегодняшний день, кажется, полон сюрпризов; это уже не первое предложение, которое надо как следует обмозговать, но Моника, не сдержавшись, выпаливает в лицо Леандро:
– Какого хрена ты ко мне с этим дерьмом лезешь?
Моника читает Кортасара, Аренаса и Карпентьера, но может быть груба и агрессивна, ибо иначе не прожить в том мире, в каком она живет.
– Ты что? Считаешь меня уличной шлюхой? Дешевой подстилкой?
Она взорвалась, кричит, и тотчас извне возвращаются все привычные шумы и звуки. Мексиканец ерзает в кресле, он немного смущен и машет руками, будто мух отгоняет.
– Тихо ты, не ори, – говорит он. – Я только хотел предложить тебе выгодное дельце.
– Хрень, а не дельце. Хочешь пенки снять, а меня в дурах оставить. Если я поеду в Мексику – а я туда не поеду, – кто поручится, что мне там будут платить и хорошо со мной обойдутся? Ясно, что этот козел-мексиканец хочет поставлять кубинок в Мексику и делать из них проституток.
Мексиканец отправляется восвояси в самом дурном настроении, думая о том, что вполне может сорваться выгодное дельце, но откуда же взять красавицу-кубинку, да еще с зелеными глазами? Его клиент на днях уезжает и требует немедленного ответа.
«Ишь чего надумал», – размышляет Моника, захотел снять ее как уличную девку, которую можно туда-сюда таскать, как собачонку. Нет, хуже того, как рабыню. «Ишь чего надумал». Ни за что на свете она на это не пойдет. Ехать в Мексику с каким-то поганым козлом, а там сразу попасть в публичный дом или куда похуже, потому как эти сказки про любимую компаньонку пусть рассказывает детям. Надо ухо востро держать при таких предложениях, с виду заманчивых, а на поверку куда как рисковых и опасных.
Моника продолжает размышлять и задается вопросом: не тот ли это мексиканец, о котором ей сообщила Манолито-Бык? Она тут же звонит Манолито, но нет, та говорила о другом мексиканце, который никого никуда не собирается везти, а просто хочет познакомиться с прекрасной кубинкой здесь, на Кубе. Манолито настаивает: мол, это человек надежный и серьезный, ему можно верить, а если желаешь, я тебе его представлю, ты сама решишь, и кроме того, еще неизвестно, понравишься ты ему или нет, и давай устроим встречу завтра же около четырех в «Национале», о’кей? Моника вдруг вспоминает недавнюю просьбу своей бабушки о деньгах. Ладно, о’кей, гудбай, дорогая, бай.
Манолито вешает трубку и думает, что ей вполне могут перепасть хорошие комиссионные, обещанные клиентом.
Моника кладет трубку и говорит себе, что не надо было соглашаться на свидание, хотя что она теряет: если он ей не понравится, всегда можно от него отделаться.
Она зажигает сигарету, встает, идет к холодильнику, берет бутылку виски, наливает на дно стакана, пьет залпом, жадно затягивается и тут же с шумом выдыхает серые кольца и смотрит, как они медленно тают в воздухе.
Ей осточертела вся эта публика. Ей хочется иметь рядом человека хорошего, доброго, который помогал бы ей материально и – а почему бы нет? – понимал бы ее с полуслова. Да, всего лишь, чтобы немного ее понимал. И не обязательно, чтобы помогал, а только чтобы понимал.
«Я круглая дура, – говорит она себе и снова прикладывается к виски. – Такое бывает только в кино. А в жизни кому надо тебя понимать? Пошли они все…»
Моника прохаживается по комнате и вдруг решает прогуляться. Потом, вечером, она пойдет в кино и на диско.
Чуло Кэмел получил свое прозвище по марке североамериканских сигарет, которые он обычно курит. Его настоящего имени не знает никто, да он и сам его, наверное, забыл или пожелал забыть, дабы вытравить из памяти то тяжелое время, когда он был не внушающим страх и уважение сутенером, а просто мальчишкой, которого отец, портовый грузчик, нещадно драл ремнем.
Кэмелу дают и тридцать лет, и двадцать, и все сорок. По его физиономии с толстыми чувственными губами, тяжелым взглядом, приплюснутым носом и квадратным подбородком боксера очень трудно судить о возрасте. Он всегда одевается во все темное: черная рубашка или футболка, черные джинсы, черные башмаки. На руках – кожаные амулеты и часы, тоже черные, как и очки, которые он почти никогда не снимает, хотя зрение у него отличное. Единственные не черные в его наряде предметы – это распятие на золотой цепи и коралловое ожерелье (в честь бога Чанго) на шее, а также серебряный браслет на левом запястье в знак почитания бога Оггуна. Во рту – два золотых зуба, которые он с удовольствием демонстрирует. Цепь, распятие, браслет и зубы гармонируют с его очень белой, позолоченной на солнце кожей и рыжей шевелюрой.
Как полагается в романах и кинофильмах, Кэмел коварен и злобен, ибо где найти доброго чуло.
Кэмел занимается не только сутенерством, но, если требуют обстоятельства и пахнет хорошими деньгами, может выступить в роли хинетеро, то есть активного педераста, что привлекает некоторых немцев. В то же время он собирает деньги с участников подпольной лотереи и, как говорят злые языки, еще служит осведомителем в полиции.
У Кэмела находятся в рабстве две женщины, вывезенные из деревни. Он предоставляет им жилье, кормит, одевает и, как пастух своих овец, пасет в злачных местах, где охраняет от бандитов и куда не пускает других хинетер и чуло. Недавно у дверей дискотеки он стал избивать одну из своих рабынь. Моника вступилась за нее, подоспели другие защитники, и после небольшой потасовки ему пришлось ретироваться. В ярости он пригрозил Монике, что она дорого заплатит за свое заступничество.
Ты, Малу, уже не помнишь, когда и где с ним познакомилась, но знаешь, что сделала это на свою беду. Кажется, знакомство произошло в отеле «Комодоро» в ту пору, когда дела твои были плохи, деньги кончились, полиция не давала шагу ступить, а грек Димитрис, сменивший Хансута, уже уехал. Кэмел ссудил тебя деньгами и неплохо пристроил. Вскоре сам хорошо на тебе нажился, но остаток долга потребовал отработать в постели, а за отказ грозил не только поколотить, но даже убить. Однако ты не захотела оказаться у него в рабстве.
И теперь тебе совсем ни к чему встречаться с Кэмелом, которому ты не отдала свой должок. Спустя некоторое время Франсис стал владельцем небольшой, но прибыльной мастерской по изготовлению обуви, метелок и швабр. В ту же пору директор, закадычный друг высокого начальника и замминистра, был назначен генеральным директором, хотя вскоре и смещен с этого поста, поскольку неделей раньше был уволен замминистра, который позже бежал с Кубы. Этого высокого начальника обвинили в халатности, злоупотреблении служебным положением и отправили работать в какую-то дыру.
– Я ведь говорил тебе, говорил, – с удовольствием сообщил я Франсису о низвержении его врагов-чиновников. – Рано или поздно эти твари свое получат.
Но Франсис недолго радовался добрым вестям, ибо скоро добрались и до него и арестовали, обвинив в организации частного обувного производства.
Мы с Себастьяном постарались помочь ему, поговорили с влиятельными друзьями. В конце концов Фрэнсиса выпустили на свободу, но конфисковали и мастерскую, и все накопления.
Я зашел его навестить. Франсис сидел в старом кресле с толстой сигарой-самокруткой во рту и лениво пускал темные облачка дыма, плывшие к потолку. Он тихо покачивался из стороны в сторону, монотонное поскрипывание кресла в тихой комнате походило на чьи-то шаги в пустынном переулке.
Я пришел к нему с советом: мол, пора забыть обиды и заняться делом, плюнуть на частное предпринимательство и подыскать нормальную работу. Благодаря хлопотам одного моего приятеля со связями я нашел для него теплое местечко.
– Какое же? – недоверчиво спросил Франсис.
– Будешь заместителем начальника по планированию удоя молока в провинции Пинар-дель-Рио.
Франсис дернулся в кресле.
– Предлагаешь подчиняться какому-то мастеру доильных дел где-то у черта на куличках?…
– Не совсем так. Ты сам будешь ответственным лицом, станешь участвовать в выполнении государственного плана по животноводству, сможешь начать все заново. Ты, понятно, станешь передовиком, и тогда тебе дадут работу в Гаване. Да кто знает, вдруг тебе и в деревне понравится и ты останешься там навсегда.
– Мне на-чи-нать с нуля? – Франсис произнес слова по слогам, вскочил и, бурно жестикулируя, излил гнев на обидчиков. Стыд и позор, кричал он, что одного из первых борцов с Батистой, ветерана, которого трижды арестовывали, пытали и гноили в батистовских застенках, теперь втаптывают в грязь по доносу какого-то вшивого выскочки, дают коленом под зад, сажают, а потом милостиво прощают и предлагают стать молочником, доить коров, которых он в глаза не видывал, разве что изредка ел мясо.
– Видишь ли, ты сломал директору нос, когда его саданул. А кроме того, сейчас тебя никто не унижает и не преследует. Ты наделал глупостей, полез на рожон… – говорил я.
– Ага, значит, по-твоему, я сам кругом виноват…
– Тебя наказали. Правда, несправедливо, но всего лишь наказали, а теперь стараются восстановить справедливость. – Его упрямство начинало меня раздражать.
– Тогда почему не восстанавливают меня на прежней работе? – Франсис сел и снова закурил. Он выглядел очень расстроенным.
– Сам знаешь, что это невозможно. Место уже занято. Если бы всех восстанавливали на их старой работе, в стране воцарился бы хаос. – Мне никак не удавалось переубедить друга, ибо в ту пору я искренне считал, что всему виной его упрямство и озлобление. Беседа начинала меня утомлять, но я все еще пытался его уговорить. – Не будь таким злопамятным. – Я вытащил из рукава последнюю козырную карту. – Тех, кто тебя травил, уже нет и в помине. Самое главное, что ты парень толковый и постепенно обучишься всему новому. Со временем станешь тем, кем был раньше.
– Иди ты к…
– Сам иди туда! – взревел я. – Ты неблагодарная, обидчивая скотина. Вляпался когда-то в дерьмо и не желаешь отмыться.
Франсис снова встал, его лицо побагровело, брови сомкнулись на переносице.
Я тоже поднялся и направился к двери. Разговаривать было больше не о чем.
– Тебе остается только у церкви со шляпой в руках стоять, – обернулся я к нему с порога.
– Лучше милостыню просить, чем задницы лизать, как ты.
Я было ринулся к нему, но сдержался.
Мы расстались чуть ли не врагами и перестали здороваться. Потом долго еще не виделись, мне тоже пришлось хлебнуть горя, пути наши однажды пересеклись, мы поплакались, пожаловались друг другу на свои беды, которые, в сущности, оказались нашей одной общей бедой. В итоге крепкое дружеское объятие скрепило дружеское примирение.
Моника переходит улицу 23 и задерживается возле базара. Совсем рядом, на углу улицы М, здоровенный негр, оборванный и лохматый, по имени Танганьика, окруженный туристами и зеваками, вращает большие металлические бидоны, пустые и без крышек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25