Оказалось, что у меня редкие способности. С тех пор развлекаю этим свою жену и ребятишек. Всегда попадаю в квартиру без ключей. Как Clark Kent-Superman. Вот теперь я действительно расперделся. Только зря трачу Talking Heads. Слушай, хочу тебе сказать еще одну вещь… Если со мной что-нибудь случится, у тебя есть мои кроссовки, моя футболка и мой бинокль. Для начала этого хватит. Привет маме. Ам! Повидло отличное. Ам! Эй, а как насчет того, чтобы и тебе махнуть в Амстердам?! Это было бы просто супер! Если соберешься, позвони по 233–456.
What's faster than a speeding bullet?
It's a bird, it's a plane, it's…
Давай отклеивайся! Взлети, наконец! Action, Пипо!»
Тут голос Марка пропал. Пипо прокрутил кассету еще раз, потом еще раз… Потом встал, пошел на кухню и заглянул в холодильник. Визитная карточка Марка торчала из коробки с яйцами… Пипо закрыл холодильник, оставив адрес Марка на том же месте, и вернулся в комнату. Сделал большой глоток из маминой бутылки и снова включил кассетник. Теперь послышались звуки Talking Heads. Пипо думал о Марке. Невероятный тип! Запутанный рассказ, похожий на головокружительный сценарий. Чокнутый француз крадет рукопись у чеха, который, несомненно, украл эту рукопись у самого себя. Потом Марк крадет украденную рукопись у француза. И к тому же еще предлагает ему, Пипо, махнуть в Амстердам!
Махни, Пипо! Легко ему говорить! Вот это именно то, о чем он ему говорил, – другие обороты, другие скорости, другой экран (как метафора жизни). А он, Пипо, должен сначала проверить, есть ли у него хоть какие-то деньги на счете, узнать, сколько стоит билет на самолет, занять денег у мамы («Вот тебе, бери, бездельник! Я тебя всю жизнь содержу, с тех пор как ты родился!»), потом написать два сценария вперед, позвонить в аэропорт и узнать, летают ли вообще самолеты на Амстердам. Может, и не летают. У нас никогда ни в чем нельзя быть уверенным. И потом, когда все будет позади, полгода расплачиваться за амстердамскую авантюру. Что, Пипо, baby? Пшик? А почему? Чем твой вариант сценария под названием «Свиная туша» более разумен и реален, чем суперменский вариант Марка? Ведь стоит только перевернуть окуляры, и свинина по профсоюзной линии покажется тебе такой же далекой и сюрреалистической, как планета Плутон. Пипо, action! Ты же этого хотел, разве нет? Может быть, только при этом варианте (махнуть в Амстердам, чтобы вернуть Марку бинокль) тебя впервые ждет то, чего у тебя никогда не было, а именно – завязка? Ну что ты застыл, как саламандра? Опять комплекс Гамлета? А может, этот комплекс (жизнь или смерть) культурологически закодирован, и стоит нажать куда надо, душевный пердеж снова активизируется. Давай, переверни окуляры. Напиши для себя сценарий получше, раз уж жизнь оказалась так бесталанна. Отклейся! Взлети, наконец! Action, Пипо!
Квартира Пипо. INT. Ночь.
Пипо задумавшись сидит в кресле и нервозно курит. Резко, словно на что-то решившись, он встает и подходит к окну. Долго рассматривает в темном стекле отражение своего лица. Затем возвращается, снова садится, делает глоток из бутылки, быстро поднимает телефонную трубку, набирает номер, а потом, как будто передумав, медленно опускает ее. Устало откидывает голову на подголовник кресла, кладет скрещенные ноги на стол. Крупным планом кроссовки. Затемнение.
TALKING HEADS.
And you may find yourself living in a shotgun shack.
And you may find yourself in another part of the world.
And you may find behind the wheel of a large automobile.
And you may find yourself in a beautiful house, with beautiful wife
And you may ask yourself: – Well… how did
I get here?
14
Несмотря на то что было уже очень поздно, молодой сотрудник испанского консульства, вернувшись в свою квартиру, лег спать не сразу. Вечер в ресторане «Tiffany», который он провел в обществе Даворки Вичич, студентки испанского отделения филфака, со свечами, вареными речными раками и белым вином, был слишком волнующим, и он все равно не смог бы заснуть. По правде сказать, он не знал, как дождаться четырех часов завтрашнего дня, когда он договорился встретиться с Даворкой и отправиться на прогулку в Цмрок.
Поэтому сотрудник испанского консульства принялся листать сегодняшний «Вестник». Вскоре его внимание привлекла одна заметка:
«Сегодня в Загребе закончилась очередная Загребская литературная встреча, традиционное культурное мероприятие, на которое раз в два года собираются литераторы нашей страны и зарубежные гости. Ее темой в нынешнем году были место и роль литературы в современной жизни человечества. Встреча началась в понедельник и проходила в живой, творческой и дружеской атмосфере. В этом году особый характер придало ей участие представителя Франции Жан-Поля Флогю, племянника знаменитого писателя Гюстава Флобера, а также презентация нового романа Вука Прши „Золотой палец", которая состоялась на мясокомбинате „Слеме". Такая нетрадиционная форма презентации книги в равной степени взволновала и писателей, и тружеников предприятия, которым впервые представилась возможность увидеть рядом с собой столь большое число отечественных и иностранных литераторов. Закрывая Загребскую литературную встречу, Вук Прша, председательствовавший на встрече этого года, высоко оценил уровень состоявшейся дискуссии о роли и месте литературы в современную эпоху. Он особо отметил, что все выступления участников встречи будут напечатаны в специальном номере журнала „Республика". Пожелав всем своим коллегам плодотворной литературной деятельности, Прша закрыл встречу следующими словами: „Встретимся вновь через два года!"
Эна Звонко»
Отложив в сторону «Вестник», сотрудник испанского консульства решительно открыл свой блокнот и записал два слова: «Выразить протест!» В заметке ни единым словом не упоминалось о трагической кончине Хосе Рамона Эспе-со, что показалось молодому дипломату по меньшей мере неприличным. В конце концов, это же их отель и их бассейн… Статья напомнила ему о соболезновании, он взял с письменного стола еще не запечатанный конверт, вынул из него письмо госпоже Луизе Гонзалес и еще раз прочел и его, и открытку Хосе Рамона с теперь уже действительно совершенно неуместными словами «Привет из Загреба». Он еще раз перечитал стихотворение Хосе Рамона. Слова были такими нежными и мягкими, что хотелось сравнить их с перчаткой из самой тонкой кожи, а уж никак не с кирпичами. В эти поздние часы молодому сотруднику испанского консульства особенно понравились последние строки Хосе Рамона. Он снова подумал о Даворке Вичич и, переполненный чувством счастья, повторил:
En las puertas del Oriente,
Se esconde mi suerte…
Эпилог
999. В конце апреля 1986 года произошла авария на атомной станции в Чернобыле, мы узнали о ней несколькими днями позже. На первых страницах наших газет крупными буквами было написано: «Опасность радиоактивного облучения!», а сразу же рядом – «Самую большую опасность для нас представляет национализм!» Закрыв окно, мой приятель Ненад сказал: «Началась новая эра…»
1000. Пришло письмо от J. из Америки. «Как твой позвоночник? Была ли ты на вытяжении? Обязательно сделай это. Я работаю над новым романом, который называется „Пой, птица, пой!". Пиши мне».
1001. В конце июня я поехала в Мюнхен. Мюнхен был как Загреб, каким мог бы быть Загреб, если бы он мог таким быть. «Здесь такое же низкое давление, и люди на улицах разговаривают сами с собой» – написала я на открытке, которую послала Ненаду. В галерее Lenbachhaus я долго рассматривала картины Gabriele Mxnther, которые понравились мне больше, чем картины Кандинского.
1002. Когда я возвращалась в Загреб, со мной в купе ехала Анкица, официантка из мюнхенского бара. Мы пили пиво прямо из бутылок и молчали. В соседнем купе кто-то громко выругался. «Я уже три года не была на родине», – сказала Анкица грустно.
1003. В июле я поехала на Млиет. Там я столкнулась с литературным критиком из Голландии Райнером. Он меня не узнал. И еще с писателем из Белграда Радославом. Он меня узнал. На пляже мы разговорились о литературе и жизни, а когда нам надоело, Радослав спросил меня, который час. Я не знала, потому что у меня нет часов. «Это плохо, что у тебя нет часов, – сказал Радослав, – у писателя должны быть часы. Вернусь в Белград, обзвоню весь Союз писателей, мы соберем деньги и купим тебе часы». «Спасибо, – сказала я, – я не ношу часы». «Не беспокойся, – сказал Радослав, – а сейчас сиди здесь и смотри, как я красиво плаваю…»
1004. Пришло письмо от J. из Америки. «Как твоя спина? Была ли ты на вытяжении? Я работаю над романом „Пой, птица, пой!". Пиши мне».
1005. В августе, на Корчуле, меня скрутил тяжелейший ишиас, и я дней десять провела в постели совершенно без движения. Мне делали уколы, а я читала роман польского писателя Jerzy Andrzejewski «Zdruzgotina» и подчеркивала карандашом те места, где польский писатель жаловался на свой ишиас. Он выражался весьма деликатно, например:
«Несмотря на начавшееся еще несколько дней назад обострение воспаления бедренного нерва и связанное с этим беспокойство относительно возможности двигаться…»
1006. В сентябре я дней десять провела в санатории. Плавала в бассейне с теплой водой и читала наши газеты, которые писали об инфляции, кризисе, забастовках, подорожании, махинациях, хозяйственных преступлениях, пакетах мер и тому подобном. Во время обеда и ужина я сидела за одним столом с Борутом, который проходил курс похудания, и пересказывала ему все, что сегодня прочитала в газетах. «Какой идиотизм! Что я делаю?! Вместо того, чтобы протестовать, забился в угол и жру сладости!» – рявкнул он и ударил ладонью по столу. «Вполне понимаю тебя», – сказала я.
1007. Пришло письмо от J. из Америки. «Напиши мне, что с твоим ишиасом? Тебе действительно нужно ехать в санаторий на вытяжение. Я работаю над новым романом „Пой, птица, пой!". Пиши мне…»
1008. Декабрь я провела в основном дома из-за подозрительной боли в левой ноге. Хельга написала мне из Бразилии. Мой приятель, путешествовавший по Финляндии, позвонил мне оттуда по телефону. «Представь себе, – сказал он, – я сейчас в Хельсинки, в отеле, в одной комнате вместе с пятью феминистками!» «И что?» – спросила я. «И они все беременны!» – сказал он. Я не знала, что об этом и думать.
1009. В начале января я поехала в Гавану на симпозиум по теории литературы. В пустом канадском аэропорту в Гандере, где мы должны были пересесть на другой самолет, я коротала время, изучая карту флоры и фауны Ньюфаундленда, которая висела на стене. На улице было двадцать градусов мороза, и я почему-то не могла сказать, какой сейчас день и который час.
1010. Гавана с ее роскошными, выцветшими, розовыми, голубыми и зеленоватыми зданиями, фасады которых, разъеденные солью и влагой, казались картонными, выглядела как перезрелые, начавшие подгнивать тропические фрукты или картины De Chirico. Я никак не могла решить, как что именно.
1011. Я жила на восьмом этаже отеля «Habana Libre» и рассматривала город, цвет которого менялся от желто-красного до темно-синего, потягивая коктейль «Cuba Libre» и вдыхая сладковатый, липкий, теплый и влажный воздух.
1012. В номере рядом с моим жил профессор Л., известный семиотик. Мы часто выходили каждый на свой балкон, слегка вытягивая шеи, любезно приветствовали друг друга и наблюдали за морскими птицами (может быть, кубинскими, а может – американскими) на фоне меняющего цвет кеба. «У хищных птиц самая совершенная техника полета», – сказал профессор Л. Я рассказала профессору Л. о собственной технике полета, которую долго отрабатывала во снах. Сначала я взлетала вертикально, как ангелы, и большим усилием добивалась весьма незначительной высоты, едва ли не метр от земли. В первых полетах я часто запутывалась в ветках деревьев, если они попадались мне на пути. Позже я поднималась все выше и летала горизонтально, как птица или самолет. «Занятно, – сказал профессор Л., слегка вытянув шею. – Скажите мне, а перед тем как взлететь, вы сгибаете шею и колени… вот так?» – спросил меня после небольшого раздумья профессор Л., демонстрируя положение. «Нет», – ответила я. «Странно, – сказал профессор, – это же исходная позиция. Из этой позиции взлетели… все, которые взлетели», – добавил он и задумался.
1013. Я гуляла по улицам Гаваны, по которым проплывали старые американские «chevy» и советские «Волги». В «Copelia» я терпеливо отстояла километровую очередь за мороженым. Вся очередь покачивалась в ритме calypso, который раздавался из громкоговорителя. Покачивалась и я. В ресторане «Bodegita del Medio» я пила коктейль Хемингуэя «mojito» со свежими темно-зелеными листьями мяты в бокале, а потом возвращалась в свой номер и включала телевизор. По телевизору передавали длинные выступления Кастро, которые я не понимала, и американские фильмы.
1014. В кафе «Habanero» мы с профессором Л. пили коктейль «Mary Pickford» и разговаривали о морских креветках. Новейшие научные исследования показывают, что у креветок бурная эмоциональная жизнь, что они умеют смертельно влюбляться и, как правило, в любви хранят верность. «Только люди – свиньи», – сказала я профессору Л.
1015. Мой ишиас опять дал о себе знать, боль в левой ноге усилилась, и я, насколько это было возможно, ограничила движение. Участники симпозиума были ко мне очень внимательны. Каждый предложил свои лекарства. Вскоре в моей сумочке оказались настоящие россыпи таблеток разного производства: чехословацкого, венгерского, американского, советского, немецкого, бельгийского, испанского и, конечно же, кубинского.
1016. На Plaza de Armas, Plaza de la Catedral и на других plazas старой Гаваны старый профессор Л. наклонялся, чтобы погладить каждого бродячего пса, который попадался ему на пути. Бродячих собак было необыкновенно много. «Я питаю слабость и к женским слезам», – сказал профессор, вынул из бумажника фотографию своих многочисленных внуков и показал мне.
1017. Гавана напоминала мне или папайю, или манго. Я никак не могла решить, что именно.
1018. Во время обеда мы с профессором беседовали об умственных способностях человека, которые в значительной степени связаны с чувством юмора, способностью к игре и непредсказуемостью, о пьяницах, которые непредсказуемы, и о кино. У профессора была слабость выдумывать мини-сценарии, которые мне казались слабыми. «Хорошая литература чаще всего появляется из мусора», – сказал он, и мне это показалось глубоко верным.
1019. В доме Хемингуэя мне больше всего понравилась ванная. В углу стояли весы, а на стене рядом с весами расползались мелкие цифры, написанные рукой Хемингуэя. Цифры означали килограммы писателя. «Мне кажется, что мы всегда больше любим людей не за их достоинства, а за их слабости», – сказала я переводчице Марли.
1020. На пустынном пляже Santa Maria мы собирали розоватые и белые ракушки. Профессор Л. стоял в колеблющемся горячем воздухе, который поднимался от нагретого песка и бирюзового моря. «Знаете ли вы, что мы находимся в бывшем раю», – сказал он и почему-то щелкнул пальцами. В этот момент мне показалось, что он мог при этом вознестись.
1021. Из перезрелой Гаваны я попала в строгий Мадрид. В Толедо я сходила на выставку орудий пыток. Боль в ноге усилилась.
1022. В Мадриде я увидела «Гернику» Пикассо и очень удивилась, что она черно-белая. Я была уверена, что эта картина цветная и что просто мне всегда попадаются черно-белые репродукции. Во всяком случае, это было для меня большим открытием и большим разочарованием.
1023. В конце января я вернулась в Загреб и слегла из-за сильнейшего ишиаса. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал Грга, пока мы пили кофе.
1024. Февраль, март и апрель я провела в постели. Я читала книгу Луиса Бунюэля «Mon Dernier Soupir» и вспоминала Мадрид, который теперь казался мне гораздо более красивым. Попутно я подчеркивала те места в книге, где Бунюэль говорит о своем ишиасе. Такие, например, как то, где он описывает, как был с матерью, сестрой Кончитой и свояком на премьере «Yerma», где у него так разболелась нога, что ее пришлось, вытянув, положить на табурет. После третьего акта Бунюэль, опираясь на руку сестры Кончиты, покинул зрительный зал, убежденный в том, что Лорка плохой драматург.
1025. Своим друзьям я, конечно же, пересказывала рассказы о «Толедском ордене», о Дали, Пикассо, о кафе «Gijon» и о многом другом так, как будто эти воспоминания были моими собственными, а не Бунюэля.
1026. В конце апреля я отправилась в санаторий. Там я каждый день делала упражнения и плавала в бассейне. Со мной вместе плавал боксер-тяжеловес. «Как только я вас увидел, я сразу понял, что вы какая-то, как бы это сказать, нежная… Такая же, как и мы, боксеры, мы тоже нежные, хотя многие думают ровно наоборот», – признался мне он. Уезжая из санатория, он сказал: «Мне нравится быть боксером. Я только бью, бью, бью, ни о чем не думаю и всегда побеждаю».
1027. Я решила написать роман, хотя точно не знала какой. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал Грга, пока мы пили кофе. Потом пришла и Снежана и спросила меня, о чем я буду писать. «Я бы хотела о каком-нибудь движении по кругу, которое не более бессмысленно, чем движение в любом направлении», – ответила я неопределенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
What's faster than a speeding bullet?
It's a bird, it's a plane, it's…
Давай отклеивайся! Взлети, наконец! Action, Пипо!»
Тут голос Марка пропал. Пипо прокрутил кассету еще раз, потом еще раз… Потом встал, пошел на кухню и заглянул в холодильник. Визитная карточка Марка торчала из коробки с яйцами… Пипо закрыл холодильник, оставив адрес Марка на том же месте, и вернулся в комнату. Сделал большой глоток из маминой бутылки и снова включил кассетник. Теперь послышались звуки Talking Heads. Пипо думал о Марке. Невероятный тип! Запутанный рассказ, похожий на головокружительный сценарий. Чокнутый француз крадет рукопись у чеха, который, несомненно, украл эту рукопись у самого себя. Потом Марк крадет украденную рукопись у француза. И к тому же еще предлагает ему, Пипо, махнуть в Амстердам!
Махни, Пипо! Легко ему говорить! Вот это именно то, о чем он ему говорил, – другие обороты, другие скорости, другой экран (как метафора жизни). А он, Пипо, должен сначала проверить, есть ли у него хоть какие-то деньги на счете, узнать, сколько стоит билет на самолет, занять денег у мамы («Вот тебе, бери, бездельник! Я тебя всю жизнь содержу, с тех пор как ты родился!»), потом написать два сценария вперед, позвонить в аэропорт и узнать, летают ли вообще самолеты на Амстердам. Может, и не летают. У нас никогда ни в чем нельзя быть уверенным. И потом, когда все будет позади, полгода расплачиваться за амстердамскую авантюру. Что, Пипо, baby? Пшик? А почему? Чем твой вариант сценария под названием «Свиная туша» более разумен и реален, чем суперменский вариант Марка? Ведь стоит только перевернуть окуляры, и свинина по профсоюзной линии покажется тебе такой же далекой и сюрреалистической, как планета Плутон. Пипо, action! Ты же этого хотел, разве нет? Может быть, только при этом варианте (махнуть в Амстердам, чтобы вернуть Марку бинокль) тебя впервые ждет то, чего у тебя никогда не было, а именно – завязка? Ну что ты застыл, как саламандра? Опять комплекс Гамлета? А может, этот комплекс (жизнь или смерть) культурологически закодирован, и стоит нажать куда надо, душевный пердеж снова активизируется. Давай, переверни окуляры. Напиши для себя сценарий получше, раз уж жизнь оказалась так бесталанна. Отклейся! Взлети, наконец! Action, Пипо!
Квартира Пипо. INT. Ночь.
Пипо задумавшись сидит в кресле и нервозно курит. Резко, словно на что-то решившись, он встает и подходит к окну. Долго рассматривает в темном стекле отражение своего лица. Затем возвращается, снова садится, делает глоток из бутылки, быстро поднимает телефонную трубку, набирает номер, а потом, как будто передумав, медленно опускает ее. Устало откидывает голову на подголовник кресла, кладет скрещенные ноги на стол. Крупным планом кроссовки. Затемнение.
TALKING HEADS.
And you may find yourself living in a shotgun shack.
And you may find yourself in another part of the world.
And you may find behind the wheel of a large automobile.
And you may find yourself in a beautiful house, with beautiful wife
And you may ask yourself: – Well… how did
I get here?
14
Несмотря на то что было уже очень поздно, молодой сотрудник испанского консульства, вернувшись в свою квартиру, лег спать не сразу. Вечер в ресторане «Tiffany», который он провел в обществе Даворки Вичич, студентки испанского отделения филфака, со свечами, вареными речными раками и белым вином, был слишком волнующим, и он все равно не смог бы заснуть. По правде сказать, он не знал, как дождаться четырех часов завтрашнего дня, когда он договорился встретиться с Даворкой и отправиться на прогулку в Цмрок.
Поэтому сотрудник испанского консульства принялся листать сегодняшний «Вестник». Вскоре его внимание привлекла одна заметка:
«Сегодня в Загребе закончилась очередная Загребская литературная встреча, традиционное культурное мероприятие, на которое раз в два года собираются литераторы нашей страны и зарубежные гости. Ее темой в нынешнем году были место и роль литературы в современной жизни человечества. Встреча началась в понедельник и проходила в живой, творческой и дружеской атмосфере. В этом году особый характер придало ей участие представителя Франции Жан-Поля Флогю, племянника знаменитого писателя Гюстава Флобера, а также презентация нового романа Вука Прши „Золотой палец", которая состоялась на мясокомбинате „Слеме". Такая нетрадиционная форма презентации книги в равной степени взволновала и писателей, и тружеников предприятия, которым впервые представилась возможность увидеть рядом с собой столь большое число отечественных и иностранных литераторов. Закрывая Загребскую литературную встречу, Вук Прша, председательствовавший на встрече этого года, высоко оценил уровень состоявшейся дискуссии о роли и месте литературы в современную эпоху. Он особо отметил, что все выступления участников встречи будут напечатаны в специальном номере журнала „Республика". Пожелав всем своим коллегам плодотворной литературной деятельности, Прша закрыл встречу следующими словами: „Встретимся вновь через два года!"
Эна Звонко»
Отложив в сторону «Вестник», сотрудник испанского консульства решительно открыл свой блокнот и записал два слова: «Выразить протест!» В заметке ни единым словом не упоминалось о трагической кончине Хосе Рамона Эспе-со, что показалось молодому дипломату по меньшей мере неприличным. В конце концов, это же их отель и их бассейн… Статья напомнила ему о соболезновании, он взял с письменного стола еще не запечатанный конверт, вынул из него письмо госпоже Луизе Гонзалес и еще раз прочел и его, и открытку Хосе Рамона с теперь уже действительно совершенно неуместными словами «Привет из Загреба». Он еще раз перечитал стихотворение Хосе Рамона. Слова были такими нежными и мягкими, что хотелось сравнить их с перчаткой из самой тонкой кожи, а уж никак не с кирпичами. В эти поздние часы молодому сотруднику испанского консульства особенно понравились последние строки Хосе Рамона. Он снова подумал о Даворке Вичич и, переполненный чувством счастья, повторил:
En las puertas del Oriente,
Se esconde mi suerte…
Эпилог
999. В конце апреля 1986 года произошла авария на атомной станции в Чернобыле, мы узнали о ней несколькими днями позже. На первых страницах наших газет крупными буквами было написано: «Опасность радиоактивного облучения!», а сразу же рядом – «Самую большую опасность для нас представляет национализм!» Закрыв окно, мой приятель Ненад сказал: «Началась новая эра…»
1000. Пришло письмо от J. из Америки. «Как твой позвоночник? Была ли ты на вытяжении? Обязательно сделай это. Я работаю над новым романом, который называется „Пой, птица, пой!". Пиши мне».
1001. В конце июня я поехала в Мюнхен. Мюнхен был как Загреб, каким мог бы быть Загреб, если бы он мог таким быть. «Здесь такое же низкое давление, и люди на улицах разговаривают сами с собой» – написала я на открытке, которую послала Ненаду. В галерее Lenbachhaus я долго рассматривала картины Gabriele Mxnther, которые понравились мне больше, чем картины Кандинского.
1002. Когда я возвращалась в Загреб, со мной в купе ехала Анкица, официантка из мюнхенского бара. Мы пили пиво прямо из бутылок и молчали. В соседнем купе кто-то громко выругался. «Я уже три года не была на родине», – сказала Анкица грустно.
1003. В июле я поехала на Млиет. Там я столкнулась с литературным критиком из Голландии Райнером. Он меня не узнал. И еще с писателем из Белграда Радославом. Он меня узнал. На пляже мы разговорились о литературе и жизни, а когда нам надоело, Радослав спросил меня, который час. Я не знала, потому что у меня нет часов. «Это плохо, что у тебя нет часов, – сказал Радослав, – у писателя должны быть часы. Вернусь в Белград, обзвоню весь Союз писателей, мы соберем деньги и купим тебе часы». «Спасибо, – сказала я, – я не ношу часы». «Не беспокойся, – сказал Радослав, – а сейчас сиди здесь и смотри, как я красиво плаваю…»
1004. Пришло письмо от J. из Америки. «Как твоя спина? Была ли ты на вытяжении? Я работаю над романом „Пой, птица, пой!". Пиши мне».
1005. В августе, на Корчуле, меня скрутил тяжелейший ишиас, и я дней десять провела в постели совершенно без движения. Мне делали уколы, а я читала роман польского писателя Jerzy Andrzejewski «Zdruzgotina» и подчеркивала карандашом те места, где польский писатель жаловался на свой ишиас. Он выражался весьма деликатно, например:
«Несмотря на начавшееся еще несколько дней назад обострение воспаления бедренного нерва и связанное с этим беспокойство относительно возможности двигаться…»
1006. В сентябре я дней десять провела в санатории. Плавала в бассейне с теплой водой и читала наши газеты, которые писали об инфляции, кризисе, забастовках, подорожании, махинациях, хозяйственных преступлениях, пакетах мер и тому подобном. Во время обеда и ужина я сидела за одним столом с Борутом, который проходил курс похудания, и пересказывала ему все, что сегодня прочитала в газетах. «Какой идиотизм! Что я делаю?! Вместо того, чтобы протестовать, забился в угол и жру сладости!» – рявкнул он и ударил ладонью по столу. «Вполне понимаю тебя», – сказала я.
1007. Пришло письмо от J. из Америки. «Напиши мне, что с твоим ишиасом? Тебе действительно нужно ехать в санаторий на вытяжение. Я работаю над новым романом „Пой, птица, пой!". Пиши мне…»
1008. Декабрь я провела в основном дома из-за подозрительной боли в левой ноге. Хельга написала мне из Бразилии. Мой приятель, путешествовавший по Финляндии, позвонил мне оттуда по телефону. «Представь себе, – сказал он, – я сейчас в Хельсинки, в отеле, в одной комнате вместе с пятью феминистками!» «И что?» – спросила я. «И они все беременны!» – сказал он. Я не знала, что об этом и думать.
1009. В начале января я поехала в Гавану на симпозиум по теории литературы. В пустом канадском аэропорту в Гандере, где мы должны были пересесть на другой самолет, я коротала время, изучая карту флоры и фауны Ньюфаундленда, которая висела на стене. На улице было двадцать градусов мороза, и я почему-то не могла сказать, какой сейчас день и который час.
1010. Гавана с ее роскошными, выцветшими, розовыми, голубыми и зеленоватыми зданиями, фасады которых, разъеденные солью и влагой, казались картонными, выглядела как перезрелые, начавшие подгнивать тропические фрукты или картины De Chirico. Я никак не могла решить, как что именно.
1011. Я жила на восьмом этаже отеля «Habana Libre» и рассматривала город, цвет которого менялся от желто-красного до темно-синего, потягивая коктейль «Cuba Libre» и вдыхая сладковатый, липкий, теплый и влажный воздух.
1012. В номере рядом с моим жил профессор Л., известный семиотик. Мы часто выходили каждый на свой балкон, слегка вытягивая шеи, любезно приветствовали друг друга и наблюдали за морскими птицами (может быть, кубинскими, а может – американскими) на фоне меняющего цвет кеба. «У хищных птиц самая совершенная техника полета», – сказал профессор Л. Я рассказала профессору Л. о собственной технике полета, которую долго отрабатывала во снах. Сначала я взлетала вертикально, как ангелы, и большим усилием добивалась весьма незначительной высоты, едва ли не метр от земли. В первых полетах я часто запутывалась в ветках деревьев, если они попадались мне на пути. Позже я поднималась все выше и летала горизонтально, как птица или самолет. «Занятно, – сказал профессор Л., слегка вытянув шею. – Скажите мне, а перед тем как взлететь, вы сгибаете шею и колени… вот так?» – спросил меня после небольшого раздумья профессор Л., демонстрируя положение. «Нет», – ответила я. «Странно, – сказал профессор, – это же исходная позиция. Из этой позиции взлетели… все, которые взлетели», – добавил он и задумался.
1013. Я гуляла по улицам Гаваны, по которым проплывали старые американские «chevy» и советские «Волги». В «Copelia» я терпеливо отстояла километровую очередь за мороженым. Вся очередь покачивалась в ритме calypso, который раздавался из громкоговорителя. Покачивалась и я. В ресторане «Bodegita del Medio» я пила коктейль Хемингуэя «mojito» со свежими темно-зелеными листьями мяты в бокале, а потом возвращалась в свой номер и включала телевизор. По телевизору передавали длинные выступления Кастро, которые я не понимала, и американские фильмы.
1014. В кафе «Habanero» мы с профессором Л. пили коктейль «Mary Pickford» и разговаривали о морских креветках. Новейшие научные исследования показывают, что у креветок бурная эмоциональная жизнь, что они умеют смертельно влюбляться и, как правило, в любви хранят верность. «Только люди – свиньи», – сказала я профессору Л.
1015. Мой ишиас опять дал о себе знать, боль в левой ноге усилилась, и я, насколько это было возможно, ограничила движение. Участники симпозиума были ко мне очень внимательны. Каждый предложил свои лекарства. Вскоре в моей сумочке оказались настоящие россыпи таблеток разного производства: чехословацкого, венгерского, американского, советского, немецкого, бельгийского, испанского и, конечно же, кубинского.
1016. На Plaza de Armas, Plaza de la Catedral и на других plazas старой Гаваны старый профессор Л. наклонялся, чтобы погладить каждого бродячего пса, который попадался ему на пути. Бродячих собак было необыкновенно много. «Я питаю слабость и к женским слезам», – сказал профессор, вынул из бумажника фотографию своих многочисленных внуков и показал мне.
1017. Гавана напоминала мне или папайю, или манго. Я никак не могла решить, что именно.
1018. Во время обеда мы с профессором беседовали об умственных способностях человека, которые в значительной степени связаны с чувством юмора, способностью к игре и непредсказуемостью, о пьяницах, которые непредсказуемы, и о кино. У профессора была слабость выдумывать мини-сценарии, которые мне казались слабыми. «Хорошая литература чаще всего появляется из мусора», – сказал он, и мне это показалось глубоко верным.
1019. В доме Хемингуэя мне больше всего понравилась ванная. В углу стояли весы, а на стене рядом с весами расползались мелкие цифры, написанные рукой Хемингуэя. Цифры означали килограммы писателя. «Мне кажется, что мы всегда больше любим людей не за их достоинства, а за их слабости», – сказала я переводчице Марли.
1020. На пустынном пляже Santa Maria мы собирали розоватые и белые ракушки. Профессор Л. стоял в колеблющемся горячем воздухе, который поднимался от нагретого песка и бирюзового моря. «Знаете ли вы, что мы находимся в бывшем раю», – сказал он и почему-то щелкнул пальцами. В этот момент мне показалось, что он мог при этом вознестись.
1021. Из перезрелой Гаваны я попала в строгий Мадрид. В Толедо я сходила на выставку орудий пыток. Боль в ноге усилилась.
1022. В Мадриде я увидела «Гернику» Пикассо и очень удивилась, что она черно-белая. Я была уверена, что эта картина цветная и что просто мне всегда попадаются черно-белые репродукции. Во всяком случае, это было для меня большим открытием и большим разочарованием.
1023. В конце января я вернулась в Загреб и слегла из-за сильнейшего ишиаса. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал Грга, пока мы пили кофе.
1024. Февраль, март и апрель я провела в постели. Я читала книгу Луиса Бунюэля «Mon Dernier Soupir» и вспоминала Мадрид, который теперь казался мне гораздо более красивым. Попутно я подчеркивала те места в книге, где Бунюэль говорит о своем ишиасе. Такие, например, как то, где он описывает, как был с матерью, сестрой Кончитой и свояком на премьере «Yerma», где у него так разболелась нога, что ее пришлось, вытянув, положить на табурет. После третьего акта Бунюэль, опираясь на руку сестры Кончиты, покинул зрительный зал, убежденный в том, что Лорка плохой драматург.
1025. Своим друзьям я, конечно же, пересказывала рассказы о «Толедском ордене», о Дали, Пикассо, о кафе «Gijon» и о многом другом так, как будто эти воспоминания были моими собственными, а не Бунюэля.
1026. В конце апреля я отправилась в санаторий. Там я каждый день делала упражнения и плавала в бассейне. Со мной вместе плавал боксер-тяжеловес. «Как только я вас увидел, я сразу понял, что вы какая-то, как бы это сказать, нежная… Такая же, как и мы, боксеры, мы тоже нежные, хотя многие думают ровно наоборот», – признался мне он. Уезжая из санатория, он сказал: «Мне нравится быть боксером. Я только бью, бью, бью, ни о чем не думаю и всегда побеждаю».
1027. Я решила написать роман, хотя точно не знала какой. «Это у тебя от недостатка движения», – сказал Грга, пока мы пили кофе. Потом пришла и Снежана и спросила меня, о чем я буду писать. «Я бы хотела о каком-нибудь движении по кругу, которое не более бессмысленно, чем движение в любом направлении», – ответила я неопределенно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24