Или это просто историческая сплетня?
Жан-Поль Флогю, как будто услышав вопрос поэта, начал с ненавязчивым шармом цитировать:
«Вокруг кричали, он стонал,
насколько, умирая, мог, они же восклицали.
Одна руку несла, другая ногу с башмаком,
бок его был до костей оголен, все они,
с окровавленными руками,
мясом Пентеевым словно мячом играли…»
8
Ян Здржазил стоял, облокотившись на открытое окно, в вагоне поезда на Будапешт. В купе, на сиденье рядом с окном, стояла его дорожная сумка с надписью «Аэрофлот», которая теперь весила на рукопись в 600 страниц меньше и в которой находились две пары желтых женских трусиков с надписью «Thursday», это было единственное, что они с Эной в спешке смогли найти. Внизу, на перроне, стояла Эна, высокая молодая женщина, похожая на прекрасную грустную птицу, женщина, которую он, как ему сейчас казалось, любил всю свою жизнь, которую он нашел и потерял в течение одного-единствен-ного дня. Все было как в сказке, все происходило со сказочной быстротой, и Ян еще не понимал, сделало ли его счастливым все, что случилось.
Поезд тронулся. В этот момент Эна почему-то подняла сумочку и прижала ее к груди, крепко обхватив обеими руками. В сумочке, в отдельном кармашке, была спрятана небольшая белая таблетка в целлофановой упаковке. Настоящая или нет? У нее будет возможность это проверить. Когда-нибудь. Когда ей станет совсем-совсем холодно.
9
У Ванды имелись свои запасные эротические козыри, которые она в случае необходимости вытряхивала из рукава. Одним из них была игра в «Представь себе». Так называла ее Ванда. В отличие от Ванды, Министр не очень любил эту игру. Кстати говоря, Ванда демонстрировала гораздо более развитое чувство прекрасного, чем Министр. В этой игре, несомненно, присутствовал определенный творческий элемент, а Министр в любовных делах (как, впрочем, и в искусстве) предпочитал порядочность и искренность. Игра начиналась в минуты пресыщения, как, собственно, и начинаются все извращения. Спокойная, удовлетворенная Ванда, положив голову на плечо Министра, зажмуривалась и, лениво теребя его ухо, начинала…
– Представь себе, котик…
И дальше тихим голосом, монотонно, как мурлыкающая кошка, она принималась нашептывать Министру прямо в ухо всякие непристойные истории. Истории эти были, например, такими: Министр, главное действующее лицо, лежит на постели голый, тут кто-то – «тук, тук, тук» – стучит в дверь. «Кто там?» – спрашивает Министр, и не успевает он прикрыться, как в комнату входят две совершенно голые негритянки, черные как ночь. Тут Министр, нимало не смутясь, не сказав ни «добрый день», ни «Бог в помощь» и даже не поинтересовавшись тем, какова сейчас политическая ситуация, например, в Нигерии, прямо с места в карьер, голый и из постели спрашивает: «Не хотите ли выпить?» «Хотим», – с готовностью отвечают негритянки, хлопают по бокалу шампузы и тут же переходят к программе из целого набора непристойностей, ради которых, собственно, и затевался весь рассказ.
Непристойности Ванда описывала с необыкновенным жаром и даже талантом, что вызывало у Министра противоположную, вернее, обратно пропорциональную реакцию. Сначала он цеплялся к логике: почему-де дверь была не заперта, да откуда взялись эти негритянки, и отчего это они заходят в дом голые… Ванда быстро теряла терпение.
– Какой ты глупый, котик, при чем здесь логика, я просто рассказываю, а ты должен расслабиться и вообразить! – Ванда украшала постель Министра целым букетом женщин, черных, желтых, белых. И всегда приходилось пить шампанское. «Давай, киска, какой-нибудь другой напиток», – протестовал Министр, а Ванда сердилась.
– Ты все испортил, котик, у тебя нет ни капельки воображения.
Действительно, воображения у него не было. В отличие от нее. Однажды, вдохновленная транслировавшимся по телевидению чемпионатом по фигурному катанию на коньках, она про-журчала ему в ухо нежную, как шелк, историю о фигуристке, которая прямо со льда, свежая и холодная, как бутылка пива из холодильника, прикатила прямо в воображаемую постель Министра, где они исполняли двойные пируэты и тому подобные фокусы. Министр и в этом случае не удержался от идиотских вопросов: «Кто там?» и «Не хотите ли выпить?»
Самым удивительным, однако, было то, что в то время, пока Ванда томно вздыхала ему в ухо, упорно закидывая словесные удочки, его сомик чаще всего ложился на дно. Блеск приманки лишь усыплял его.
Иногда Ванда требовала эротико-вербальной компенсации, и это было для Министра настоящим мучением.
– Лежишь ты, киска, на кровати…
– Одетая?
– Голая, в чем мать родила.
– Дальше, котик…
– Лежишь ты так, лежишь, а тут вдруг кто-то стучит в дверь. Тук! Тук! Тук! «Кто там?» – спрашиваешь ты, в комнату вваливаются два здоровенных парня.
– Голые?
– Конечно! «Кто вы такие?» – спрашиваешь ты. «Мы, мадам, слесари-сантехники». – «Не хотите ли что-нибудь выпить?» – «Мы бы шампанского, если можно…»
И тут Министр передавал воображаемый полунадутый воздушный шарик Ванде. Дальше она дула сама. Министру удавалось даже немного вздремнуть, пока Ванда прилежно раздувала сладкие фантазии. Кто знает, что в это время бродило у нее в голове. А когда она в конце концов замечала, что Министр ее надул, она очень сердилась.
– Видишь, котик, какой ты бесстыдник! Тебя интересует только политика!
Но стоило улитке Министра дипломатически потянуть рожки в направлении Ванды, она тут же прощала ему все.
– Так ты меня просто обманывал, ты просто притворялся, что тебе безразлично, да, котик?
В данный момент Министр стоял перед Ван-диной дверью с пластиковым пакетом в руке. На том, чтобы он взял пакет, настоял Прша, там были подарки работников колбасного цеха. Сегодня и у Министра были свои козыри: свеженькая сплетня о том, как отечественные и иностранные писательницы изнасиловали критика Ивана Люштину. Министр не стал звонить в дверь. Он постучал.
10
Сабина кончила легко и тихо. Как во сне. Ее наслаждение представлялось ему пузырьком, который сначала скрывается в теплом мраке внутри живота, а потом под легким давлением скользит по перламутровым гладким стенкам и лопается.
Трошин вспомнил Вику, свою вторую жену. Физическое соприкосновение с ней было изнурительным клинчем: борьбой не на жизнь, а на смерть. Каждый раз казался последним в жизни. Вика… Когда он предложил ей расстаться, она плюнула ему прямо в лицо (актриса, ведь она была актрисой!) и патетически сказала: «Я никогда в жизни больше не влюблюсь!» Но влюблялась. Много раз. Это было лучше. Или, во всяком случае, переносимее. А может быть, вообще только так и было возможно. Вроде беговой эстафеты. В этом спорте Вика только что не передавала палочку. Она постоянно бежала свой любовный марафон, у нее были тяжелые бедра, она падала от усталости, поднималась и бежала дальше. Стараясь при этом выглядеть так, как будто ей все еще восемнадцать. Когда он в последний раз заглянул повидаться с ней, она открыла ему дверь с пластиковым пакетом на голове. На пакете был изображен пресловутый русский мишка, символ Олимпиады. «Отличная штука, – сказала она, – смесь из кефира и желтков буквально спасает волосы, ты не знал?! – И сразу после этого с искренним отчаянием в голосе добавила: – Никогда в жизни больше не влюблюсь! Всегда одно и то же! Шампанское и шоколадные конфеты…» Трошин заметил на кухонном столе пустую бутылку, начатую коробку конфет – жалкие остатки прошлой любовной ночи – и, как ни странно, почувствовал, что он никогда не любил Вику так сильно, как в этот момент.
Сабина лежала возле Трошина с закрытыми глазами и спокойно дышала. Сабина… Сабина – это существо из другого мира. С другой планеты. Вчера вечером, выйдя из ее комнаты, он был уверен, что этим и будет исчерпан жанр встречи в отеле, тем более что Сабина взяла его по ошибке, повинуясь какой-то своей минутной причуде, просто из любопытства, как это может получиться, а может быть, даже из-за воспоминаний о ком-то, кого она некогда знала в Москве. Утром, за завтраком, можно будет с ней поздороваться, напомнить или не напомнить об интервью, и не более того. Сегодня утром она появилась в его комнате, как всегда холодная и сдержанная, и снова «взяла» его, как будто это само собой разумелось.
Сабина – это последний подарок в его жизни. Подарок, потому что он ее ничем не заслужил. Он никогда не был близок с такой молодой и красивой женщиной. С такой естественной и… физически точной. Каждое движение, каждое ее прикосновение возбуждало в нем желание. Глядя на нее, он наслаждался. Наслаждался, когда смотрел, как она ест, а ела она с каким-то кошачьим изяществом, медленно, разборчиво, внимательно. Как пьет. Маленьким розовым языком она сначала дотрагивалась до края стакана, как будто проверяя, что в нем, а затем пила маленькими глотками. Он наслаждался, глядя, как она движется, подходит к окну, раздвигает занавески, идет в ванную, стоит под душем, трет руками мокрые волосы, наслаждался тем, как она курит, держа сигарету большим и указательным пальцами… И ничего, кроме этого, его не интересовало – например, как, где и с кем она живет, – все это было совершенно неважно. И неважно это было по одной-единственной причине – она уезжает и они больше никогда не встретятся. Он всеми своими вдруг пробудившимися чувствами наслаждался драгоценной Сабиной, не думая ни о чем.
– Трошин, – сказала Сабина со своим характерным мягким «ш».
– Да.
– Хочешь в Вену?
– Не понимаю… Как?
– Очень просто. С паспортом.
– С чьим паспортом?
– Моего приятеля Ганса.
– Ты с ума сошла! Что за идея?!
– Ганс приехал вместе со мной, сейчас он на озере Блед. Он там пробудет еще две недели.
– Ну и что?…
– Просто я подумала, не взять ли мне его паспорт, может, тебе понадобится.
– Что-то я тебя не пойму…
– Я все тебе приготовила – паспорт, билет в спальном вагоне до Вены, мой адрес. Когда я уеду, ты подумай.
– Мне не о чем думать.
– Если не надумаешь, просто пошли паспорт по почте в отель Ганса на озере Блед.
– Ты сумасшедшая. Начиталась дурацких романов, – хрипло сказал Трошин. Он почувствовал дрожь. Ошибка, в чем же здесь ошибка?! Он закурил сигарету. Задержался взглядом на спокойном профиле Сабины. Она не шевелилась, казалось, что спит. Какая-то тонкая светлая тень лежала на ее лбу, на носу, губах, подбородке. Случайно или умышленно Сабина нажала на кнопку, на которую не следовало нажимать.
– Но почему я?! Почему именно я?!
– Ты мне нравишься.
– Не ври! Я спрашиваю, почему именно я?!
– Я сказала.
– Но это звучит как вранье.
– Я даю тебе шанс, Трошин… Плохо только то, что у тебя мало времени на раздумье.
– Хорошо, а как ты себе представляешь мою жизнь там?
– Придумаем что-нибудь.
– Господи, ну зачем ты меня обманываешь. Скажи правду!
– Мне нечего сказать! И оставь меня в покое…
Трошин сел и посмотрел Сабине прямо в лицо. Сфинкс. Белая королева. Он почувствовал, что его охватывает бешенство, смешанное с паническим страхом.
– Ах ты… – процедил Трошин сквозь зубы и неожиданно для себя ударил Сабину по щеке. Сабина, даже не вздрогнув, спокойно взглянула на Трошина. На него без всякого выражения смотрели два светло-серых кошачьих глаза. Он почувствовал ужасную беспомощность.
– Ты всего лишь… просто русский, – сказала Сабина едко.
– А ты сука, просто обычная сука… – выдавил из себя Трошин и сам не узнал своего голоса.
– Я думаю, теперь мы сблизились еще больше, – спокойно ответила Сабина, прижалась к Трошину и мягкими, детскими губами скользнула по его коже. Трошину показалось, что в полумраке на его коже светятся их влажные, перламутровые следы… Губы Сабины скользили нежно, как божественная, фантастическая улитка.
11
Пипо завелся. Его несло. Он, сидя за кухонным столом, размахивал руками, давился словами, заплевывал ими все вокруг, как шелухой от семечек. Марк спокойно обследовал кухонные шкафчики, открывал и закрывал холодильник, доставал продукты и брякал посудой.
– Да ты просто посмотри на наши лица и сравни с вашими! Сразу заметишь разницу!
– Не заметил, – сказал Марк, наливая в кастрюлю воду.
– Как не заметил?! Ты посмотри на эти челюсти, – пояснил Пипо, показывая на собственные. – Видишь? Ты видишь, как они сжаты?
– Теперь вижу, – примирительно согласился Марк. – Слушай, помоги мне включить плиту.
Пипо встал, с отсутствующим видом включил плиту и вернулся обратно за кухонный стол.
– Вот об этом я и говорю! Теперь понимаешь? Ваши лица открыты. Как открытые банки с консервами!.. А эти ваши американские губы!
– Какие еще американские губы?! – изумился Марк.
– Ты что, неужели ты не видишь?! У твоих губ уголки вверх. А у моих – вниз, мои всегда поджаты… Это у нас уже в генах! – вздохнул Пипо.
– Что? Губы?
Пипо посмотрел на Марка, этого представителя счастливой породы людей, который в данный момент закладывал спагетти в кипящую воду, и сказал:
– Ты, брат, не сечешь. Это все потому, что, в отличие от тебя, я просто нафарширован всякой всячиной: историей, Балканами, фольклором, Европой, страданием, завистью… Я просто ходячая конвульсия! Сечешь?!
– Нет, не секу, – признался Марк, ловко нарезая на доске лук и петрушку.
Пипо попытался объяснить Марку, почему он, Пипо, ходячая конвульсия или же балканский горшок. Марк искренне старался понять. Сначала Пипо тараторил что-то насчет идеологизированного детского садика и того, как «пробуждаются Восток и Запад, пробуждаются Север и Юг», потом про первую в своей жизни жевательную резинку, про конфеты «пятьсот пять с черточкой», Mickey Mouse, Rip Kirby, про первый съеденный банан и «Радио Люксембург», про «фиалку белую», про то, что здесь все еще существует кровная месть, мало кто слышал о Niels'e Bohr'e, но все знают, что такой Calvin Klein, потом про то, что «у дикаря есть лук и стрелы, железная дорога, село, город», и про то, что все «стоят стойко как скала» со значком крокодила фирмы Lacost на груди, потом перешел к тому, что живет в стране с самым большим в Европе процентом смертности новорожденных и также, должно быть, изнасилований, просто этого никто не подсчитывает, затем что-то насчет проклятия «предателю родины», потом про школьное сочинение «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы», за которое он получил премию, про роман «Тихий Дон» («Толстого?» – «Нет, Шолохова»), потом про какого-то Бен Беллу, про него он тоже писал сочинение, пока тот сидел в тюрьме, и про войну во Вьетнаме, сначала он протестовал, а потом, когда посмотрел «Охотника на оленей», все это стало выглядеть совсем по-другому, и о том, что он знает слова «Интернационала», «Марсельезы» и «God Bless America» («А ты знаешь? Не знаешь. Вот видишь!»), и о том, что здесь ни за что ни про что и ни с того ни с сего можно получить нож под ребро («Простым перочинным ножиком, старик!»), и еще, и еще, и что-то насчет национального фольклора, Триеста, обуви фирмы «Madras», потом его понесло дальше, про пуловеры «Missoni» и очки «Ray Ban», потом про то, каково быть писателем в стране, где каждый десятый житель (и это среди тех, кому больше десяти лет!) неграмотен, но зато каждый умеет прочитать этикетки «Levi's», «Benetton», «Timberland», «White Horse» («Что тут такого, они же видят лошадь на этикетке, Пипо!»), потом что-то про современные псевдонародные песни типа «кровь в постели – это признак верный, это значит, ты, мой милый, первый!», и о самом низком в Европе национальном доходе на душу населения, и о том, что здесь бывают случаи, когда несколько пассажиров останавливают в чистом поле поезд, угрожая машинисту пистолетом, потому что им, пассажирам, хочется устроить небольшой «teferic» («Что такое „teferic"?» – «Что-то вроде американского „barbecue"». – «Так это же просто супер!»), Пипо все говорил и говорил, и про то, как здесь люди ходят по колено в грязи, но уткнувшись носом в «Variety», чтобы не пропустить какой-нибудь новый фильм, вышедший на экраны нью-йоркских кинотеатров, и про то, как в детстве во время Парада цветов ему пришлось быть грибом, и про то, что помнит первомайские факельные шествия («Что такое Парад цветов?» – «Что-то вроде американского halloween…» – «Ага. Ясно»), и что-то про клятву насчет того, что он будет «вечно преумножать завоевания», и про то, что люди здесь по десять раз нажимают кнопку в лифте, потому что не верят технике, а когда в аэропорту ждут свой багаж, первыми несутся к нему, стоит ему показаться, лезут, наваливаются, толкаются, боятся упустить свой чемодан, потом про то, что в этой стране каждая нация музыкальна по-своему, одни поют йодли, другие с ойканьем, третьи со звоном, четвертые рычат, пятые все время молчат и притоптывают, шестые скулят, седьмые завывают, восьмые поют хором, а потом про то, какие здесь все пройдохи, на море могут продать иностранцу медузу, которая его же и обожгла, а в настоящий момент вся страна занимается выращиванием канадских улиток в надежде обогатиться и рыщет в поисках трюфелей, которые итальянцы, говорят, покупают по тридцать миллионов за килограмм… Потом он завелся про то, что живет в стране, где люди возводят на кладбищах гробницы, оборудованные телевизорами, холодильниками и кондиционерами, и это для мертвых, а живых продают за границу – цыганских детей и гастарбайтеров, и про то, как здесь отдают по ползарплаты за флакончик духов, неважно, главное – хорошо пахнуть, а директора заводов исчезают, испаряются с общественными миллиардами («Как это исчезают?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Жан-Поль Флогю, как будто услышав вопрос поэта, начал с ненавязчивым шармом цитировать:
«Вокруг кричали, он стонал,
насколько, умирая, мог, они же восклицали.
Одна руку несла, другая ногу с башмаком,
бок его был до костей оголен, все они,
с окровавленными руками,
мясом Пентеевым словно мячом играли…»
8
Ян Здржазил стоял, облокотившись на открытое окно, в вагоне поезда на Будапешт. В купе, на сиденье рядом с окном, стояла его дорожная сумка с надписью «Аэрофлот», которая теперь весила на рукопись в 600 страниц меньше и в которой находились две пары желтых женских трусиков с надписью «Thursday», это было единственное, что они с Эной в спешке смогли найти. Внизу, на перроне, стояла Эна, высокая молодая женщина, похожая на прекрасную грустную птицу, женщина, которую он, как ему сейчас казалось, любил всю свою жизнь, которую он нашел и потерял в течение одного-единствен-ного дня. Все было как в сказке, все происходило со сказочной быстротой, и Ян еще не понимал, сделало ли его счастливым все, что случилось.
Поезд тронулся. В этот момент Эна почему-то подняла сумочку и прижала ее к груди, крепко обхватив обеими руками. В сумочке, в отдельном кармашке, была спрятана небольшая белая таблетка в целлофановой упаковке. Настоящая или нет? У нее будет возможность это проверить. Когда-нибудь. Когда ей станет совсем-совсем холодно.
9
У Ванды имелись свои запасные эротические козыри, которые она в случае необходимости вытряхивала из рукава. Одним из них была игра в «Представь себе». Так называла ее Ванда. В отличие от Ванды, Министр не очень любил эту игру. Кстати говоря, Ванда демонстрировала гораздо более развитое чувство прекрасного, чем Министр. В этой игре, несомненно, присутствовал определенный творческий элемент, а Министр в любовных делах (как, впрочем, и в искусстве) предпочитал порядочность и искренность. Игра начиналась в минуты пресыщения, как, собственно, и начинаются все извращения. Спокойная, удовлетворенная Ванда, положив голову на плечо Министра, зажмуривалась и, лениво теребя его ухо, начинала…
– Представь себе, котик…
И дальше тихим голосом, монотонно, как мурлыкающая кошка, она принималась нашептывать Министру прямо в ухо всякие непристойные истории. Истории эти были, например, такими: Министр, главное действующее лицо, лежит на постели голый, тут кто-то – «тук, тук, тук» – стучит в дверь. «Кто там?» – спрашивает Министр, и не успевает он прикрыться, как в комнату входят две совершенно голые негритянки, черные как ночь. Тут Министр, нимало не смутясь, не сказав ни «добрый день», ни «Бог в помощь» и даже не поинтересовавшись тем, какова сейчас политическая ситуация, например, в Нигерии, прямо с места в карьер, голый и из постели спрашивает: «Не хотите ли выпить?» «Хотим», – с готовностью отвечают негритянки, хлопают по бокалу шампузы и тут же переходят к программе из целого набора непристойностей, ради которых, собственно, и затевался весь рассказ.
Непристойности Ванда описывала с необыкновенным жаром и даже талантом, что вызывало у Министра противоположную, вернее, обратно пропорциональную реакцию. Сначала он цеплялся к логике: почему-де дверь была не заперта, да откуда взялись эти негритянки, и отчего это они заходят в дом голые… Ванда быстро теряла терпение.
– Какой ты глупый, котик, при чем здесь логика, я просто рассказываю, а ты должен расслабиться и вообразить! – Ванда украшала постель Министра целым букетом женщин, черных, желтых, белых. И всегда приходилось пить шампанское. «Давай, киска, какой-нибудь другой напиток», – протестовал Министр, а Ванда сердилась.
– Ты все испортил, котик, у тебя нет ни капельки воображения.
Действительно, воображения у него не было. В отличие от нее. Однажды, вдохновленная транслировавшимся по телевидению чемпионатом по фигурному катанию на коньках, она про-журчала ему в ухо нежную, как шелк, историю о фигуристке, которая прямо со льда, свежая и холодная, как бутылка пива из холодильника, прикатила прямо в воображаемую постель Министра, где они исполняли двойные пируэты и тому подобные фокусы. Министр и в этом случае не удержался от идиотских вопросов: «Кто там?» и «Не хотите ли выпить?»
Самым удивительным, однако, было то, что в то время, пока Ванда томно вздыхала ему в ухо, упорно закидывая словесные удочки, его сомик чаще всего ложился на дно. Блеск приманки лишь усыплял его.
Иногда Ванда требовала эротико-вербальной компенсации, и это было для Министра настоящим мучением.
– Лежишь ты, киска, на кровати…
– Одетая?
– Голая, в чем мать родила.
– Дальше, котик…
– Лежишь ты так, лежишь, а тут вдруг кто-то стучит в дверь. Тук! Тук! Тук! «Кто там?» – спрашиваешь ты, в комнату вваливаются два здоровенных парня.
– Голые?
– Конечно! «Кто вы такие?» – спрашиваешь ты. «Мы, мадам, слесари-сантехники». – «Не хотите ли что-нибудь выпить?» – «Мы бы шампанского, если можно…»
И тут Министр передавал воображаемый полунадутый воздушный шарик Ванде. Дальше она дула сама. Министру удавалось даже немного вздремнуть, пока Ванда прилежно раздувала сладкие фантазии. Кто знает, что в это время бродило у нее в голове. А когда она в конце концов замечала, что Министр ее надул, она очень сердилась.
– Видишь, котик, какой ты бесстыдник! Тебя интересует только политика!
Но стоило улитке Министра дипломатически потянуть рожки в направлении Ванды, она тут же прощала ему все.
– Так ты меня просто обманывал, ты просто притворялся, что тебе безразлично, да, котик?
В данный момент Министр стоял перед Ван-диной дверью с пластиковым пакетом в руке. На том, чтобы он взял пакет, настоял Прша, там были подарки работников колбасного цеха. Сегодня и у Министра были свои козыри: свеженькая сплетня о том, как отечественные и иностранные писательницы изнасиловали критика Ивана Люштину. Министр не стал звонить в дверь. Он постучал.
10
Сабина кончила легко и тихо. Как во сне. Ее наслаждение представлялось ему пузырьком, который сначала скрывается в теплом мраке внутри живота, а потом под легким давлением скользит по перламутровым гладким стенкам и лопается.
Трошин вспомнил Вику, свою вторую жену. Физическое соприкосновение с ней было изнурительным клинчем: борьбой не на жизнь, а на смерть. Каждый раз казался последним в жизни. Вика… Когда он предложил ей расстаться, она плюнула ему прямо в лицо (актриса, ведь она была актрисой!) и патетически сказала: «Я никогда в жизни больше не влюблюсь!» Но влюблялась. Много раз. Это было лучше. Или, во всяком случае, переносимее. А может быть, вообще только так и было возможно. Вроде беговой эстафеты. В этом спорте Вика только что не передавала палочку. Она постоянно бежала свой любовный марафон, у нее были тяжелые бедра, она падала от усталости, поднималась и бежала дальше. Стараясь при этом выглядеть так, как будто ей все еще восемнадцать. Когда он в последний раз заглянул повидаться с ней, она открыла ему дверь с пластиковым пакетом на голове. На пакете был изображен пресловутый русский мишка, символ Олимпиады. «Отличная штука, – сказала она, – смесь из кефира и желтков буквально спасает волосы, ты не знал?! – И сразу после этого с искренним отчаянием в голосе добавила: – Никогда в жизни больше не влюблюсь! Всегда одно и то же! Шампанское и шоколадные конфеты…» Трошин заметил на кухонном столе пустую бутылку, начатую коробку конфет – жалкие остатки прошлой любовной ночи – и, как ни странно, почувствовал, что он никогда не любил Вику так сильно, как в этот момент.
Сабина лежала возле Трошина с закрытыми глазами и спокойно дышала. Сабина… Сабина – это существо из другого мира. С другой планеты. Вчера вечером, выйдя из ее комнаты, он был уверен, что этим и будет исчерпан жанр встречи в отеле, тем более что Сабина взяла его по ошибке, повинуясь какой-то своей минутной причуде, просто из любопытства, как это может получиться, а может быть, даже из-за воспоминаний о ком-то, кого она некогда знала в Москве. Утром, за завтраком, можно будет с ней поздороваться, напомнить или не напомнить об интервью, и не более того. Сегодня утром она появилась в его комнате, как всегда холодная и сдержанная, и снова «взяла» его, как будто это само собой разумелось.
Сабина – это последний подарок в его жизни. Подарок, потому что он ее ничем не заслужил. Он никогда не был близок с такой молодой и красивой женщиной. С такой естественной и… физически точной. Каждое движение, каждое ее прикосновение возбуждало в нем желание. Глядя на нее, он наслаждался. Наслаждался, когда смотрел, как она ест, а ела она с каким-то кошачьим изяществом, медленно, разборчиво, внимательно. Как пьет. Маленьким розовым языком она сначала дотрагивалась до края стакана, как будто проверяя, что в нем, а затем пила маленькими глотками. Он наслаждался, глядя, как она движется, подходит к окну, раздвигает занавески, идет в ванную, стоит под душем, трет руками мокрые волосы, наслаждался тем, как она курит, держа сигарету большим и указательным пальцами… И ничего, кроме этого, его не интересовало – например, как, где и с кем она живет, – все это было совершенно неважно. И неважно это было по одной-единственной причине – она уезжает и они больше никогда не встретятся. Он всеми своими вдруг пробудившимися чувствами наслаждался драгоценной Сабиной, не думая ни о чем.
– Трошин, – сказала Сабина со своим характерным мягким «ш».
– Да.
– Хочешь в Вену?
– Не понимаю… Как?
– Очень просто. С паспортом.
– С чьим паспортом?
– Моего приятеля Ганса.
– Ты с ума сошла! Что за идея?!
– Ганс приехал вместе со мной, сейчас он на озере Блед. Он там пробудет еще две недели.
– Ну и что?…
– Просто я подумала, не взять ли мне его паспорт, может, тебе понадобится.
– Что-то я тебя не пойму…
– Я все тебе приготовила – паспорт, билет в спальном вагоне до Вены, мой адрес. Когда я уеду, ты подумай.
– Мне не о чем думать.
– Если не надумаешь, просто пошли паспорт по почте в отель Ганса на озере Блед.
– Ты сумасшедшая. Начиталась дурацких романов, – хрипло сказал Трошин. Он почувствовал дрожь. Ошибка, в чем же здесь ошибка?! Он закурил сигарету. Задержался взглядом на спокойном профиле Сабины. Она не шевелилась, казалось, что спит. Какая-то тонкая светлая тень лежала на ее лбу, на носу, губах, подбородке. Случайно или умышленно Сабина нажала на кнопку, на которую не следовало нажимать.
– Но почему я?! Почему именно я?!
– Ты мне нравишься.
– Не ври! Я спрашиваю, почему именно я?!
– Я сказала.
– Но это звучит как вранье.
– Я даю тебе шанс, Трошин… Плохо только то, что у тебя мало времени на раздумье.
– Хорошо, а как ты себе представляешь мою жизнь там?
– Придумаем что-нибудь.
– Господи, ну зачем ты меня обманываешь. Скажи правду!
– Мне нечего сказать! И оставь меня в покое…
Трошин сел и посмотрел Сабине прямо в лицо. Сфинкс. Белая королева. Он почувствовал, что его охватывает бешенство, смешанное с паническим страхом.
– Ах ты… – процедил Трошин сквозь зубы и неожиданно для себя ударил Сабину по щеке. Сабина, даже не вздрогнув, спокойно взглянула на Трошина. На него без всякого выражения смотрели два светло-серых кошачьих глаза. Он почувствовал ужасную беспомощность.
– Ты всего лишь… просто русский, – сказала Сабина едко.
– А ты сука, просто обычная сука… – выдавил из себя Трошин и сам не узнал своего голоса.
– Я думаю, теперь мы сблизились еще больше, – спокойно ответила Сабина, прижалась к Трошину и мягкими, детскими губами скользнула по его коже. Трошину показалось, что в полумраке на его коже светятся их влажные, перламутровые следы… Губы Сабины скользили нежно, как божественная, фантастическая улитка.
11
Пипо завелся. Его несло. Он, сидя за кухонным столом, размахивал руками, давился словами, заплевывал ими все вокруг, как шелухой от семечек. Марк спокойно обследовал кухонные шкафчики, открывал и закрывал холодильник, доставал продукты и брякал посудой.
– Да ты просто посмотри на наши лица и сравни с вашими! Сразу заметишь разницу!
– Не заметил, – сказал Марк, наливая в кастрюлю воду.
– Как не заметил?! Ты посмотри на эти челюсти, – пояснил Пипо, показывая на собственные. – Видишь? Ты видишь, как они сжаты?
– Теперь вижу, – примирительно согласился Марк. – Слушай, помоги мне включить плиту.
Пипо встал, с отсутствующим видом включил плиту и вернулся обратно за кухонный стол.
– Вот об этом я и говорю! Теперь понимаешь? Ваши лица открыты. Как открытые банки с консервами!.. А эти ваши американские губы!
– Какие еще американские губы?! – изумился Марк.
– Ты что, неужели ты не видишь?! У твоих губ уголки вверх. А у моих – вниз, мои всегда поджаты… Это у нас уже в генах! – вздохнул Пипо.
– Что? Губы?
Пипо посмотрел на Марка, этого представителя счастливой породы людей, который в данный момент закладывал спагетти в кипящую воду, и сказал:
– Ты, брат, не сечешь. Это все потому, что, в отличие от тебя, я просто нафарширован всякой всячиной: историей, Балканами, фольклором, Европой, страданием, завистью… Я просто ходячая конвульсия! Сечешь?!
– Нет, не секу, – признался Марк, ловко нарезая на доске лук и петрушку.
Пипо попытался объяснить Марку, почему он, Пипо, ходячая конвульсия или же балканский горшок. Марк искренне старался понять. Сначала Пипо тараторил что-то насчет идеологизированного детского садика и того, как «пробуждаются Восток и Запад, пробуждаются Север и Юг», потом про первую в своей жизни жевательную резинку, про конфеты «пятьсот пять с черточкой», Mickey Mouse, Rip Kirby, про первый съеденный банан и «Радио Люксембург», про «фиалку белую», про то, что здесь все еще существует кровная месть, мало кто слышал о Niels'e Bohr'e, но все знают, что такой Calvin Klein, потом про то, что «у дикаря есть лук и стрелы, железная дорога, село, город», и про то, что все «стоят стойко как скала» со значком крокодила фирмы Lacost на груди, потом перешел к тому, что живет в стране с самым большим в Европе процентом смертности новорожденных и также, должно быть, изнасилований, просто этого никто не подсчитывает, затем что-то насчет проклятия «предателю родины», потом про школьное сочинение «Сквозь грозы сияло нам солнце свободы», за которое он получил премию, про роман «Тихий Дон» («Толстого?» – «Нет, Шолохова»), потом про какого-то Бен Беллу, про него он тоже писал сочинение, пока тот сидел в тюрьме, и про войну во Вьетнаме, сначала он протестовал, а потом, когда посмотрел «Охотника на оленей», все это стало выглядеть совсем по-другому, и о том, что он знает слова «Интернационала», «Марсельезы» и «God Bless America» («А ты знаешь? Не знаешь. Вот видишь!»), и о том, что здесь ни за что ни про что и ни с того ни с сего можно получить нож под ребро («Простым перочинным ножиком, старик!»), и еще, и еще, и что-то насчет национального фольклора, Триеста, обуви фирмы «Madras», потом его понесло дальше, про пуловеры «Missoni» и очки «Ray Ban», потом про то, каково быть писателем в стране, где каждый десятый житель (и это среди тех, кому больше десяти лет!) неграмотен, но зато каждый умеет прочитать этикетки «Levi's», «Benetton», «Timberland», «White Horse» («Что тут такого, они же видят лошадь на этикетке, Пипо!»), потом что-то про современные псевдонародные песни типа «кровь в постели – это признак верный, это значит, ты, мой милый, первый!», и о самом низком в Европе национальном доходе на душу населения, и о том, что здесь бывают случаи, когда несколько пассажиров останавливают в чистом поле поезд, угрожая машинисту пистолетом, потому что им, пассажирам, хочется устроить небольшой «teferic» («Что такое „teferic"?» – «Что-то вроде американского „barbecue"». – «Так это же просто супер!»), Пипо все говорил и говорил, и про то, как здесь люди ходят по колено в грязи, но уткнувшись носом в «Variety», чтобы не пропустить какой-нибудь новый фильм, вышедший на экраны нью-йоркских кинотеатров, и про то, как в детстве во время Парада цветов ему пришлось быть грибом, и про то, что помнит первомайские факельные шествия («Что такое Парад цветов?» – «Что-то вроде американского halloween…» – «Ага. Ясно»), и что-то про клятву насчет того, что он будет «вечно преумножать завоевания», и про то, что люди здесь по десять раз нажимают кнопку в лифте, потому что не верят технике, а когда в аэропорту ждут свой багаж, первыми несутся к нему, стоит ему показаться, лезут, наваливаются, толкаются, боятся упустить свой чемодан, потом про то, что в этой стране каждая нация музыкальна по-своему, одни поют йодли, другие с ойканьем, третьи со звоном, четвертые рычат, пятые все время молчат и притоптывают, шестые скулят, седьмые завывают, восьмые поют хором, а потом про то, какие здесь все пройдохи, на море могут продать иностранцу медузу, которая его же и обожгла, а в настоящий момент вся страна занимается выращиванием канадских улиток в надежде обогатиться и рыщет в поисках трюфелей, которые итальянцы, говорят, покупают по тридцать миллионов за килограмм… Потом он завелся про то, что живет в стране, где люди возводят на кладбищах гробницы, оборудованные телевизорами, холодильниками и кондиционерами, и это для мертвых, а живых продают за границу – цыганских детей и гастарбайтеров, и про то, как здесь отдают по ползарплаты за флакончик духов, неважно, главное – хорошо пахнуть, а директора заводов исчезают, испаряются с общественными миллиардами («Как это исчезают?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24