У меня возникло нестерпимое желание поглядеть в этот бинокль на дом Холлорана.
Два дня спустя Эрика снова пошла на свидание с майором, и когда они вечером подъехали к его дому, я уже стоял там наготове. На счастье, неподалеку была автобусная остановка, так что я держался поближе к ней. Хотя было довольно тепло, я надел длинное пальто, чтобы спрятать под ним бинокль. Окна в квартире Холлорана были открыты, а жалюзи в гостиной немного приподняты. Оглянувшись и удостоверившись, что вокруг никого нет, я шмыгнул между двух кустов, вытащил бинокль и навел его на окно гостиной. Я увидел, как Эрика опускается в кресло, а Холлоран наклоняется налить ей вина. Упрятав назад бинокль, я подкрался к окну, и до меня донеслись звуки тысячи скрипок, игравших мелодию из «Лорраины» Мантовани. Что сейчас говорит Холлоран? "Эрика, где ты была всю мою жизнь?", "Я пью за тебя, Эрика!" Стараясь не шуметь, я вернулся на свой наблюдательный пункт. Автобусы подъезжали к остановке и отъезжали, но всякий раз, когда вокруг никого не было, я приникал к биноклю. Сначала Эрика с майором сидели на диване и разговаривали, потом танцевали. Целуются ли они сейчас? Мне были видны только их ноги. Когда я посмотрел в бинокль в следующий раз, в гостиной их не было. Куда они пошли? На кухню? В спальню? Это, кажется, угловое окно. И вроде бы там горит какой-то свет? Был ли он раньше, а я его просто не заметил, или его только что зажгли? Вон за занавеской мелькнула какая-то тень – или нет?
Внезапно я услышал позади себя шаги. Я тут же спрятал бинокль и пошел прямиком через газон. Оглянувшись, я увидел, что за мной идет какой-то вахмистр.
– Sie! – крикнул он. – Halten Sie an!
Этого было достаточно. Я бросился бежать со всех ног; в лагере «Кэссиди» такой рывок был бы отмечен исключительно высоко. Когда я обернулся, этот гад был уже совсем близко, вдобавок он сразу начал свистеть в свисток. Черт, как же я сумел так вляпаться! Бинокль подпрыгивал на груди, мешая бежать, я бросил его в урну, попавшуюся по дороге, и рванулся дальше. Топот вахмистра, казалось, стал тише, но свисток его продолжал верещать. Я бросился в какую-то рощицу и побежал, петляя между деревьями, потом остановился и прислушался. Шаги затихли, были слышны лишь трели свистка и чьи-то голоса. Наверно, этот вахмистр остановил патрульную машину. Сейчас они начнут прочесывать рощу. Тут я сообразил, что если вахмистр и сможет меня опознать, то только по моему светлому пальто. Поразмышляв несколько секунд, что лучше: остаться без пальто или отправиться в тюрьму, я стащил с себя пальто и сунул его в кучу листьев. Когда я вышел из рощи с другой стороны, никого не было видно, и я с невинным видом зашагал по улице.
На следующий день я сказал ребятам после обеда, что пройдусь домой пешком. Проверив урну, куда я выбросил бинокль, и то место, где спрятал пальто, я обнаружил, что обеих вещей и след простыл. Надо сказать, что я уже давно хотел нашить на пальто свою метку, и теперь был безумно рад, что так и не собрался этого сделать.
Вечером, встретившись с Эрикой, я решил перехватить инициативу и сказал:
– Ну и кошмарный же фильм я вчера видел!
– Как он назывался? – спросила Эрика.
– "Ein mann muss nicht immer sch?n sein". Это было так ужасно, что я потом даже зашел в забегаловку и выпил шнапса. Черт знает, на что убил столько времени. Кино, шнапс – вот тебе и весь вечер.
– А у нас было приключение, – сказала Эрика.
– Да, какое же?
– У дома Майка чуть не поймали шпиона.
– Шпиона?
– Он наблюдал в бинокль, а потом убежал.
– Ну, это мог быть кто угодно.
– Это был сильный бинокль. Он его выбросил. И пальто свое тоже. Пальто американское. В полиции считают, что это был восточный немец, маскировавшийся под американца.
– Им виднее. Давай я лучше расскажу тебе про кино. И я начал длинно пересказывать фильм, который видел неделю назад, но не сообщил об этом Эрике. Эрика сидела и слушала с ничего не выражающим лицом.
Что ж, хватит подглядывать любовные сцены. Но обнаружат ли на бинокле мои отпечатки пальцев? Если меня спросят, скажу, что брал бинокль в руки, как это мог сделать любой другой в нашем доме, и не имею ни малейшего понятия, кто его украл. Поскольку ни из подслушивания, ни из подсматривания за любовниками ничего не вышло, я решил разлучить их. Конечно, Холлоран мог предложить Эрике больше меня, но он был женат, а я нет. В надежде на то, что ему не чужды религиозные чувства, я отправился в канцелярскую лавку и купил бумагу и конверты. Разворачивал я их в перчатках: хотя я и не знал точно, проступают ли на бумаге отпечатки пальцев, но не мог позволить себе рисковать. На листе крупными печатными буквами я вывел: "Да не прелюбодействуй", и отправил это послание Холлорану. Если в нем есть хоть капля совести, такая штука должна подействовать. Мучимый сознанием собственной вины, он скажет Эрике, что наконец-то все понял и раскаивается. В течение недели ничего не произошло, и я повторил опыт. Те же перчатки, то же письмо, тот же конверт. Тот же результат. Посылая письмо в третий раз, я изменил начертание букв – пусть думает, что его художества известны всему Берлину. Вскоре после этого я как-то утром получил письмо из Берлина. На конверте крупными печатными буквами был размашисто выведен мой адрес, а внутри тоже печатными буквами было написано: "Да не суй свой нос в чужие дела".
Боже мой, кто мог это сделать? Холлоран? Но откуда он узнал мой адрес? Тогда, значит, Эрика? Во всяком случае, ни он, ни она не могли быть уверены, что Холлорану писал именно я: на свете полно всяких психов. Но если я не писал Холлорану, то это ответное послание должно быть для меня полной загадкой. На этот раз я решил действовать в открытую.
– Послушай, – сказал я Эрике однажды вечером, – я получил сегодня какое-то странное письмо. Вот, взгляни.
Она взглянула.
– Что это значит? – спросила она.
– Не имею понятия.
Больше мы об этом не говорили, а Холлорану я писать перестал. Нужно было подойти к делу с другого конца. Мне пришла мысль, что если я так тоскую по Эрике из-за того, что она встречается с другим, то обратное тоже должно быть верным. Узнав, что я вижусь с какой-нибудь девушкой, не ощутит ли она такой же ревности, что и я, и не прибежит ли ко мне со всех ног? Я решил, что стоит попробовать. По правде говоря, у меня не было особого настроения общаться с кем-нибудь еще, но я ведь мог притворяться. А если уж притворяться, то по-крупному, и я задумал соврать, будто подцепил какую-нибудь классную женщину. В то время в Шиллеровском театре была молодая актриса Рената Прёйш, которая играла второстепенные роли, но играла их отлично, и Эрика как-то заметила, что она хорошенькая. Вполне подходящая кандидатура.
Когда я увиделся с Эрикой в следующий раз, то изо всех сил старался казаться озабоченным; в конце концов я сказал:
– Знаешь, мне нужно кое-что тебе сообщить.
– Да, и что же?
– Я тут начал видеться с одной девушкой… Раз ты встречаешься с Майком, то я решил, что ты не будешь против.
– Разумеется, не буду.
– Я рад, что ты так к этому отнеслась. – Эрика, казалось, считала, что разговор окончен. – Надеюсь, не имеет особого значения, кто эта девушка?
– Разумеется, не имеет.
– Вообще-то ты ее знаешь, хотя и не знакома. Эта Рената Прёйш.
– Очень мило.
– Меня с ней свел Эд Остин. У него масса всяких друзей.
– Не сомневаюсь.
– Я познакомился с ней в гостях у одного из них. Он учится в Свободном университете. У него большая квартира возле Тиль-парка.
– В самом деле?
– Надеюсь, все это не изменит твоего отношения ко мне?
– Разумеется, нет.
Возможно, Эрика просто строила из себя скромницу, но было совсем не похоже, чтобы ее чувства ко мне усилились. Напротив, она стала все больше и больше отстраняться от меня и вести себя так, как вела в первые недели нашего знакомства. Борется с ревностью, решил я. Как только ревность возьмет верх, положение Эрики окажется столь же беспомощным, что и мое.
Время от времени я как бы вскользь ронял пару слов про Ренату. Эрика кивала или говорила: "Неужели?" – и спешила переменить тему.
Однажды случилось так, что когда вечером мы с Эрикой сидели в "Volle Pulle", туда вошла Рената Прёйш. Она была с актером, которого звали Вольфганг Дорр. Это был довольно тщедушный молодой человек, и на соперника он явно не тянул. По дороге к выходу мы миновали столик, за которым сидела Рената, и тут мне в голову пришла неожиданная идея: широко улыбнувшись, я бросил Ренате по-приятельски: "Guten Abend, Renate". Мне повезло: наверно, у нее было столько знакомых, что она в них уже запуталась. Приветливо улыбнувшись, она сказала: «Guten Abend».
На обратном пути я был поглощен мыслями об этом своем удачном ходе – я о таких читал только в книжках, – и даже не заметил, что Эрика все время молчит. Прощаясь, я попытался ее обнять, но она сказала:
– Мне не хочется.
– В чем дело?
– Думаю, ты знаешь.
– Не имею понятия.
– Ты мучаешь меня. Я больше так не могу.
– Я мучаю тебя?
– Ты делал все, чтобы помешать моим встречам с Майком, а теперь хочешь бросить меня ради актрисы.
– В первый раз слышу, что я пытался помешать тебе, а что касается Ренаты, так ты ведь сказала, что не возражаешь, если я буду с ней встречаться.
– А что еще я могла сказать? И не думай, пожалуйста, что тебе удалось кого-нибудь обмануть этими телефонными звонками и письмами. Но я считала, что это хороший знак, что раз ты ревнуешь, значит, любишь.
– А почему тебе, собственно, было так важно, люблю я тебя или нет?
– Господи, ну сколько раз можно повторять одно и то же? Я не люблю Майка. Я люблю тебя. А он просто мой друг. За то время, что мы знакомы, моя зарплата увеличилась на 120 марок.
– Если все дело в деньгах, то ты добилась бы большего успеха на Аугсбургерштрассе.
Более жестоких слов я еще не произносил, и они вырвались у меня прежде, чем я понял, что сказал. Отшатнувшись, будто я ее ударил, Эрика резко повернулась и сделала шаг к двери. Я перегородил ей дорогу. Когда я обнял ее, она сперва сопротивлялась, а потом, обмякнув, расплакалась на моей груди.
Через какое-то время она взглянула мне в лицо и сказала:
– Сейчас сообщу тебе одну вещь, которую поклялась держать в тайне. Я сделаю это потому, что больше не собираюсь с тобой встречаться, но я хочу, чтобы ты знал, как все было на самом деле. Майк – гомосексуалист. Жена живет с ним только из-за того, что он к ней добр и заботлив. Всюду, куда бы его ни направляли служить, о нем тут же начинали ходить слухи. Майк не хочет, чтобы его уволили из армии – ему совсем немного осталось до пенсии, – и то, что его видят с женщиной – с женой ли или с кем-нибудь еще, – очень ему удобно. Жена его сейчас живет со своей больной матерью, и Майку здесь одиноко. Нам легко друг с другом, а кроме того, он мне помогает. Вот почему я с ним встречаюсь. Ты спрашивал, что между нами происходит. Мы пьем вино и беседуем. Однажды он растянул себе мышцу на шее, и я помассировала ему это место. Ничего более интимного между нами не было. Если ты кому-нибудь обо всем этом расскажешь, то сломаешь карьеру хорошему человеку. А теперь я хотела бы поблагодарить тебя за все. Ты добр и великодушен. Большое тебе спасибо. Если будешь появляться еще в библиотеке, то, надеюсь, мы останемся друзьями. Прощай, Хэмилтон.
Вот так номер! Майор – педик, а Эрика дает мне отставку! Она пожала мою руку, но я по-прежнему преграждал ей путь.
– Я тебя выслушал, – сказал я, – выслушай теперь ты меня, ладно?
Эрика зажмурилась и стиснула зубы, но, по крайней мере, перестала рваться к двери.
– Когда я оглядываюсь на свое поведение, мне кажется, будто я ничего не делал, кроме ошибок. Не понимаю, почему ты раньше не прекратила все это, но, честное слово, ты – единственная девушка, которую я любил в своей жизни. Знаешь, я собирался сделать тебе предложение. А потом ты познакомилась с Холлораном, и я подумал, что вряд ли тебе захочется об этом говорить.
Как только я сказал про предложение, Эрика открыла глаза. Хотя мои приятели в Америке женились напропалую, для меня брак оставался чем-то далеким – вещью, заняться которой предстоит значительно позже, вроде камня в желчном пузыре. И сейчас я упомянул об этом совсем не для того, чтобы поразить Эрику, а просто, чтобы она знала, что намерения мои были самыми благими.
– Может, ты и думал о женитьбе, но мне ты никогда ничего об этом не говорил, – заметила она.
– Мне казалось, что ты все понимаешь.
– Я не умею читать мысли.
– Но ты сама могла бы что-нибудь сказать.
– Я все-таки считаю, что предложение должен делать мужчина.
– А ты бы стала со мной снова встречаться, если бы знала, что у меня серьезные намерения?
– Я привыкла воспринимать наши отношения просто как роман. Когда он доставлял мне удовольствие, все было в порядке, но с тех пор как ты стал видеться с Ренатой, никакого удовольствия я не получала.
– А если я перестану с ней видеться?
– Это твое личное дело.
– Мы можем встретиться завтра?
– Завтра я ужинаю с Майком.
– А в четверг?
– Позвони.
И я позвонил ей в четверг, но не для того, чтобы назначить свидание, а чтобы сообщить, что, по моему разумению, жить мне осталось считанные часы. В дело вмешалась история. До сих пор в моей берлинской жизни меня волновала лишь Эрика и работа; кроме того, я много читал и размышлял над вопросами, которыми задаются молодые люди в возрасте двадцати четырех лет, но события в мире меня как-то не интересовали. Каждое утро я читал газету и каждое утро забывал прочитанное. Какой смысл не находить себе места из-за Суэцкого канала? Ну национализировал его Насер, ну натравили федаинов на Израиль, ну блокировали залив Акаба. А израильтяне в свою очередь, оккупировали 29 октября Синайский полуостров и теперь дули изо всех сил к Суэцкому каналу. Все это было где-то далеко. Какой смысл не находить себе места из-за Польши? Ну произошли в июне восстания в Познани, ну было убито несколько человек. Все равно полякам придется позаботиться о себе самим, как, впрочем, и венграм, которые в последние дни предпринимали попытки освободиться из-под русских. Я желал им всяческих успехов, но помочь, право же, ничем не мог. Возможно, мне следовало больше интересоваться тем, что творится в мире, но мысли мои были о другом. По крайней мере, так обстояло дело до четверга 1 ноября 1956 года. В то утро я допрашивал одного парнишку из Хемница, и тут в дверь заглянул Вильямс.
– Дэйвис, придется тебе прерваться, – сказал он. – Тебя вызывает полковник Фокс.
Полковник Фокс? Хотя он считался нашим главным начальником, я в жизни никогда его не видел и даже начал подозревать, что это мифическая фигура, от чьего имени подписываются приказы. И он вызывает меня? Уж не насчет ли моих отпечатков пальцев на бинокле? Если это так, то как мне выпутаться из этого дела и не угодить в тюрьму? И только дойдя до половины лестницы, я увидел, что собираются все военнослужащие. Полковник Фокс прибыл не по поводу бинокля.
– Солдаты, – сказал он, когда мы все были в сборе в кабинете мистера Суесса, – как вы, наверное, знаете, русские окружают Будапешт, Израиль готовится захватить Суэцкий канал, а британские и французские корабли приближаются к Порт-Саиду. Какое все это имеет отношение к вам? Я хочу, чтобы вы ознакомились с только что полученной мной телеграммой.
Он начал читать телеграмму, и чем дальше он читал, тем муторнее становилось у меня на душе. Суть сообщения сводилась к тому, что около десятка советских танковых дивизий продвигаются в сторону Западного Берлина.
– Следует ожидать скорого начала военных действий, – сказал полковник, – иначе бы все эти дивизии сюда не направлялись. Вам известно, сколько может продержаться Берлин – пару часов, от силы, полдня. Город будет захвачен исключительно быстро, малой кровью. Части, расквартированные в казармах, будут взяты в плен. Со мной и с вами дело обстоит по-особому – мы ведь разведчики. Русским известны наши фамилии, и нас, скорее всего, расстреляют. Отпустите всех источников, держите наготове военную форму, упакуйте свои вещи, запаситесь теплым бельем, потому что, если вы вдруг не будете расстреляны, вас ожидает долгая прогулка в Сибирь. Помолитесь – может, и вывезет. Паршиво, конечно, что все кончается. Вы хорошо поработали. Помните, что вы – американцы, и исполните свой долг до последнего. Если нам суждено умереть, умрем красиво.
Подойдя к нам, полковник пожал всем руки. Он был щупл и сед, а в глазах у него стояли слезы. Быть расстрелянным ему не улыбалось точно так же, как и нам.
Выйдя из кабинета, никто не проронил ни слова. Поднимаясь наверх, я думал о тех многих тысячах долларов, которые родители потратили на мое образование, а налогоплательщики на то, чтобы я учился в школе переводчиков в Монтеррее. И все ради чего? Ради того, чтобы тебя расстреляли ни за что ни про что. Я укладывал в рюкзак последние вещи, когда вошел Манни, держа в руках какую-то книжку.
– Ты уже упаковался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Два дня спустя Эрика снова пошла на свидание с майором, и когда они вечером подъехали к его дому, я уже стоял там наготове. На счастье, неподалеку была автобусная остановка, так что я держался поближе к ней. Хотя было довольно тепло, я надел длинное пальто, чтобы спрятать под ним бинокль. Окна в квартире Холлорана были открыты, а жалюзи в гостиной немного приподняты. Оглянувшись и удостоверившись, что вокруг никого нет, я шмыгнул между двух кустов, вытащил бинокль и навел его на окно гостиной. Я увидел, как Эрика опускается в кресло, а Холлоран наклоняется налить ей вина. Упрятав назад бинокль, я подкрался к окну, и до меня донеслись звуки тысячи скрипок, игравших мелодию из «Лорраины» Мантовани. Что сейчас говорит Холлоран? "Эрика, где ты была всю мою жизнь?", "Я пью за тебя, Эрика!" Стараясь не шуметь, я вернулся на свой наблюдательный пункт. Автобусы подъезжали к остановке и отъезжали, но всякий раз, когда вокруг никого не было, я приникал к биноклю. Сначала Эрика с майором сидели на диване и разговаривали, потом танцевали. Целуются ли они сейчас? Мне были видны только их ноги. Когда я посмотрел в бинокль в следующий раз, в гостиной их не было. Куда они пошли? На кухню? В спальню? Это, кажется, угловое окно. И вроде бы там горит какой-то свет? Был ли он раньше, а я его просто не заметил, или его только что зажгли? Вон за занавеской мелькнула какая-то тень – или нет?
Внезапно я услышал позади себя шаги. Я тут же спрятал бинокль и пошел прямиком через газон. Оглянувшись, я увидел, что за мной идет какой-то вахмистр.
– Sie! – крикнул он. – Halten Sie an!
Этого было достаточно. Я бросился бежать со всех ног; в лагере «Кэссиди» такой рывок был бы отмечен исключительно высоко. Когда я обернулся, этот гад был уже совсем близко, вдобавок он сразу начал свистеть в свисток. Черт, как же я сумел так вляпаться! Бинокль подпрыгивал на груди, мешая бежать, я бросил его в урну, попавшуюся по дороге, и рванулся дальше. Топот вахмистра, казалось, стал тише, но свисток его продолжал верещать. Я бросился в какую-то рощицу и побежал, петляя между деревьями, потом остановился и прислушался. Шаги затихли, были слышны лишь трели свистка и чьи-то голоса. Наверно, этот вахмистр остановил патрульную машину. Сейчас они начнут прочесывать рощу. Тут я сообразил, что если вахмистр и сможет меня опознать, то только по моему светлому пальто. Поразмышляв несколько секунд, что лучше: остаться без пальто или отправиться в тюрьму, я стащил с себя пальто и сунул его в кучу листьев. Когда я вышел из рощи с другой стороны, никого не было видно, и я с невинным видом зашагал по улице.
На следующий день я сказал ребятам после обеда, что пройдусь домой пешком. Проверив урну, куда я выбросил бинокль, и то место, где спрятал пальто, я обнаружил, что обеих вещей и след простыл. Надо сказать, что я уже давно хотел нашить на пальто свою метку, и теперь был безумно рад, что так и не собрался этого сделать.
Вечером, встретившись с Эрикой, я решил перехватить инициативу и сказал:
– Ну и кошмарный же фильм я вчера видел!
– Как он назывался? – спросила Эрика.
– "Ein mann muss nicht immer sch?n sein". Это было так ужасно, что я потом даже зашел в забегаловку и выпил шнапса. Черт знает, на что убил столько времени. Кино, шнапс – вот тебе и весь вечер.
– А у нас было приключение, – сказала Эрика.
– Да, какое же?
– У дома Майка чуть не поймали шпиона.
– Шпиона?
– Он наблюдал в бинокль, а потом убежал.
– Ну, это мог быть кто угодно.
– Это был сильный бинокль. Он его выбросил. И пальто свое тоже. Пальто американское. В полиции считают, что это был восточный немец, маскировавшийся под американца.
– Им виднее. Давай я лучше расскажу тебе про кино. И я начал длинно пересказывать фильм, который видел неделю назад, но не сообщил об этом Эрике. Эрика сидела и слушала с ничего не выражающим лицом.
Что ж, хватит подглядывать любовные сцены. Но обнаружат ли на бинокле мои отпечатки пальцев? Если меня спросят, скажу, что брал бинокль в руки, как это мог сделать любой другой в нашем доме, и не имею ни малейшего понятия, кто его украл. Поскольку ни из подслушивания, ни из подсматривания за любовниками ничего не вышло, я решил разлучить их. Конечно, Холлоран мог предложить Эрике больше меня, но он был женат, а я нет. В надежде на то, что ему не чужды религиозные чувства, я отправился в канцелярскую лавку и купил бумагу и конверты. Разворачивал я их в перчатках: хотя я и не знал точно, проступают ли на бумаге отпечатки пальцев, но не мог позволить себе рисковать. На листе крупными печатными буквами я вывел: "Да не прелюбодействуй", и отправил это послание Холлорану. Если в нем есть хоть капля совести, такая штука должна подействовать. Мучимый сознанием собственной вины, он скажет Эрике, что наконец-то все понял и раскаивается. В течение недели ничего не произошло, и я повторил опыт. Те же перчатки, то же письмо, тот же конверт. Тот же результат. Посылая письмо в третий раз, я изменил начертание букв – пусть думает, что его художества известны всему Берлину. Вскоре после этого я как-то утром получил письмо из Берлина. На конверте крупными печатными буквами был размашисто выведен мой адрес, а внутри тоже печатными буквами было написано: "Да не суй свой нос в чужие дела".
Боже мой, кто мог это сделать? Холлоран? Но откуда он узнал мой адрес? Тогда, значит, Эрика? Во всяком случае, ни он, ни она не могли быть уверены, что Холлорану писал именно я: на свете полно всяких психов. Но если я не писал Холлорану, то это ответное послание должно быть для меня полной загадкой. На этот раз я решил действовать в открытую.
– Послушай, – сказал я Эрике однажды вечером, – я получил сегодня какое-то странное письмо. Вот, взгляни.
Она взглянула.
– Что это значит? – спросила она.
– Не имею понятия.
Больше мы об этом не говорили, а Холлорану я писать перестал. Нужно было подойти к делу с другого конца. Мне пришла мысль, что если я так тоскую по Эрике из-за того, что она встречается с другим, то обратное тоже должно быть верным. Узнав, что я вижусь с какой-нибудь девушкой, не ощутит ли она такой же ревности, что и я, и не прибежит ли ко мне со всех ног? Я решил, что стоит попробовать. По правде говоря, у меня не было особого настроения общаться с кем-нибудь еще, но я ведь мог притворяться. А если уж притворяться, то по-крупному, и я задумал соврать, будто подцепил какую-нибудь классную женщину. В то время в Шиллеровском театре была молодая актриса Рената Прёйш, которая играла второстепенные роли, но играла их отлично, и Эрика как-то заметила, что она хорошенькая. Вполне подходящая кандидатура.
Когда я увиделся с Эрикой в следующий раз, то изо всех сил старался казаться озабоченным; в конце концов я сказал:
– Знаешь, мне нужно кое-что тебе сообщить.
– Да, и что же?
– Я тут начал видеться с одной девушкой… Раз ты встречаешься с Майком, то я решил, что ты не будешь против.
– Разумеется, не буду.
– Я рад, что ты так к этому отнеслась. – Эрика, казалось, считала, что разговор окончен. – Надеюсь, не имеет особого значения, кто эта девушка?
– Разумеется, не имеет.
– Вообще-то ты ее знаешь, хотя и не знакома. Эта Рената Прёйш.
– Очень мило.
– Меня с ней свел Эд Остин. У него масса всяких друзей.
– Не сомневаюсь.
– Я познакомился с ней в гостях у одного из них. Он учится в Свободном университете. У него большая квартира возле Тиль-парка.
– В самом деле?
– Надеюсь, все это не изменит твоего отношения ко мне?
– Разумеется, нет.
Возможно, Эрика просто строила из себя скромницу, но было совсем не похоже, чтобы ее чувства ко мне усилились. Напротив, она стала все больше и больше отстраняться от меня и вести себя так, как вела в первые недели нашего знакомства. Борется с ревностью, решил я. Как только ревность возьмет верх, положение Эрики окажется столь же беспомощным, что и мое.
Время от времени я как бы вскользь ронял пару слов про Ренату. Эрика кивала или говорила: "Неужели?" – и спешила переменить тему.
Однажды случилось так, что когда вечером мы с Эрикой сидели в "Volle Pulle", туда вошла Рената Прёйш. Она была с актером, которого звали Вольфганг Дорр. Это был довольно тщедушный молодой человек, и на соперника он явно не тянул. По дороге к выходу мы миновали столик, за которым сидела Рената, и тут мне в голову пришла неожиданная идея: широко улыбнувшись, я бросил Ренате по-приятельски: "Guten Abend, Renate". Мне повезло: наверно, у нее было столько знакомых, что она в них уже запуталась. Приветливо улыбнувшись, она сказала: «Guten Abend».
На обратном пути я был поглощен мыслями об этом своем удачном ходе – я о таких читал только в книжках, – и даже не заметил, что Эрика все время молчит. Прощаясь, я попытался ее обнять, но она сказала:
– Мне не хочется.
– В чем дело?
– Думаю, ты знаешь.
– Не имею понятия.
– Ты мучаешь меня. Я больше так не могу.
– Я мучаю тебя?
– Ты делал все, чтобы помешать моим встречам с Майком, а теперь хочешь бросить меня ради актрисы.
– В первый раз слышу, что я пытался помешать тебе, а что касается Ренаты, так ты ведь сказала, что не возражаешь, если я буду с ней встречаться.
– А что еще я могла сказать? И не думай, пожалуйста, что тебе удалось кого-нибудь обмануть этими телефонными звонками и письмами. Но я считала, что это хороший знак, что раз ты ревнуешь, значит, любишь.
– А почему тебе, собственно, было так важно, люблю я тебя или нет?
– Господи, ну сколько раз можно повторять одно и то же? Я не люблю Майка. Я люблю тебя. А он просто мой друг. За то время, что мы знакомы, моя зарплата увеличилась на 120 марок.
– Если все дело в деньгах, то ты добилась бы большего успеха на Аугсбургерштрассе.
Более жестоких слов я еще не произносил, и они вырвались у меня прежде, чем я понял, что сказал. Отшатнувшись, будто я ее ударил, Эрика резко повернулась и сделала шаг к двери. Я перегородил ей дорогу. Когда я обнял ее, она сперва сопротивлялась, а потом, обмякнув, расплакалась на моей груди.
Через какое-то время она взглянула мне в лицо и сказала:
– Сейчас сообщу тебе одну вещь, которую поклялась держать в тайне. Я сделаю это потому, что больше не собираюсь с тобой встречаться, но я хочу, чтобы ты знал, как все было на самом деле. Майк – гомосексуалист. Жена живет с ним только из-за того, что он к ней добр и заботлив. Всюду, куда бы его ни направляли служить, о нем тут же начинали ходить слухи. Майк не хочет, чтобы его уволили из армии – ему совсем немного осталось до пенсии, – и то, что его видят с женщиной – с женой ли или с кем-нибудь еще, – очень ему удобно. Жена его сейчас живет со своей больной матерью, и Майку здесь одиноко. Нам легко друг с другом, а кроме того, он мне помогает. Вот почему я с ним встречаюсь. Ты спрашивал, что между нами происходит. Мы пьем вино и беседуем. Однажды он растянул себе мышцу на шее, и я помассировала ему это место. Ничего более интимного между нами не было. Если ты кому-нибудь обо всем этом расскажешь, то сломаешь карьеру хорошему человеку. А теперь я хотела бы поблагодарить тебя за все. Ты добр и великодушен. Большое тебе спасибо. Если будешь появляться еще в библиотеке, то, надеюсь, мы останемся друзьями. Прощай, Хэмилтон.
Вот так номер! Майор – педик, а Эрика дает мне отставку! Она пожала мою руку, но я по-прежнему преграждал ей путь.
– Я тебя выслушал, – сказал я, – выслушай теперь ты меня, ладно?
Эрика зажмурилась и стиснула зубы, но, по крайней мере, перестала рваться к двери.
– Когда я оглядываюсь на свое поведение, мне кажется, будто я ничего не делал, кроме ошибок. Не понимаю, почему ты раньше не прекратила все это, но, честное слово, ты – единственная девушка, которую я любил в своей жизни. Знаешь, я собирался сделать тебе предложение. А потом ты познакомилась с Холлораном, и я подумал, что вряд ли тебе захочется об этом говорить.
Как только я сказал про предложение, Эрика открыла глаза. Хотя мои приятели в Америке женились напропалую, для меня брак оставался чем-то далеким – вещью, заняться которой предстоит значительно позже, вроде камня в желчном пузыре. И сейчас я упомянул об этом совсем не для того, чтобы поразить Эрику, а просто, чтобы она знала, что намерения мои были самыми благими.
– Может, ты и думал о женитьбе, но мне ты никогда ничего об этом не говорил, – заметила она.
– Мне казалось, что ты все понимаешь.
– Я не умею читать мысли.
– Но ты сама могла бы что-нибудь сказать.
– Я все-таки считаю, что предложение должен делать мужчина.
– А ты бы стала со мной снова встречаться, если бы знала, что у меня серьезные намерения?
– Я привыкла воспринимать наши отношения просто как роман. Когда он доставлял мне удовольствие, все было в порядке, но с тех пор как ты стал видеться с Ренатой, никакого удовольствия я не получала.
– А если я перестану с ней видеться?
– Это твое личное дело.
– Мы можем встретиться завтра?
– Завтра я ужинаю с Майком.
– А в четверг?
– Позвони.
И я позвонил ей в четверг, но не для того, чтобы назначить свидание, а чтобы сообщить, что, по моему разумению, жить мне осталось считанные часы. В дело вмешалась история. До сих пор в моей берлинской жизни меня волновала лишь Эрика и работа; кроме того, я много читал и размышлял над вопросами, которыми задаются молодые люди в возрасте двадцати четырех лет, но события в мире меня как-то не интересовали. Каждое утро я читал газету и каждое утро забывал прочитанное. Какой смысл не находить себе места из-за Суэцкого канала? Ну национализировал его Насер, ну натравили федаинов на Израиль, ну блокировали залив Акаба. А израильтяне в свою очередь, оккупировали 29 октября Синайский полуостров и теперь дули изо всех сил к Суэцкому каналу. Все это было где-то далеко. Какой смысл не находить себе места из-за Польши? Ну произошли в июне восстания в Познани, ну было убито несколько человек. Все равно полякам придется позаботиться о себе самим, как, впрочем, и венграм, которые в последние дни предпринимали попытки освободиться из-под русских. Я желал им всяческих успехов, но помочь, право же, ничем не мог. Возможно, мне следовало больше интересоваться тем, что творится в мире, но мысли мои были о другом. По крайней мере, так обстояло дело до четверга 1 ноября 1956 года. В то утро я допрашивал одного парнишку из Хемница, и тут в дверь заглянул Вильямс.
– Дэйвис, придется тебе прерваться, – сказал он. – Тебя вызывает полковник Фокс.
Полковник Фокс? Хотя он считался нашим главным начальником, я в жизни никогда его не видел и даже начал подозревать, что это мифическая фигура, от чьего имени подписываются приказы. И он вызывает меня? Уж не насчет ли моих отпечатков пальцев на бинокле? Если это так, то как мне выпутаться из этого дела и не угодить в тюрьму? И только дойдя до половины лестницы, я увидел, что собираются все военнослужащие. Полковник Фокс прибыл не по поводу бинокля.
– Солдаты, – сказал он, когда мы все были в сборе в кабинете мистера Суесса, – как вы, наверное, знаете, русские окружают Будапешт, Израиль готовится захватить Суэцкий канал, а британские и французские корабли приближаются к Порт-Саиду. Какое все это имеет отношение к вам? Я хочу, чтобы вы ознакомились с только что полученной мной телеграммой.
Он начал читать телеграмму, и чем дальше он читал, тем муторнее становилось у меня на душе. Суть сообщения сводилась к тому, что около десятка советских танковых дивизий продвигаются в сторону Западного Берлина.
– Следует ожидать скорого начала военных действий, – сказал полковник, – иначе бы все эти дивизии сюда не направлялись. Вам известно, сколько может продержаться Берлин – пару часов, от силы, полдня. Город будет захвачен исключительно быстро, малой кровью. Части, расквартированные в казармах, будут взяты в плен. Со мной и с вами дело обстоит по-особому – мы ведь разведчики. Русским известны наши фамилии, и нас, скорее всего, расстреляют. Отпустите всех источников, держите наготове военную форму, упакуйте свои вещи, запаситесь теплым бельем, потому что, если вы вдруг не будете расстреляны, вас ожидает долгая прогулка в Сибирь. Помолитесь – может, и вывезет. Паршиво, конечно, что все кончается. Вы хорошо поработали. Помните, что вы – американцы, и исполните свой долг до последнего. Если нам суждено умереть, умрем красиво.
Подойдя к нам, полковник пожал всем руки. Он был щупл и сед, а в глазах у него стояли слезы. Быть расстрелянным ему не улыбалось точно так же, как и нам.
Выйдя из кабинета, никто не проронил ни слова. Поднимаясь наверх, я думал о тех многих тысячах долларов, которые родители потратили на мое образование, а налогоплательщики на то, чтобы я учился в школе переводчиков в Монтеррее. И все ради чего? Ради того, чтобы тебя расстреляли ни за что ни про что. Я укладывал в рюкзак последние вещи, когда вошел Манни, держа в руках какую-то книжку.
– Ты уже упаковался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51