Это была роскошнейшая картина. Такого он не видел за всю свою жизнь. Огромный зал был переполнен людьми, которые, позвякивая бокалами, прогуливались, останавливались перед столами, ели, переговаривались. Длинные столы, богато уставленные едой, были распределены по всему залу в форме латинского «U». На первом, к которому, разглядывая угощение, подошел старый профессор, в огромных блюдах стояли четыре говяжьи печенки, шесть куриных рагу, тушеная телятина, три бараньи ноги, а в центре – чудесный запеченный поросенок и вокруг него четыре свиных колбасы в винном соусе. По углам стола – стеклянные кувшины с яблочным сидром. Этот сладкий напиток, когда его наливали, густо пенился. Другие блюда, поменьше, были наполнены густым кремом, гладкая поверхность которого при малейшем толчке стола вздрагивала, на ней выделялись выписанные мелкими арабесками монограммы… И только один старый профессор Швайцер знал, чьи это монограммы… И только один он понял, что представлял собой десерт, который настолько восхитил всех присутствующих, что до сих пор никто не решился к нему притронуться. Глаза старого профессора увлажнились. Подножие этого кондитерского творения представляло собой четырехугольник из голубого картона, изображавший храм с портиками, колоннами и крошечными гипсовыми скульптурами в многочисленных нишах, украшенных звездами из золотой бумаги. На нем возвышалась башня из бисквитов, окруженная живописными горками конфет, миндаля, изюма, кусочков апельсиновых цукатов. Наконец, еще выше, на террасе, представлявшей собой зеленую лужайку с крутыми скалами, озером из фруктового желе и лодочками из ореховых скорлупок, можно было увидеть маленького Амура, качавшегося на шоколадных качелях, перекладина которых была украшена бутонами настоящих роз… У старого профессора заныло сердце, когда какой-то толстяк, болтая руками и вертя задом, подошел к столу и с наглой развязностью схватил Амура, завернул в салфетку и сунул в карман. Хам! Профессор сгорал от желания объяснить этому невежде, что своими лапищами он только что осквернил свадебный пирог Эммы Бовари, который Шарль заказал у кондитера из Yvetot. Взгляд профессора растерянно блуждал по лицам присутствующих, надеясь прочесть на них если не восхищение, то хотя бы понимание того, что означает этот величественный литературно-гастрономический шедевр. Однако окружавшие его лица выражали тупость, прожорливость, хамство, ни на одном из них не было и следа благородных чувств, которые должны были бы волновать литераторов. Старый профессор Швайцер вздохнул, покачал головой и медленно побрел к следующему столу, который, несомненно, был самым прекрасным. На всем его протяжении стояли букеты цветов, на тарелках с широкой каймой белели сложенные в форме епископской митры салфетки и на каждой, между двумя складками, лежал овальный хлебец. Красные клешни вареных омаров свешивались с блюд, в небольших корзиночках на подстилке из настоящего мха лежали фрукты, жареные перепелки были украшены собственными перьями. Над угощениями поднимался ароматный пар, и старый профессор по одному только запаху чувствовал изысканный вкус каждого блюда. Немного дальше, на отдельном столе, стояли испанские и рейнские вина, суп из раков с миндальным молоком, пудинг а la Trafalgar, холодные мясные закуски разных видов и подрагивавший на блюдах студень.
Несомненно, все это были яства со знаменитого ужина у маркиза d'Andervilliers, на котором присутствовали Эмма и Шарль. Старый профессор Швайцер представил себе Эммино волнение, ее изящную руку, которая испуганно замирает, а потом с естественной грациозностью кладет перчатку в хрустальную чашу, воображал, как трогательно она ест мороженое мараскино, придерживая ракушку из позолоченного серебра… Тут старый профессор заметил пожилую даму, нагнувшуюся над пудингом а la Trafalgar, чтобы получше рассмотреть его. В тот же момент очки пожилой дамы плюхнулись с носа прямо в пудинг…
О бескультурные и безграмотные люди! Профессор Швайцер с чувством легкой гадливости отошел в сторону, но тут же снова растрогался, оказавшись рядом со стоявшим отдельно столиком, на котором были только фрукты: огромная пирамида из слив на виноградных листьях! Простая, строгая пирамида необычайно взволновала профессора… Ведь это была Эммина пирамида, она всегда умела красиво подать даже самые обычные фрукты. Даже обычное желе Эмма делала так, что оно всегда сохраняло форму того горшочка, в котором его варили. На соседнем столике стояла столь же простая и строгая корзина со свежайшими абрикосами. Ее профессор тоже узнал: это была знаменитая корзина Рудольфа, которую тот послал Эмме из своего поместья. Никто из толкавшихся здесь людей, конечно же, и не представлял себе, почему все это размещалось на отдельных столах, почему, например, на особом столе были бутылки с вином. Профессор Швайцер наверняка был единственным в этом зале, кто узнал gams – аперитив, который обыкновенно пил Леон, вообще-то чрезвычайно несимпатичный профессору персонаж. Профессор остановился перед небольшим столиком, на котором стояли яблочная водка, баранья нога и черный кофе, и устало присел на оказавшийся рядом стул. Дрожащими руками он взял чашечку с кофе и стал пить, наслаждаясь его вкусом. Это был стол старого Руальда, который любил хорошо сваренный черный кофе с яблочной водкой. Профессор скользил взглядом по присутствующим, пытаясь отгадать, кто же из них мог быть правнуком Флобера. Тот толстяк, который так нагло сунул в карман Амура, наверняка из местных писателей.
Прозаик Мраз и Сильвио Бенусси стояли перед столом маркиза d'Andervilliers и панибратски ломали клешни вареным омарам.
– Что касается меня, я предпочитаю русскую кухню, – сказал Бенусси и с громким звуком втянул содержимое только что отломленной клешни.
– Что вы имеете в виду? – спросил Мраз, высасывая свою клешню.
– Ну, я имею в виду литературную кухню, у Толстого, у Чехова… Да, пожалуй, Чехов был наиболее изысканным…
– Вообще, я бы не возражал, если бы в будущем устраивали только такие симпозиумы… Представьте себе симпозиум по Рабле? – предложил Мраз, разделываясь со следующей клешней.
– Жалко, что он не устроил пир по Петронию, – заметил Бенусси, посасывая и облизывая новую клешню. – Мы бы умерли от обжорства, – добавил он, с трудом переводя дыхание.
– Он не мог… какое он имеет отношение к Петронию? – произнес Мраз, разламывая клешню. – Хотя вы правы… Когда-то в литературе ели гораздо лучше…
– Когда-то и литература в целом была лучше! Ели, пили, любили, ненавидели, сплетничали и убивали, рождались и умирали! – решительно сказал Сильвио Бенусси и в сердцах треснул клешней омара о край стола, чуть не забрызгав ее содержимым оказавшегося рядом молодого человека с нездоровым цветом кожи.
Молодой писатель Давор Кукац прохаживался по залу с лицом, посеревшим от внутренней боли. При каждом движении он чувствовал, как ноет рана, нанесенная ему недавно лучшим другом Нино Ковачем, критиком и литературоведом. Три недели назад у Давора вышла первая книга, плод двухлетних трудов, изящное произведение, состоящее из литературных ссылок, намеков, цитат, настоящее лакомство для литературного гурмана. Давор с утра до вечера корпел в университетской библиотеке, где он обнаружил прозу одного забытого автора начала века. Его роман был своеобразным посвящением этому писателю, фальсификаторской литературной игрой, которая не только воскресила из мрака забвения его коллегу начала века, но и продемонстрировала литературное мастерство самого Давора. И когда Давор подробно объяснил Ковачу, этому самовлюбленному болвану и редкостному невежде (который даже после окончания университета не был уверен, кому именно, А. Г. Матошу или Мехо Пузичу, принадлежат строки: «Я не знаю, кто ты, тень или женщина…»), что, как и почему, тот быстренько состряпал огромную статью, в которой от своего имени истолковал все эти «что», «как» и «почему», продемонстрировав, что якобы знает даже забытых авторов начала века, и объявив роман Давора бесталанным плагиатом!
Давор Кукац с мрачным лицом приблизился к башне из бисквитов и, не замечая, что делает, отковырнул изрядный кусок от ограды из конфет, миндаля и изюма. И в тот момент, когда он подносил его ко рту, до него донеслась фраза: «Если украсть у одного автора, то это, конечно, плагиат, но если у нескольких – это уже критический анализ…» Давор воспрял духом, приосанился, расправил плечи, он больше не чувствовал раны под левой лопаткой, от нее осталась лишь легкая боль, сунул кусок в рот, оглянулся… За его спиной стояли трое – два поэта-соотечественника и какая-то иностранка. «Ваше здоровье!» – сказал Давор Кукац, обращаясь скорее к самому себе, и отпил глоток вина из бокала. Отчасти его слова были адресованы и поэту Ранко Лешу, автору только что произнесенного афоризма.
– Вот поэтому я всех этих критиков ебать хотел, понимаешь, – сказал Ранко Леш, уставившись на поэта-игрушку. Рядом с Лешем, с трудом сохраняя равновесие, стояла венгерка Илона Ковач, garas в ее бокале угрожающе плескался. Илона, совершенно очевидно, скучала, она не понимала языка и поэтому то озиралась по сторонам, то тянула Леша за рукав.
– Я – человек восьмидесятых годов, понимаешь! Все это… – Леш описал носом круг, – меня не интересует! Вся эта провинциальная, полуинтеллектуальная помойка… Mitteleuropa – вот моя естественная духовная среда! – горячился Леш, опасно кренясь. Венгерка, приподнявшись на цыпочки, что-то шепнула ему на ухо. Леш утвердительно закивал и обнял ее за талию.
– Австро-Венгрия – вот главная тенденция сегодня, понимаешь?! – сказал Леш поэту-игрушке. – И поэтому логично начать с той половины, которая в данный момент ближе… – добавил он, мрачно подмигнув, и прижал к себе венгерку. Илона повисла на его плече и что-то забормотала.
– Kedvesem, gyere… Szivem, gyere…
– Пока, старик, – сказал Леш поэту-игрушке и легонько похлопал его по плечу. Поэт-игрушка отхлебнул garas с выражением неопределенного высокомерия на лице. Провожая взглядом Леша и венгерку, направлявшихся к выходу из зала, он заметил русского Сапожникова и полячку Малгожату Ушко, которые сидели рядышком в одном углу, как в деревенском клубе на танцах. Провинциалы, подумал поэт-игрушка и осушил свой бокал.
Виктор Сапожников пристроился в углу возле пожилой полячки, литературного критика, на коленях он держал полную тарелку холодца и с аппетитом ел. Он в жизни своей не видел такой роскоши. Нужно все хорошенько запомнить, будет о чем дома рассказать… А этот дурак Трошин забился в номер и не вылезает. Одному Богу известно, что он там делает и о чем думает. Людей лучше всего узнаешь в поездках. Раньше ему казалось, что Юра совершенно нормальный малый… Сам-то он, в отличие от Трошина, многое здесь посмотрел, побывал в трех музеях, прогулялся по городу, кое-что купил…
Полячка-критик спокойно сидела рядом с Сапожниковым, не обращая на него внимания. Она протирала носовым платком очки, которые у нее упали в какой-то крем. Виктор Сапожников подумал, что неплохо бы к холодцу взять белого вина, собрался встать, но в этот момент кусочек холодца, соскользнув с его тарелки, шмякнулся на колено критика-польки. Застыв, они несколько мгновений смотрели на дрожащий кусочек, напоминавший улитку странной формы, а потом Сапожников, очнувшись, нацелился на него вилкой. Но полячка глянула на него так, что он испуганно отдернул руку.
– Что вы делаете, любезный, вы что, пьяны?! – воскликнула полячка и с отвращением стряхнула холодец на пол.
– Извините, – сказал Сапожников и покраснел.
– Nie szkodzi, – ответила Малгожата Ушко, делая вид, что ничего не произошло, и, не обращая больше внимания на Сапожникова, продолжила протирать очки.
Это еще больше смутило Сапожникова, он встал, зачем-то щелкнул каблуками и направился со своей тарелкой к столу, умудрившись при этом пихнуть локтем датчанку, стоявшую рядом с ирландцем.
– Tfu, cort! – пробормотал Сапожников и осторожно проследовал к столу маркиза.
– Сначала расскажи, как ты смогла заманить его в номер, – сказал ирландец Томас Килли, протягивая Сесилии Стерексен бокал белого вина.
– Мы немного выпили внизу, в баре отеля. Я делала вид, что меня интересует его мнение о женской литературе, – оживленно начала рассказывать датчанка, нервно отпивая маленькими глотками вино. – Он говорил, что женская литература – это кухонная литература, потом что-то о клиторической манере писать, ну ты и сам знаешь, типичный мужской шовинистский бред.
– Это понятно, но как ты его заманила в комнату? – сгорал от любопытства ирландец.
– Очень просто. Я предложила ему решить теоретический вопрос о фаллической и клиторической литературе в постели…
– И он согласился?! – изумился ирландец.
– А ты как думаешь?! – сказала почти обиженно датчанка.
– Прости, – смутился ирландец.
– У себя в номере я предложила ему разминку в стиле садо-мазо, аргументируя такой выбор тем, что на самом деле он страдает страхом перед женщинами. Я объяснила, что его негативное и критическое отношение к женщинам-писателям можно интерпретировать как широко известный и описанный во всех учебниках пример сублимации эксгибиционистско-мазохистского синдрома. То, что он постоянно бросает женщинам вызов и оскорбляет их, – это не что иное, как выражение подсознательного желания мазохиста подвергнуться насилию со стороны этих самых женщин.
– Страшно интересно! Неужели ты в этом так здорово разбираешься?
– Да ни хрена я не разбираюсь! Просто мне надо было, чтобы этот тип разделся и согласился на то, что я его привяжу.
– Он здоровенный, я его видел… Ну и как же ты его привязала?
– Простынями. А вязать морские узлы меня научил Пер.
– Понятно, а другие участницы?
– Как только он был привязан, я их позвала. Они ждали моего сигнала.
– А кто они такие?
– Здешние писательницы Дуня и Таня. Чудесные женщины!
– Ну теперь рассказывай, что вы с ним делали? – сгорая от нетерпения, спросил ирландец и снова подлил вина себе и Сесилии.
– Сначала мы посовещались, как его мучить. Таня предложила ритуальные женские пытки с помощью кухонных инструментов: мясорубки…
– Электрической? – ужаснулся ирландец.
– Нет, обычной, – серьезно ответила датчанка. – Потом терка, молоток для отбивания мяса, миксер и так далее. Когда мы упомянули мясорубку, тип потерял сознание…
– Я его понимаю! – не смог сдержаться ирландец.
– Я предложила просто изнасиловать его, но с такой же жестокостью, как это делают мужчины с женщинами. А тут Тане пришла в голову более плодотворная идея – морально унизить его. Она сказала, что это соответствует средиземноморскому духу и литературной традиции. Важно превратить человека в шута.
– И как вам это удалось? – с живым любопытством спросил ирландец.
– Таня сбегала в ближайший магазин и купила банку столярного клея. Мы облили его клеем, распороли подушки и обсыпали перьями.
– Изумительно! Традиционное посрамление.
– Еще Таня купила большой детский резиновый шарик. Мы его надули и ниткой привязали к пенису. После этого ушли, оставив дверь открытой… Через несколько минут я сообщила портье, что в моей комнате находится какой-то маньяк.
– Ты просто гений! – восторженно сказал Томас Килли и тут же хитро прищурился. – А ты не выдумываешь?
Датчанка нахмурилась и молча выпила вино.
– Слушай, можно тебя кое о чем попросить? – нерешительно сказал ирландец.
– О чем?
– Я бы использовал этот эпизод в своем романе, если ты не против…
– Пожалуйста. А что за роман?
– Женский. О женщинах. Называется «It's Me, Molly Bloom».
Датчанка помрачнела и замолчала. Ее отсутствующий взгляд скользнул с лица ирландца в зал и на мгновение остановился на толстой сигаре в зубах Жан-Поля Флогю…
Перед господином Флогю, влюбленно глядя ему в лицо, стоял старичок с пенсне на носу.
– Боже, Боже… Mon dieu! – качал головой старичок. – Приветствую вас! Felicitations! Это действительно великий день. C'est un grand jour!
Господин Флогю равнодушно смотрел на странного старичка. Он попыхивал толстой сигарой и совершенно очевидно искал способ от него отделаться. Заметив Пршу, он махнул рукой и хотел было направиться к нему, но старичок крепко ухватил его за рукав.
– Подождите, attendez, s'il vous pla?t! – умоляющим голосом сказал старичок. – Позвольте мне отгадать… ?lise de Schl?singer?
– Я весьма сожалею, месье, но мне нужно… – попытался спастись господин Флогю, но старичок прервал его…
– Нет, это глупо… C'est une b?tise! Подождите, минуточку… Вы себе не представляете, что для меня значит эта встреча! Ваш прадед – величайший в мире писатель! Он выше Шекспира! И я удостоился невероятного счастья стоять перед отпрыском этого затворника из Croisset, этого мученика искусства, c'est un martyr de l'art, этого гения и раба, ce gйnie et esclave, для которого искусство было превыше всего, который ради искусства пожертвовал всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Несомненно, все это были яства со знаменитого ужина у маркиза d'Andervilliers, на котором присутствовали Эмма и Шарль. Старый профессор Швайцер представил себе Эммино волнение, ее изящную руку, которая испуганно замирает, а потом с естественной грациозностью кладет перчатку в хрустальную чашу, воображал, как трогательно она ест мороженое мараскино, придерживая ракушку из позолоченного серебра… Тут старый профессор заметил пожилую даму, нагнувшуюся над пудингом а la Trafalgar, чтобы получше рассмотреть его. В тот же момент очки пожилой дамы плюхнулись с носа прямо в пудинг…
О бескультурные и безграмотные люди! Профессор Швайцер с чувством легкой гадливости отошел в сторону, но тут же снова растрогался, оказавшись рядом со стоявшим отдельно столиком, на котором были только фрукты: огромная пирамида из слив на виноградных листьях! Простая, строгая пирамида необычайно взволновала профессора… Ведь это была Эммина пирамида, она всегда умела красиво подать даже самые обычные фрукты. Даже обычное желе Эмма делала так, что оно всегда сохраняло форму того горшочка, в котором его варили. На соседнем столике стояла столь же простая и строгая корзина со свежайшими абрикосами. Ее профессор тоже узнал: это была знаменитая корзина Рудольфа, которую тот послал Эмме из своего поместья. Никто из толкавшихся здесь людей, конечно же, и не представлял себе, почему все это размещалось на отдельных столах, почему, например, на особом столе были бутылки с вином. Профессор Швайцер наверняка был единственным в этом зале, кто узнал gams – аперитив, который обыкновенно пил Леон, вообще-то чрезвычайно несимпатичный профессору персонаж. Профессор остановился перед небольшим столиком, на котором стояли яблочная водка, баранья нога и черный кофе, и устало присел на оказавшийся рядом стул. Дрожащими руками он взял чашечку с кофе и стал пить, наслаждаясь его вкусом. Это был стол старого Руальда, который любил хорошо сваренный черный кофе с яблочной водкой. Профессор скользил взглядом по присутствующим, пытаясь отгадать, кто же из них мог быть правнуком Флобера. Тот толстяк, который так нагло сунул в карман Амура, наверняка из местных писателей.
Прозаик Мраз и Сильвио Бенусси стояли перед столом маркиза d'Andervilliers и панибратски ломали клешни вареным омарам.
– Что касается меня, я предпочитаю русскую кухню, – сказал Бенусси и с громким звуком втянул содержимое только что отломленной клешни.
– Что вы имеете в виду? – спросил Мраз, высасывая свою клешню.
– Ну, я имею в виду литературную кухню, у Толстого, у Чехова… Да, пожалуй, Чехов был наиболее изысканным…
– Вообще, я бы не возражал, если бы в будущем устраивали только такие симпозиумы… Представьте себе симпозиум по Рабле? – предложил Мраз, разделываясь со следующей клешней.
– Жалко, что он не устроил пир по Петронию, – заметил Бенусси, посасывая и облизывая новую клешню. – Мы бы умерли от обжорства, – добавил он, с трудом переводя дыхание.
– Он не мог… какое он имеет отношение к Петронию? – произнес Мраз, разламывая клешню. – Хотя вы правы… Когда-то в литературе ели гораздо лучше…
– Когда-то и литература в целом была лучше! Ели, пили, любили, ненавидели, сплетничали и убивали, рождались и умирали! – решительно сказал Сильвио Бенусси и в сердцах треснул клешней омара о край стола, чуть не забрызгав ее содержимым оказавшегося рядом молодого человека с нездоровым цветом кожи.
Молодой писатель Давор Кукац прохаживался по залу с лицом, посеревшим от внутренней боли. При каждом движении он чувствовал, как ноет рана, нанесенная ему недавно лучшим другом Нино Ковачем, критиком и литературоведом. Три недели назад у Давора вышла первая книга, плод двухлетних трудов, изящное произведение, состоящее из литературных ссылок, намеков, цитат, настоящее лакомство для литературного гурмана. Давор с утра до вечера корпел в университетской библиотеке, где он обнаружил прозу одного забытого автора начала века. Его роман был своеобразным посвящением этому писателю, фальсификаторской литературной игрой, которая не только воскресила из мрака забвения его коллегу начала века, но и продемонстрировала литературное мастерство самого Давора. И когда Давор подробно объяснил Ковачу, этому самовлюбленному болвану и редкостному невежде (который даже после окончания университета не был уверен, кому именно, А. Г. Матошу или Мехо Пузичу, принадлежат строки: «Я не знаю, кто ты, тень или женщина…»), что, как и почему, тот быстренько состряпал огромную статью, в которой от своего имени истолковал все эти «что», «как» и «почему», продемонстрировав, что якобы знает даже забытых авторов начала века, и объявив роман Давора бесталанным плагиатом!
Давор Кукац с мрачным лицом приблизился к башне из бисквитов и, не замечая, что делает, отковырнул изрядный кусок от ограды из конфет, миндаля и изюма. И в тот момент, когда он подносил его ко рту, до него донеслась фраза: «Если украсть у одного автора, то это, конечно, плагиат, но если у нескольких – это уже критический анализ…» Давор воспрял духом, приосанился, расправил плечи, он больше не чувствовал раны под левой лопаткой, от нее осталась лишь легкая боль, сунул кусок в рот, оглянулся… За его спиной стояли трое – два поэта-соотечественника и какая-то иностранка. «Ваше здоровье!» – сказал Давор Кукац, обращаясь скорее к самому себе, и отпил глоток вина из бокала. Отчасти его слова были адресованы и поэту Ранко Лешу, автору только что произнесенного афоризма.
– Вот поэтому я всех этих критиков ебать хотел, понимаешь, – сказал Ранко Леш, уставившись на поэта-игрушку. Рядом с Лешем, с трудом сохраняя равновесие, стояла венгерка Илона Ковач, garas в ее бокале угрожающе плескался. Илона, совершенно очевидно, скучала, она не понимала языка и поэтому то озиралась по сторонам, то тянула Леша за рукав.
– Я – человек восьмидесятых годов, понимаешь! Все это… – Леш описал носом круг, – меня не интересует! Вся эта провинциальная, полуинтеллектуальная помойка… Mitteleuropa – вот моя естественная духовная среда! – горячился Леш, опасно кренясь. Венгерка, приподнявшись на цыпочки, что-то шепнула ему на ухо. Леш утвердительно закивал и обнял ее за талию.
– Австро-Венгрия – вот главная тенденция сегодня, понимаешь?! – сказал Леш поэту-игрушке. – И поэтому логично начать с той половины, которая в данный момент ближе… – добавил он, мрачно подмигнув, и прижал к себе венгерку. Илона повисла на его плече и что-то забормотала.
– Kedvesem, gyere… Szivem, gyere…
– Пока, старик, – сказал Леш поэту-игрушке и легонько похлопал его по плечу. Поэт-игрушка отхлебнул garas с выражением неопределенного высокомерия на лице. Провожая взглядом Леша и венгерку, направлявшихся к выходу из зала, он заметил русского Сапожникова и полячку Малгожату Ушко, которые сидели рядышком в одном углу, как в деревенском клубе на танцах. Провинциалы, подумал поэт-игрушка и осушил свой бокал.
Виктор Сапожников пристроился в углу возле пожилой полячки, литературного критика, на коленях он держал полную тарелку холодца и с аппетитом ел. Он в жизни своей не видел такой роскоши. Нужно все хорошенько запомнить, будет о чем дома рассказать… А этот дурак Трошин забился в номер и не вылезает. Одному Богу известно, что он там делает и о чем думает. Людей лучше всего узнаешь в поездках. Раньше ему казалось, что Юра совершенно нормальный малый… Сам-то он, в отличие от Трошина, многое здесь посмотрел, побывал в трех музеях, прогулялся по городу, кое-что купил…
Полячка-критик спокойно сидела рядом с Сапожниковым, не обращая на него внимания. Она протирала носовым платком очки, которые у нее упали в какой-то крем. Виктор Сапожников подумал, что неплохо бы к холодцу взять белого вина, собрался встать, но в этот момент кусочек холодца, соскользнув с его тарелки, шмякнулся на колено критика-польки. Застыв, они несколько мгновений смотрели на дрожащий кусочек, напоминавший улитку странной формы, а потом Сапожников, очнувшись, нацелился на него вилкой. Но полячка глянула на него так, что он испуганно отдернул руку.
– Что вы делаете, любезный, вы что, пьяны?! – воскликнула полячка и с отвращением стряхнула холодец на пол.
– Извините, – сказал Сапожников и покраснел.
– Nie szkodzi, – ответила Малгожата Ушко, делая вид, что ничего не произошло, и, не обращая больше внимания на Сапожникова, продолжила протирать очки.
Это еще больше смутило Сапожникова, он встал, зачем-то щелкнул каблуками и направился со своей тарелкой к столу, умудрившись при этом пихнуть локтем датчанку, стоявшую рядом с ирландцем.
– Tfu, cort! – пробормотал Сапожников и осторожно проследовал к столу маркиза.
– Сначала расскажи, как ты смогла заманить его в номер, – сказал ирландец Томас Килли, протягивая Сесилии Стерексен бокал белого вина.
– Мы немного выпили внизу, в баре отеля. Я делала вид, что меня интересует его мнение о женской литературе, – оживленно начала рассказывать датчанка, нервно отпивая маленькими глотками вино. – Он говорил, что женская литература – это кухонная литература, потом что-то о клиторической манере писать, ну ты и сам знаешь, типичный мужской шовинистский бред.
– Это понятно, но как ты его заманила в комнату? – сгорал от любопытства ирландец.
– Очень просто. Я предложила ему решить теоретический вопрос о фаллической и клиторической литературе в постели…
– И он согласился?! – изумился ирландец.
– А ты как думаешь?! – сказала почти обиженно датчанка.
– Прости, – смутился ирландец.
– У себя в номере я предложила ему разминку в стиле садо-мазо, аргументируя такой выбор тем, что на самом деле он страдает страхом перед женщинами. Я объяснила, что его негативное и критическое отношение к женщинам-писателям можно интерпретировать как широко известный и описанный во всех учебниках пример сублимации эксгибиционистско-мазохистского синдрома. То, что он постоянно бросает женщинам вызов и оскорбляет их, – это не что иное, как выражение подсознательного желания мазохиста подвергнуться насилию со стороны этих самых женщин.
– Страшно интересно! Неужели ты в этом так здорово разбираешься?
– Да ни хрена я не разбираюсь! Просто мне надо было, чтобы этот тип разделся и согласился на то, что я его привяжу.
– Он здоровенный, я его видел… Ну и как же ты его привязала?
– Простынями. А вязать морские узлы меня научил Пер.
– Понятно, а другие участницы?
– Как только он был привязан, я их позвала. Они ждали моего сигнала.
– А кто они такие?
– Здешние писательницы Дуня и Таня. Чудесные женщины!
– Ну теперь рассказывай, что вы с ним делали? – сгорая от нетерпения, спросил ирландец и снова подлил вина себе и Сесилии.
– Сначала мы посовещались, как его мучить. Таня предложила ритуальные женские пытки с помощью кухонных инструментов: мясорубки…
– Электрической? – ужаснулся ирландец.
– Нет, обычной, – серьезно ответила датчанка. – Потом терка, молоток для отбивания мяса, миксер и так далее. Когда мы упомянули мясорубку, тип потерял сознание…
– Я его понимаю! – не смог сдержаться ирландец.
– Я предложила просто изнасиловать его, но с такой же жестокостью, как это делают мужчины с женщинами. А тут Тане пришла в голову более плодотворная идея – морально унизить его. Она сказала, что это соответствует средиземноморскому духу и литературной традиции. Важно превратить человека в шута.
– И как вам это удалось? – с живым любопытством спросил ирландец.
– Таня сбегала в ближайший магазин и купила банку столярного клея. Мы облили его клеем, распороли подушки и обсыпали перьями.
– Изумительно! Традиционное посрамление.
– Еще Таня купила большой детский резиновый шарик. Мы его надули и ниткой привязали к пенису. После этого ушли, оставив дверь открытой… Через несколько минут я сообщила портье, что в моей комнате находится какой-то маньяк.
– Ты просто гений! – восторженно сказал Томас Килли и тут же хитро прищурился. – А ты не выдумываешь?
Датчанка нахмурилась и молча выпила вино.
– Слушай, можно тебя кое о чем попросить? – нерешительно сказал ирландец.
– О чем?
– Я бы использовал этот эпизод в своем романе, если ты не против…
– Пожалуйста. А что за роман?
– Женский. О женщинах. Называется «It's Me, Molly Bloom».
Датчанка помрачнела и замолчала. Ее отсутствующий взгляд скользнул с лица ирландца в зал и на мгновение остановился на толстой сигаре в зубах Жан-Поля Флогю…
Перед господином Флогю, влюбленно глядя ему в лицо, стоял старичок с пенсне на носу.
– Боже, Боже… Mon dieu! – качал головой старичок. – Приветствую вас! Felicitations! Это действительно великий день. C'est un grand jour!
Господин Флогю равнодушно смотрел на странного старичка. Он попыхивал толстой сигарой и совершенно очевидно искал способ от него отделаться. Заметив Пршу, он махнул рукой и хотел было направиться к нему, но старичок крепко ухватил его за рукав.
– Подождите, attendez, s'il vous pla?t! – умоляющим голосом сказал старичок. – Позвольте мне отгадать… ?lise de Schl?singer?
– Я весьма сожалею, месье, но мне нужно… – попытался спастись господин Флогю, но старичок прервал его…
– Нет, это глупо… C'est une b?tise! Подождите, минуточку… Вы себе не представляете, что для меня значит эта встреча! Ваш прадед – величайший в мире писатель! Он выше Шекспира! И я удостоился невероятного счастья стоять перед отпрыском этого затворника из Croisset, этого мученика искусства, c'est un martyr de l'art, этого гения и раба, ce gйnie et esclave, для которого искусство было превыше всего, который ради искусства пожертвовал всем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24