Как-нибудь, когда у меня будет командировка в Германию, мы с Эрикой выберем ту модель, которая нам понравится. Сначала съездим в Берлин – пусть Юрген с отцом полюбуются, – а потом переправим машину в Штаты. Сойдя на Тильплатц, я ощутил острую жалость к тем людям, которые остались в вагоне: им так и суждено до конца дней ездить на метро. Впрочем, может быть, даже и хорошо, что они не знают, как прекрасно быть молодым, да еще на пороге такой потрясающей карьеры!
Когда я на следующий вечер сообщил Эрике, что нашел работу, у нее загорелись глаза. Выслушав меня, она задала множество вопросов, но было видно, что мысли ее где-то далеко. Наконец она произнесла:
– Знаешь, мне нужно кое-что тебе сказать.
– Ты против того, чтобы я работал в банке?
– Да нет, банк тут не при чем.
– Значит, тебе не понравились Колдуэллы. Жаль – они от тебя без ума.
– Нет, не то… Понимаешь, у меня задержка.
– Насколько я знаю, это обычная вещь.
– Чтобы на неделю – такого у меня не бывало.
Мы оба надолго замолчали. Потом я взял Эрику за руку и сказал:
– Все когда-нибудь случается в первый раз. Может, целый месяц у тебя ничего не будет. Просто ты здорово перенервничала.
– Даже когда нас бомбили, у меня все всегда бывало вовремя. – Она покачала головой. – Нет, боюсь, что я беременна. Женщины такие вещи чувствуют.
– С тобой это уже бывало?
– Нет, но сейчас я точно знаю, что беременна. Знаешь, я могла бы сделать аборт – у меня есть кое-какие сбережения. Мне не нужен ребенок, которого ты не хочешь.
Я обнял ее.
– Об аборте не может быть и речи. Поторопимся со свадьбой – вот и все. Вот развяжусь с армией – сразу и поженимся.
Тут я почувствовал, что мое плечо стало влажным: Эрика плакала.
– Я не хотела, чтобы так вышло – будто я тебя окрутила, – проговорила она.
– Послушай, мы же обручены. Мы бы так и так поженились.
– Ты правда не хочешь, чтобы я сделала аборт?
– Ты что, не слышала, что я сказал?
Две недели спустя, когда мы уже начали детально обсуждать будущую свадьбу, пришло письмо от мамы. Уже приготовившись проглотить очередную порцию дребедени о работе общества книголюбов и о генеалогических изысканиях, я вдруг обнаружил, что на этот раз ей действительно есть что сказать.
"Дорогой Хэмилтон, – писала мама, – Колдуэллы в восторге от своей поездки и без конца говорят о том, как ты их замечательно принимал.
Мы с папой страшно рады, что ты согласился на предложение Симса поступить на службу в банк. Я знаю – ты способен добиться успеха в любом начинании, но работа в банке, особенно в международном отделе, даст тебе возможность проявить свои таланты сполна. Надеюсь, ты доволен не меньше нас.
Твоя карьера начинается столь удачно, что мне бы очень не хотелось хоть как-то повредить ей. Ты ведь знаешь – мы с папой всегда старались не вмешиваться в твою жизнь. Ты уже мужчина и можешь принимать собственные решения. Ответственнейшим из них будет выбор жены. В твоих сердечных делах мы никогда не стремились навязывать тебе свои вкусы и всегда гордились тем, что у нашего сына такие славные девушки. В последних своих письмах ты часто упоминаешь Эрику; на Колдуэллов она произвела впечатление привлекательной и разумной девушки. Поскольку Сара Луиза питает к тебе некоторый интерес, с твоей стороны было бы тактичнее не знакомить Эрику с Колдуэллами, однако что сделано, то сделано. Подозреваю, что твои отношения с Эрикой серьезнее, чем ты об этом пишешь. Искренне надеюсь, что ты не совершил ничего такого, о чем мог бы впоследствии жалеть; поверь, эти мои слова продиктованы исключительно заботой о твоем благе.
И я, и папа в течение долгого времени старались ни о чем тебя не просить, но сейчас у нас есть одна просьба, и идет она из глубины души. Пожалуйста, не связывай себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), пока не вернешься домой и мы вместе все не обсудим. Нам нужно столько сказать друг другу, что переписка здесь бесполезна, а нужен откровенный разговор. Пойми, мы не настаиваем на том, чтобы ты вообще никогда не связывал себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), мы только просим, чтобы ты не делал этого, не поговорив с нами. Мы очень надеемся, что ты выполнишь эту нашу просьбу. Уверены, что, если мы с папой так же дороги тебе, как ты нам, ты не станешь нас огорчать".
И лишь после этого мама наконец добралась до своего общества книголюбов и до новостей о давно усопших предках. В конце письма была приписка:
"Увидимся через несколько месяцев. Прежде чем отрезать, давай-ка семь раз отмерим. То, что ты получил место в "Камберленд Вэлли", – просто отлично. С приветом – твой папа".
Письмо это повергло меня в глубокое уныние. Было ясно, что меньше всего родителям сейчас хотелось бы увидеть меня с беременной женой-немкой. Настроение было хуже некуда, но я тешил себя мыслью, что умело его скрываю, – тешил до тех пор, пока однажды не столкнулся в коридоре с Маннштайном.
– Дэйвис, – поразился он, – вы ужасно выглядите! Что с вами?
– Неужели заметно? – спросил я.
– Еще как заметно!
– Родители не хотят, чтобы я женился.
– Ну и что? Не они же женятся, а вы.
– Да, это верно.
– Будете сегодня на проводах?
– Чьих проводах?
– Вильямса.
– Я думал, это завтра.
– Нет, их перенесли на сегодня. Приходите.
– Может, и загляну.
Но я отнюдь не был в этом уверен. С одной стороны, мне не хотелось обижать Вильямса – ведь он так много для меня сделал, и я, конечно, найду способ с ним попрощаться, – но, с другой стороны, зрелище повального веселья было бы сейчас невыносимо. В мыслях я уже видел, как мы с Эрикой бьемся как рыба об лед посреди ставшего вдруг враждебным Нашвилла. Сначала от нас отвернутся родители, а потом и Симс откажет мне в месте. Любой мало-мальски влиятельный человек в Нашвилле был знаком с отцом или с Симсом, и вряд ли хоть один из них захочет взять на работу сына, вставшего на порочный путь. "А, так это сынок Хэма Дэйвиса, – скажет один другому, – обрюхатил какую-то немку – ясно, пришлось жениться. Родителей чуть до инфаркта не довел, теперь они его знать не желают. А что – все правильно. Надо же так обращаться с собственными родителями! Нет, нам такие не нужны".
Смогу ли я привыкнуть к необеспеченному существованию, когда придется вкалывать то официантом, то шофером? Сможем ли мы с Эрикой обрести счастье в какой-нибудь хибаре на северной окраине Нашвилла? Может, лучше вообще не возвращаться? Ведь и в Европе можно устроиться на работу. Манни вот устроился и говорит, что свободных мест еще полно. Но стоило мне представить, что я не вернусь домой, как я испытал щемящую тоску по Нашвиллу, и чем больше я думал, что мне там больше не жить, тем роднее и ближе становился этот город. Так я и сидел за своим рабочим столом, погруженный в мрачные мысли, как вдруг зазвонил телефон. Это была Эрика.
– Извини, что звоню тебе на работу, – сказала она, – это в первый и последний раз.
– Как ты узнала номер телефона?
– Через армейскую справочную. Когда у тебя обед?
– Через час.
– Куда ты пойдешь – в американский ресторан?
– Да.
– Можешь зайти за мной в библиотеку?
– Конечно.
Когда я пришел, Эрика накинула жакетку, и мы пошли пешком по Клейаллее.
– А у меня новости, – сообщила Эрика. Это уже был некоторый перебор: имевшихся новостей мне хватило бы еще надолго. – Даже не знаю, как это лучше выразить… В общем, когда ты в первый раз сказал, что хочешь, чтобы у нас был ребенок, я восприняла это просто как желание меня утешить. Но потом я тебе поверила. Я хотела ребенка так же сильно, как и ты. Знаешь, иногда мне казалось, что он уже родился. Я все время ловила себя на мысли, что пора его кормить, пора менять пеленки. – Она замолчала и грустно вздохнула. – Хэмилтон, ничего этого не будет.
"Господи, неужели она сделала аборт, или, может, случился выкидыш?"
– Вчера вечером у меня снова началась менструация. Просто я пропустила один месяц, вот и все.
Я начал целовать ее заплаканное лицо, не обращая внимания на спешивших мимо нас американских солдат. Я говорил ей, что у нас еще родятся чудесные дети, что худа без добра не бывает. Когда мне показалось, что Эрика наконец успокоилась, она снова разрыдалась.
– Прости меня, пожалуйста, – сказала она сквозь слезы, – я так перед тобой виновата.
– Эрика, милая, что же тут прощать?
– Нет-нет, я знаю, что виновата.
Я проводил Эрику до библиотеки, и мы договорились встретиться завтра, потому что сегодня, объяснил я ей, мне нужно идти на проводы Вильямса.
Проводы, надо сказать, удались на славу. Я пришел первым и ушел последним. Мистер Суесс выставил бочонок пива, а виски было – хоть залейся. Собрались все без исключения. Пару часов мы занимались тем, что ели и пили, а потом начались застольные песни – американские и немецкие вперемешку. Когда дошли до середины "Ca, са geschmauset", я задумался – откуда у меня такое прекрасное настроение? За весь день я узнал одну-единственную новость – то, что Эрика не беременна, но это вряд ли могло быть причиной моего ликования, потому что я, как и Эрика, настолько свыкся с мыслью о будущем ребенке, что было ощущение, будто он уже родился. Чья очередь греть бутылочку, чья очередь менять пеленки? Допевая «Твои глазки – словно сказки», я пришел к выводу, что в столь игривое состояние духа привело меня все-таки сказанное Эрикой. Когда же затянули «Du kannst nicht treu sein», меня вдруг осенило, что со свадьбой, которая была назначена на следующую неделю, теперь можно и подождать. Почему бы не отложить ее на месяц-другой? Потом мы пели «Спокойной ночи, Ирэн», и моя будущая жизнь постепенно приобретала все более ясные очертания. Эрике надо будет сказать, что родители настаивают на том, чтобы мы поженились в Нашвилле. Помолвка-то ведь прошла без них, так что на свадьбе они хотят быть во что бы то ни стало. Они уже договорились и насчет церкви, и насчет клуба, и знакомым всем сообщили. Не захочет же Эрика ставить их в глупое положение. Разумеется, когда я вернусь домой, все это сразу же будет исполнено в действительности, а тут и Эрика приедет. Ну вот, прямо камень с души свалился! Все запели «Freut euch des Lebens», и тут ко мне подсел Вильямс.
– Ну, Дейвис, жалеешь, что я вас оставляю?
– Спрашиваешь! – ответил я.
– Как тебе Олсон?
Олсона прислали к нам на место Манни. Он был из Миннесоты, носил короткую стрижку – даже короче, чем требовалось по уставу, и имел ровно два галстука, на одном из которых были изображены взлетающие над болотом утки, на другом – бороздящий волны парусник.
– Галстуки у него – будь здоров.
– А Элрод?
Сержанту Элроду предназначалось место Вильямса. Он, как и Вильямс, был родом из Алабамы, но Элрод, во-первых, был белый, а во-вторых, слыл поборником крутых мер. Он уже успел сообщить нам, что многое теперь будет по-новому.
– Чем больше я думаю про Элрода, тем сильнее жалею, что ты от нас уходишь.
– Подожди, вот уеду – тогда поймешь, кто был твоим настоящим другом.
– Да я и сейчас понимаю.
Вильямс оказался пророком. Он еще не успел сесть в поезд на Бремерхавен, а Элрод уже созвал нас всех для беседы.
– Нечего и говорить, – сказал он, – что дисциплина у вас явно хромает. Я и раньше слышал, что вы тут живете, словно на гражданке, а теперь и сам вижу – факт. Так вот, этому будет положен конец. Хотите, чтобы между нами все было тихо-мирно, давайте соблюдать правила.
А мы их не соблюдали, что ли? Вся беда была в том, что Элрод начал изобретать новые правила. Перво-наперво он заявил, что ходить все время в штатском – сущее безобразие, и для устранения этого изъяна стал устраивать субботние проверки: утром обходил все наши комнаты, а мы должны были встречать его стоя, в полном обмундировании, предварительно открыв настежь шкафчики с вещами. На нем всегда были белые перчатки, чтобы проверить, нет ли где пыли, и если таковая обнаруживалась или если он находил, что у кого-то плохо начищены башмаки или пряжка, то провинившемуся запрещалось весь день выходить на улицу. Однажды, разглядев на галстуке у Эда Остина пятнышко от соуса, он оставил его дома еще и на воскресенье.
Потом Элрод сказал, что наша военная подготовка никуда не годится, и для устранения этого изъяна начал крутить нам по субботам, после своих проверок, учебные фильмы военного времени. Любимый его фильм назывался "Гибель роты «Б». Эта рота находилась где-то в южной части Тихого океана и была полностью уничтожена из-за того, что солдаты недостаточно строго выполняли правила распорядка: один не менял каждый день башмаки, другой слишком много ел и так далее. Также по субботам перед обедом Элрод любил показывать фильмы про всяческие гнойные и венерические заболевания; время от времени, когда на экране возникала крупным планом чья-то почерневшая нога или какой-либо иной пораженный орган, он говорил: "Вот видите?" Раз в месяц Элрод возил нас на стрельбище. Это тоже бывало по субботам после проверки и просмотра фильмов. Мы натягивали на себя гимнастерки, заезжали в штаб за оружием и отправлялись в Грюнвальд, где все как один старались как можно быстрее сделать положенное число выстрелов. Исключение составлял лишь Олсон, который считал себя обязанным каждый раз показывать все более высокие результаты и поэтому часами вкалывал как проклятый. Элрод хвалил Олсона и ставил нам его в пример.
Можно было, конечно, считать, что Элрод исправляет вред, нанесенный Вильямсом, но нам вовсе не хотелось совершенствоваться в солдафонстве. Нам вскоре предстоял дембель – Дарлингтону, Остину, мне – в этом порядке. Мы полагали, что выполнили свой долг перед отечеством, и желали лишь одного: чтобы и отечество, и Элрод оставили нас в покое. У Элрода, однако, было другое мнение. Как раз перед увольнением Дарлингтона он вдруг решил ввести в распорядок дня побудки. В дом был доставлен патефон и пластинка с записью сигналов горна, и эта чертова труба будила нас каждый день в шесть утра. Именно Дарлингтон, которому успел до смерти надоесть южный выговор Элрода, присвоил ему кличку «Хлопкорот», после чего мы с Остином только так его и называли. Когда же подошел черед демобилизоваться Остину, Хлопкорот решил, что надо ввести в распорядок дня еще и отбой, и каждый вечер в одиннадцать часов дежурный делал обход, проверяя, все ли лежат под одеялами, и записывая нарушителей.
Подбирая замену Тони и Эду, армейское начальство превзошло само себя. Нам прислали двух немецких парнишек, фамилии которых отличались только на одну букву: Ганс Биндер и Рольф Линдер. Родители у обоих погибли во время войны, а сами они каким-то образом попали в американскую армию, где умудрились подзабыть немецкий, не выучив при этом английского. Диалоги между ними живо напоминали реплики персонажей некогда популярной серии комических рисунков:
– Ганс, ты прибывать машина?
– Нет, Рольф, я прибывать нога. Машина находиться домой.
У обоих был сильнейший немецкий акцент – наверно, именно поэтому кто-то в лагере «Кэссиди» решил, что они еще помнят свой родной язык. На самом же деле они, произнеся пару фраз по-немецки, моментально переходили на английский. Даже допросы они вели наполовину по-английски, так что источники выходили из их кабинета с несколько ошарашенным видом. Но Биндер и Линдер могли хоть что-то сказать. Олсон же говорил по-немецки со скоростью три-четыре слова в минуту, чем доводил источников до полного отупения. Бекманн с Колем относились ко всему этому достаточно легко – американцы уже давно перестали их удивлять, – а Маннштайн в отчаянии хватался за голову.
Незадолго до моего увольнения Хлопкорот решил, что, поскольку у нас в доме есть целых две кухни, совершенно необязательно ходить обедать в американский ресторан, а можно питаться армейскими пайками. Запасов этих пайков хватило бы еще лет на сто, так что армия была бы нам только благодарна, если бы мы уничтожили хоть малую их часть. За неделю до моего отъезда Хлопкорот распорядился давать сигнал к обеду и к ужину, и мы по зову трубы отправлялись поглощать консервы многолетней давности.
Хлопкорота я ненавидел отчаянно, но в то же время чувствовал к нему некоторую признательность. До его прихода я с трудом представлял себе, как расстанусь с Берлином, но теперь точно знал, что просто радостно щелкну каблуками, когда увижу Хлопкорота в последний раз. Он сумел превратить нашу славную обитель в какой-то сумасшедший дом, благодаря чему предстоящее расставание казалось даже немного приятным. Справедливости ради надо признать, что ни Хлопкорот, ни эта бригада клоунов в составе Олсона, Биндера и Линдера не были единственными, из-за кого хотелось уехать. С Эрикой стало очень трудно общаться. И дело было не в том, что не сработал хитрый план, задуманный мной на проводах Вильямса: он-то как раз превзошел самые смелые мои ожидания. Как я и предполагал, предложение повременить со свадьбой Эрику в первое мгновение ошеломило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Когда я на следующий вечер сообщил Эрике, что нашел работу, у нее загорелись глаза. Выслушав меня, она задала множество вопросов, но было видно, что мысли ее где-то далеко. Наконец она произнесла:
– Знаешь, мне нужно кое-что тебе сказать.
– Ты против того, чтобы я работал в банке?
– Да нет, банк тут не при чем.
– Значит, тебе не понравились Колдуэллы. Жаль – они от тебя без ума.
– Нет, не то… Понимаешь, у меня задержка.
– Насколько я знаю, это обычная вещь.
– Чтобы на неделю – такого у меня не бывало.
Мы оба надолго замолчали. Потом я взял Эрику за руку и сказал:
– Все когда-нибудь случается в первый раз. Может, целый месяц у тебя ничего не будет. Просто ты здорово перенервничала.
– Даже когда нас бомбили, у меня все всегда бывало вовремя. – Она покачала головой. – Нет, боюсь, что я беременна. Женщины такие вещи чувствуют.
– С тобой это уже бывало?
– Нет, но сейчас я точно знаю, что беременна. Знаешь, я могла бы сделать аборт – у меня есть кое-какие сбережения. Мне не нужен ребенок, которого ты не хочешь.
Я обнял ее.
– Об аборте не может быть и речи. Поторопимся со свадьбой – вот и все. Вот развяжусь с армией – сразу и поженимся.
Тут я почувствовал, что мое плечо стало влажным: Эрика плакала.
– Я не хотела, чтобы так вышло – будто я тебя окрутила, – проговорила она.
– Послушай, мы же обручены. Мы бы так и так поженились.
– Ты правда не хочешь, чтобы я сделала аборт?
– Ты что, не слышала, что я сказал?
Две недели спустя, когда мы уже начали детально обсуждать будущую свадьбу, пришло письмо от мамы. Уже приготовившись проглотить очередную порцию дребедени о работе общества книголюбов и о генеалогических изысканиях, я вдруг обнаружил, что на этот раз ей действительно есть что сказать.
"Дорогой Хэмилтон, – писала мама, – Колдуэллы в восторге от своей поездки и без конца говорят о том, как ты их замечательно принимал.
Мы с папой страшно рады, что ты согласился на предложение Симса поступить на службу в банк. Я знаю – ты способен добиться успеха в любом начинании, но работа в банке, особенно в международном отделе, даст тебе возможность проявить свои таланты сполна. Надеюсь, ты доволен не меньше нас.
Твоя карьера начинается столь удачно, что мне бы очень не хотелось хоть как-то повредить ей. Ты ведь знаешь – мы с папой всегда старались не вмешиваться в твою жизнь. Ты уже мужчина и можешь принимать собственные решения. Ответственнейшим из них будет выбор жены. В твоих сердечных делах мы никогда не стремились навязывать тебе свои вкусы и всегда гордились тем, что у нашего сына такие славные девушки. В последних своих письмах ты часто упоминаешь Эрику; на Колдуэллов она произвела впечатление привлекательной и разумной девушки. Поскольку Сара Луиза питает к тебе некоторый интерес, с твоей стороны было бы тактичнее не знакомить Эрику с Колдуэллами, однако что сделано, то сделано. Подозреваю, что твои отношения с Эрикой серьезнее, чем ты об этом пишешь. Искренне надеюсь, что ты не совершил ничего такого, о чем мог бы впоследствии жалеть; поверь, эти мои слова продиктованы исключительно заботой о твоем благе.
И я, и папа в течение долгого времени старались ни о чем тебя не просить, но сейчас у нас есть одна просьба, и идет она из глубины души. Пожалуйста, не связывай себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), пока не вернешься домой и мы вместе все не обсудим. Нам нужно столько сказать друг другу, что переписка здесь бесполезна, а нужен откровенный разговор. Пойми, мы не настаиваем на том, чтобы ты вообще никогда не связывал себя никакими обязательствами (ни с Эрикой, ни с кем-либо еще), мы только просим, чтобы ты не делал этого, не поговорив с нами. Мы очень надеемся, что ты выполнишь эту нашу просьбу. Уверены, что, если мы с папой так же дороги тебе, как ты нам, ты не станешь нас огорчать".
И лишь после этого мама наконец добралась до своего общества книголюбов и до новостей о давно усопших предках. В конце письма была приписка:
"Увидимся через несколько месяцев. Прежде чем отрезать, давай-ка семь раз отмерим. То, что ты получил место в "Камберленд Вэлли", – просто отлично. С приветом – твой папа".
Письмо это повергло меня в глубокое уныние. Было ясно, что меньше всего родителям сейчас хотелось бы увидеть меня с беременной женой-немкой. Настроение было хуже некуда, но я тешил себя мыслью, что умело его скрываю, – тешил до тех пор, пока однажды не столкнулся в коридоре с Маннштайном.
– Дэйвис, – поразился он, – вы ужасно выглядите! Что с вами?
– Неужели заметно? – спросил я.
– Еще как заметно!
– Родители не хотят, чтобы я женился.
– Ну и что? Не они же женятся, а вы.
– Да, это верно.
– Будете сегодня на проводах?
– Чьих проводах?
– Вильямса.
– Я думал, это завтра.
– Нет, их перенесли на сегодня. Приходите.
– Может, и загляну.
Но я отнюдь не был в этом уверен. С одной стороны, мне не хотелось обижать Вильямса – ведь он так много для меня сделал, и я, конечно, найду способ с ним попрощаться, – но, с другой стороны, зрелище повального веселья было бы сейчас невыносимо. В мыслях я уже видел, как мы с Эрикой бьемся как рыба об лед посреди ставшего вдруг враждебным Нашвилла. Сначала от нас отвернутся родители, а потом и Симс откажет мне в месте. Любой мало-мальски влиятельный человек в Нашвилле был знаком с отцом или с Симсом, и вряд ли хоть один из них захочет взять на работу сына, вставшего на порочный путь. "А, так это сынок Хэма Дэйвиса, – скажет один другому, – обрюхатил какую-то немку – ясно, пришлось жениться. Родителей чуть до инфаркта не довел, теперь они его знать не желают. А что – все правильно. Надо же так обращаться с собственными родителями! Нет, нам такие не нужны".
Смогу ли я привыкнуть к необеспеченному существованию, когда придется вкалывать то официантом, то шофером? Сможем ли мы с Эрикой обрести счастье в какой-нибудь хибаре на северной окраине Нашвилла? Может, лучше вообще не возвращаться? Ведь и в Европе можно устроиться на работу. Манни вот устроился и говорит, что свободных мест еще полно. Но стоило мне представить, что я не вернусь домой, как я испытал щемящую тоску по Нашвиллу, и чем больше я думал, что мне там больше не жить, тем роднее и ближе становился этот город. Так я и сидел за своим рабочим столом, погруженный в мрачные мысли, как вдруг зазвонил телефон. Это была Эрика.
– Извини, что звоню тебе на работу, – сказала она, – это в первый и последний раз.
– Как ты узнала номер телефона?
– Через армейскую справочную. Когда у тебя обед?
– Через час.
– Куда ты пойдешь – в американский ресторан?
– Да.
– Можешь зайти за мной в библиотеку?
– Конечно.
Когда я пришел, Эрика накинула жакетку, и мы пошли пешком по Клейаллее.
– А у меня новости, – сообщила Эрика. Это уже был некоторый перебор: имевшихся новостей мне хватило бы еще надолго. – Даже не знаю, как это лучше выразить… В общем, когда ты в первый раз сказал, что хочешь, чтобы у нас был ребенок, я восприняла это просто как желание меня утешить. Но потом я тебе поверила. Я хотела ребенка так же сильно, как и ты. Знаешь, иногда мне казалось, что он уже родился. Я все время ловила себя на мысли, что пора его кормить, пора менять пеленки. – Она замолчала и грустно вздохнула. – Хэмилтон, ничего этого не будет.
"Господи, неужели она сделала аборт, или, может, случился выкидыш?"
– Вчера вечером у меня снова началась менструация. Просто я пропустила один месяц, вот и все.
Я начал целовать ее заплаканное лицо, не обращая внимания на спешивших мимо нас американских солдат. Я говорил ей, что у нас еще родятся чудесные дети, что худа без добра не бывает. Когда мне показалось, что Эрика наконец успокоилась, она снова разрыдалась.
– Прости меня, пожалуйста, – сказала она сквозь слезы, – я так перед тобой виновата.
– Эрика, милая, что же тут прощать?
– Нет-нет, я знаю, что виновата.
Я проводил Эрику до библиотеки, и мы договорились встретиться завтра, потому что сегодня, объяснил я ей, мне нужно идти на проводы Вильямса.
Проводы, надо сказать, удались на славу. Я пришел первым и ушел последним. Мистер Суесс выставил бочонок пива, а виски было – хоть залейся. Собрались все без исключения. Пару часов мы занимались тем, что ели и пили, а потом начались застольные песни – американские и немецкие вперемешку. Когда дошли до середины "Ca, са geschmauset", я задумался – откуда у меня такое прекрасное настроение? За весь день я узнал одну-единственную новость – то, что Эрика не беременна, но это вряд ли могло быть причиной моего ликования, потому что я, как и Эрика, настолько свыкся с мыслью о будущем ребенке, что было ощущение, будто он уже родился. Чья очередь греть бутылочку, чья очередь менять пеленки? Допевая «Твои глазки – словно сказки», я пришел к выводу, что в столь игривое состояние духа привело меня все-таки сказанное Эрикой. Когда же затянули «Du kannst nicht treu sein», меня вдруг осенило, что со свадьбой, которая была назначена на следующую неделю, теперь можно и подождать. Почему бы не отложить ее на месяц-другой? Потом мы пели «Спокойной ночи, Ирэн», и моя будущая жизнь постепенно приобретала все более ясные очертания. Эрике надо будет сказать, что родители настаивают на том, чтобы мы поженились в Нашвилле. Помолвка-то ведь прошла без них, так что на свадьбе они хотят быть во что бы то ни стало. Они уже договорились и насчет церкви, и насчет клуба, и знакомым всем сообщили. Не захочет же Эрика ставить их в глупое положение. Разумеется, когда я вернусь домой, все это сразу же будет исполнено в действительности, а тут и Эрика приедет. Ну вот, прямо камень с души свалился! Все запели «Freut euch des Lebens», и тут ко мне подсел Вильямс.
– Ну, Дейвис, жалеешь, что я вас оставляю?
– Спрашиваешь! – ответил я.
– Как тебе Олсон?
Олсона прислали к нам на место Манни. Он был из Миннесоты, носил короткую стрижку – даже короче, чем требовалось по уставу, и имел ровно два галстука, на одном из которых были изображены взлетающие над болотом утки, на другом – бороздящий волны парусник.
– Галстуки у него – будь здоров.
– А Элрод?
Сержанту Элроду предназначалось место Вильямса. Он, как и Вильямс, был родом из Алабамы, но Элрод, во-первых, был белый, а во-вторых, слыл поборником крутых мер. Он уже успел сообщить нам, что многое теперь будет по-новому.
– Чем больше я думаю про Элрода, тем сильнее жалею, что ты от нас уходишь.
– Подожди, вот уеду – тогда поймешь, кто был твоим настоящим другом.
– Да я и сейчас понимаю.
Вильямс оказался пророком. Он еще не успел сесть в поезд на Бремерхавен, а Элрод уже созвал нас всех для беседы.
– Нечего и говорить, – сказал он, – что дисциплина у вас явно хромает. Я и раньше слышал, что вы тут живете, словно на гражданке, а теперь и сам вижу – факт. Так вот, этому будет положен конец. Хотите, чтобы между нами все было тихо-мирно, давайте соблюдать правила.
А мы их не соблюдали, что ли? Вся беда была в том, что Элрод начал изобретать новые правила. Перво-наперво он заявил, что ходить все время в штатском – сущее безобразие, и для устранения этого изъяна стал устраивать субботние проверки: утром обходил все наши комнаты, а мы должны были встречать его стоя, в полном обмундировании, предварительно открыв настежь шкафчики с вещами. На нем всегда были белые перчатки, чтобы проверить, нет ли где пыли, и если таковая обнаруживалась или если он находил, что у кого-то плохо начищены башмаки или пряжка, то провинившемуся запрещалось весь день выходить на улицу. Однажды, разглядев на галстуке у Эда Остина пятнышко от соуса, он оставил его дома еще и на воскресенье.
Потом Элрод сказал, что наша военная подготовка никуда не годится, и для устранения этого изъяна начал крутить нам по субботам, после своих проверок, учебные фильмы военного времени. Любимый его фильм назывался "Гибель роты «Б». Эта рота находилась где-то в южной части Тихого океана и была полностью уничтожена из-за того, что солдаты недостаточно строго выполняли правила распорядка: один не менял каждый день башмаки, другой слишком много ел и так далее. Также по субботам перед обедом Элрод любил показывать фильмы про всяческие гнойные и венерические заболевания; время от времени, когда на экране возникала крупным планом чья-то почерневшая нога или какой-либо иной пораженный орган, он говорил: "Вот видите?" Раз в месяц Элрод возил нас на стрельбище. Это тоже бывало по субботам после проверки и просмотра фильмов. Мы натягивали на себя гимнастерки, заезжали в штаб за оружием и отправлялись в Грюнвальд, где все как один старались как можно быстрее сделать положенное число выстрелов. Исключение составлял лишь Олсон, который считал себя обязанным каждый раз показывать все более высокие результаты и поэтому часами вкалывал как проклятый. Элрод хвалил Олсона и ставил нам его в пример.
Можно было, конечно, считать, что Элрод исправляет вред, нанесенный Вильямсом, но нам вовсе не хотелось совершенствоваться в солдафонстве. Нам вскоре предстоял дембель – Дарлингтону, Остину, мне – в этом порядке. Мы полагали, что выполнили свой долг перед отечеством, и желали лишь одного: чтобы и отечество, и Элрод оставили нас в покое. У Элрода, однако, было другое мнение. Как раз перед увольнением Дарлингтона он вдруг решил ввести в распорядок дня побудки. В дом был доставлен патефон и пластинка с записью сигналов горна, и эта чертова труба будила нас каждый день в шесть утра. Именно Дарлингтон, которому успел до смерти надоесть южный выговор Элрода, присвоил ему кличку «Хлопкорот», после чего мы с Остином только так его и называли. Когда же подошел черед демобилизоваться Остину, Хлопкорот решил, что надо ввести в распорядок дня еще и отбой, и каждый вечер в одиннадцать часов дежурный делал обход, проверяя, все ли лежат под одеялами, и записывая нарушителей.
Подбирая замену Тони и Эду, армейское начальство превзошло само себя. Нам прислали двух немецких парнишек, фамилии которых отличались только на одну букву: Ганс Биндер и Рольф Линдер. Родители у обоих погибли во время войны, а сами они каким-то образом попали в американскую армию, где умудрились подзабыть немецкий, не выучив при этом английского. Диалоги между ними живо напоминали реплики персонажей некогда популярной серии комических рисунков:
– Ганс, ты прибывать машина?
– Нет, Рольф, я прибывать нога. Машина находиться домой.
У обоих был сильнейший немецкий акцент – наверно, именно поэтому кто-то в лагере «Кэссиди» решил, что они еще помнят свой родной язык. На самом же деле они, произнеся пару фраз по-немецки, моментально переходили на английский. Даже допросы они вели наполовину по-английски, так что источники выходили из их кабинета с несколько ошарашенным видом. Но Биндер и Линдер могли хоть что-то сказать. Олсон же говорил по-немецки со скоростью три-четыре слова в минуту, чем доводил источников до полного отупения. Бекманн с Колем относились ко всему этому достаточно легко – американцы уже давно перестали их удивлять, – а Маннштайн в отчаянии хватался за голову.
Незадолго до моего увольнения Хлопкорот решил, что, поскольку у нас в доме есть целых две кухни, совершенно необязательно ходить обедать в американский ресторан, а можно питаться армейскими пайками. Запасов этих пайков хватило бы еще лет на сто, так что армия была бы нам только благодарна, если бы мы уничтожили хоть малую их часть. За неделю до моего отъезда Хлопкорот распорядился давать сигнал к обеду и к ужину, и мы по зову трубы отправлялись поглощать консервы многолетней давности.
Хлопкорота я ненавидел отчаянно, но в то же время чувствовал к нему некоторую признательность. До его прихода я с трудом представлял себе, как расстанусь с Берлином, но теперь точно знал, что просто радостно щелкну каблуками, когда увижу Хлопкорота в последний раз. Он сумел превратить нашу славную обитель в какой-то сумасшедший дом, благодаря чему предстоящее расставание казалось даже немного приятным. Справедливости ради надо признать, что ни Хлопкорот, ни эта бригада клоунов в составе Олсона, Биндера и Линдера не были единственными, из-за кого хотелось уехать. С Эрикой стало очень трудно общаться. И дело было не в том, что не сработал хитрый план, задуманный мной на проводах Вильямса: он-то как раз превзошел самые смелые мои ожидания. Как я и предполагал, предложение повременить со свадьбой Эрику в первое мгновение ошеломило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51