Мысль остроумная, однако сравнение с былиной делает возможным и другое

толкование. Соловей-разбойник ведь не только свистит, но и ревет
по-звериному. Не подобное ли многоголосие сжато отражено и в формуле
"звериного свиста"? Во всяком случае, контекст позволяет отнести это
выражение именно к Диву: "Свист звериный поднялся - [это] взбился Див,
кличет на вершине дерева..." Вкупе с предшествующим упоминанием разбужен
ных
птиц получается цельная картина переполоха на верхнем ярусе поэтическ
ого
ландшафта "Слова".
Клич Дива- разносится на огромное расстояние. Он слышан на Волге, на
побережье моря (Черного? Азовского?), на притоке Днепра Суде, в крымских
городах Корсуне (Херсонесе) и Суроже (Судаке), наконец, в Тмутаракани,
знаменитой в ту пору, очевидно, каким-то языческим идолом ("болваном").
Смысл этого утверждения "Слова" невозможно понять, не зная реальной
обстановки, в которой совершался поход. По летописному рассказу о тех
событиях, разведка сообщила Игорю, что напасть на половцев внезапно не
удастся, они разъезжают по степи, во всеоружии готовые встретить русских
. В
поэтической версии событий, созданной автором "Слова", приближение русск
их
воинов выдал крик Дива. Следом за его криком и как бы в ответ ему скрипят
("крычат", будто лебеди) телеги половцев, спешащих к Дону.
Слышимый от Волги до Тмутаракани голос Дива тоже заставляет вспомнить

звуковое оружие Соловья-разбойника, обладавшее, как сказали бы военные,

большим радиусом поражения. Тут, правда, нужно принять во внимание
особенности художественной манеры автора "Слова". Например, он говорит п
ро
деда Игоря, воинственного князя Олега, стяжавшего себе горькую славу
усобицами с другими русскими князьями: когда Олег вступал "в злат стреме
нь
в граде Тьмуторокане", от звона стремени его соперник Владимир Мономах "у
ши
закладаше (затыкал) в Чернигове". Голос Ярославны, плачущей по Игорю в
Путивле, слышен на далеком Дунае; и наоборот, по возвращении Игоря из
половецкого плена "девици поют на Дунаи, вьются голоси чрез море до Киева".

Было бы странным думать, будто автор допускал такую слышимость звуков на

деле. Конечно, для него это лишь условные, поэтические формулы быстрого
распространения худой или доброй вести, общей радости или печали. Выходи
т,
и "предупреждение" Дива далеким городам и землям следует понимать как
поэтическую условность, а зычность его голоса не стоит оценивать буквал
ьно
по тексту. Все же отметим для себя, что из всех звуков, раздававшихся в
ночи, - а в том же эпизоде упомянуты и голоса волков, и орлиный клекот, и
лай лисиц, - автор "Слова" выбрал для гиперболизации именно крик Дива. Для
этого должны были быть какие-то основания в характере самого персонажа.

Мы вплотную уперлись в вопрос, кто же такой этот Див. От ответов,
предлагавшихся исследователями и переводчиками "Слова", пестрит в глаза
х.
Ранние комментаторы считали Дива обыкновенной птицей - филином или удод
ом,
крик которых навевает страх и кажется недоброй приметой. Другие видели в

нем сидящего на дереве разведчика (к этому относились цитированные ране
е
слова Н.М.Павлова-Би-цына о "дозорцах" на дубах) или некий "маяк" с
трещоткой, установленный половцами для сигнализации о передвижениях
русских. Не было недостатка и в мифологических истолкованиях Дива, от
обтекаемых ("зловещая мифическая птица") до вполне конкретных: леший,
грифон. Его отождествляли даже с реликтовым гоминоидом, то бишь "снежным

человеком"... Разброс мнений понятен. В сущности автор "Слова" загадал
исследователям загадку: "Что такое - сидит на дереве и кличет?" Отгадки
могут выглядеть более или менее подходящими, но при том мизере информаци
и,
который выдаст о Диве текст памятника, принципиально допустимо множест
во
ответов, и окончательный быбор между ними, опираясь только на эти сведен
ия,
сделать невозможно.
Определенный просвет появляется при рассмотрении лингвистического а
спекта.
Дело в том, что имя Див с несомненностью восходит к индоевропейскому
обозначению сначала неба, затем небесного божества и бога вообще (ср.
древнеиндийское "дев^", латинское "дивус" и т.п.). В балтской мифологии,
близкородственной мифологии славян, верховным богом числился Диевас. О

вероятном существовании славянского аналога, помимо общих соображений
,
говорит и то, что церковная литература средневековья, бичующая пережитк
и
язычества, кроме почитания в народе известных богов древнерусского пан
теона
- Перуна, Хорса, Мокоши, - отмечает и поклонение какой-то Диве.
Вместе с тем, Вяч.Вс. Иванов и В.Н.Топоров, видные специалисты в области
мифологии, на выводы которых я здесь опираюсь, обоснованно предполагают

постепенный переход Дива или Дивы с высших уровней мифологической сист
емы
на более низкие, попросту говоря, переход из разряда богов в разряд
демонов, духов природы. Параллельно этот персонаж мог приобретать все бо
лее
негативную окраску. Нечто похожее произошло в иранской мифологии, где
"дэвы" или "дивы", некогда почитавшиеся в качестве богов, выступают как
злые духи, борьбе с которыми уделяют много сил эпические герои. Замечу, чт
о
понижение статуса славянского Дива могло сопровождаться его снижением
в
прямом, пространственном смысле. Вершина дерева вместо неба - естественн
ая
"промежуточная" обитель существа, эволюционирующего от бога, скажем, к
лесному духу. Итак, сравнительный анализ склоняет к пониманию Дива как
мифологического персонажа. Правда, его конкретный облик и сюжетные функ
ции
от этого не стали яснее. Но ведь Див в "Слове о полку Игореве" упоминается
еще один раз. Может быть, это второе упоминание прольет больше света на
загадочный образ?
Обстановка после первого его выхода на сцену круто изменилась. Войско
Игоря разбито, сам он, раненный, в плену, воодушевленные победой половцы

ринулись на Русь. Эта ситуация охарактеризована следующими словами: "Уже

снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса Дивь на
землю". Две фразы ясны и соответствуют ситуации: бесчестие одолело славу,
а
насилие - волю. Но при чем тут сообщение, что Див, по разным переводам,
бросился, низвергся, низринулся, спустился и т.п. на землю? Как могло такое

"событие" символизировать беды, обрушившиеся на Русь? Этот пункт для
интерпретаций образа Дива оказался особенно сложным.
Представляется, что и тут ближе других к истине Вяч.Вс. Иванов и
В.Н.Топоров, видящие в данной фразе отголосок индоевропейского мотива
падения на землю небесного божества. Вероятно, для восточнославянского
Дива
- добавлю от себя - подразумевалось уже падение с дерева. Само же выражение

с давних пор могло служить иносказательной, "пословичной" характеристик
ой
нарушения привычного миропоряд-ка, наступления плохих времен. Все это оч
ень
гадательно, но более твердых выводов из имеющегося материала, боюсь, и нс

сделать.
Вся беда для нас в том, что создатель "Слова" использовал отдельные черты

Дива, оставив "за кадром", за строкой своего повествования всю полноту
связанных с ним сюжетов и поверий. Предполагалось, что читатель сам
понимает, кто такой Див, чем опасен его крик и что знаменует собой его
низвержение на землю. В результате перед нами только прерывистый и
бесплотный контур какого-то мифа или мифов, нам уже неизвестных. И все-так
и
даже сохранившаяся информация пригодна для сопоставлений. Давайте
отвлечемся от всех гипотез о Диве и подытожим то, что мы достоверно знаем
о
нем из "Слова". Это некое существо, которое громко кличет, возможно, и
свистит, сидя на дереве, а затем низвергается на землю. Нельзя не увидеть

здесь параллелизма с основными моментами, характеризующими участие Со
ловья
в мифологическом пра-сюжсте былины: он страшно свистит (а также ревет и
шипит), сидя на дубах, а затем падает на землю. Трудно счесть это случайным

совпадением. Предполагать, что образ Дива в "Слове" создан на основе фигур
ы
Соловья-разбойника, тоже не приходится. Див - самостоятельный персонаж,
черты которого, судя по всему, имеют свои достаточно глубокие корни.
Остается сделать вывод, что когда-то сам Див - в сочетании со
змееборческими мотивами - частично послужил моделью для образа Соловья.

На основании всего вышесказанного логику формирования образа Соловья

можно, гипотетически представить себе так. Сказочно-мифологический Зме
й
передал ему свою сюжетную роль чудовища, с которым борется богатырь. Тип

свистящего Змея подсказал мысль сделать главным оружием чудовища свис
т.
Пример Дива способствовал закреплению нового "звучного" персонажа в поз
иции
"връху древа". Это, в свою очередь, задействовало мифологему, о которой мы
еще не говорили.
Индоевропейская мифология более или менее четко различала три яруса ми
ра
- верхний, средний и нижний. Организующей вертикалью в этой модели
Вселенной служил образ мирового дерева, а каждый из ярусов, будучи связа
н
соответственно с вершиной, стволом и корнями дерева, символизировался

определенными животными. Символом верхнего мира, понятное дело, были пти
цы,
к среднему миру относились волк, медведь, олень и другие звери, а
представителями нижнего мира выступали пресмыкающиеся, земноводные и
рыбы.
Эту систему образов можно часто встретить в повествовательном фолькло
ре,
хотя связь ее с архаичной моделью мира улавливает уже только глаз
специалиста. Помните, где была упрятана смерть Кащея Бессмертного? Как
признался он сам: "На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит,

под дубом сундук зарыт, в сундуке - заяц, в зайце - утка, в утке - яйцо, в
яйце - моя смерть". Чтобы победить Кащея, сказочному герою пригодилась
помощь животных, которых он прежде пощадил. Когда Иван Царевич достал
из-под дуба (или из дупла) сундук, из него выскочил заяц; его догнал волк,
но из зайца выпорхнула утка; утиное яйцо упало в море; из воды яйцо с
Кащеевой смертью достала щука. Вся вереница образов может показаться
чересчур пестрой и бессмысленно длинной, если не разглядеть в ней
динамически развернутую модель мира - верхний, средний и нижний ярусы с
соответствующими животными плюс дерево... Та же мировая "трехчленка",
только без дерева, образует стержень былины о князе-оборотне Волхе
(Вольге). Когда он родился, взволновалась вся природа: птицы улетели в
поднебесье, звери в лесах разбежались, рыбы ушли в глубину. И было им чего

бояться. Повзрослевший Волх использовал свое оборотничество для проко
рма
дружины. Обернувшись соколом, он бил гусей-лебедей; обернувшись волком,
охотился на зверя; обернувшись щукою, загонял рыбу в сети. Затем с помощью

похожих превращений Волх одержал победу над Индийским царством.
Стоит подчеркнуть, что в обоих случаях перед нами персонажи со "змеиной

наследственностью". Происхождение образа Кащея от образа Змея достаточ
но
очевидно, а про Волха в былине прямо сказано, что он зачат матерью от Змея.

Для Змея же связь с мировым деревом, а также способность приобретать обл
ик
другого существа характерны издревле.
В свете приведенных материалов не составляет труда объяснить, почему
Соловей-разбойник свистит по-соловьиному, ревет по-звериному, шипит
по-змеиному. Как отмечают Вяч.Вс. Иванов и В.Н.Топоров, три вида звуков,
издаваемых Соловьем, "явно соотнесены с... тремя космическими сферами,
объединяемыми образом дерева". Здесь надо принять во внимание, что Змей
обычно располагался у корней мирового дерева, а на его вершине славянски
е
источники порой упоминают соловья или соловьев.
Поскольку Соловей-разбойник статичен и опасен только своим звуковым
оружием, он не превращается в животных трех мировых сфер, а лишь
воспроизводит их голоса. По этой же причине он оказался теснее, нежели
Кащей и тем более Волх, связан с архаичным образом мирового дерева, котор
ое
хорошо просматривается за "фундаментальными" дубами Соловья. Кажется, мы

добились принципиальной ясности в вопросе о происхождении фигуры
Соловья-разбойника. Грубо говоря, удалось понять, как из Змея могли сдела
ть
Соловья. И вот тут-то, в последнем звене логической цепочки, вдруг
возникает труднопреодолимое препятствие.
Ранее у нас уже был повод отметить, что образ соловья-птицы никак не
вяжется с боевой ситуацией. Теперь есть смысл продолжить эту тему.
Соловьиное пение и вообще соловей ("соловейка", "соловейчик", "соловушка")
традиционно вызывают к себе только положительное отношение. Сравнение
с
соловьем было лучшей похвалой певцу, поэту, проповеднику. Историк
В.Н.Татищев писал о легендарном жреце Богомиле, который "сладкоречив рад
и
наречен Соловей"; такого же "почетного звания" удостоился от создателя
"Слова о полку Игореве" великий песнетворец Боян. В народной песенной
лирике соловей передает своим пением девушке весточку от милого, но
смолкает, когда горюет невеста. В обрядовых песнях соловей, вьющий гнезд
о,
символизирует строителя дома, устроителя семейного очага... Словом, труд
но
найти птичий образ, который так мало подходил бы на роль чудовища, злодея,

страшного врага земли Русской. В отличие от Соловья Будимировича, былинн
ая
роль коего созвучна образам народной поэтики, фигура
Соловья-разбойника находится в разительном противоречии с "репутацией"

соловья, установившейся в бытовом и поэтическом сознании. Само имя
Соловей-разбойник, если вдуматься, - оксюморон, парадоксальное сочетание

несовместимых понятий, что-то вроде "живого трупа" или "горячего льда".
Любопытная психологическая деталь: на эту парадоксальность до сих пор

обращали внимание - по крайней мере, печатно - только нерусские
исследователи нашего эпоса. Очевидно, требуется чуточку "отстраненное" и

достаточно "взрослое" знакомство с образом, который для нас с вами привыч
ен
с детства, чтобы по-настоящему ощутить заложенную в нем противоречивост
ь и
удивиться: почему соловей стал разбойником?
Именно так поставил вопрос в 1865 году немецкий ученый К.Марте. Должно
быть, рассудил он, соловьиные трели, доносившиеся "в поздний час из
глубокого лесного мрака", наводили на русских страх, потому что леса были

полны разбойников. Это наивное объяснение спустя несколько лет справед
ливо
высмеял видный хорватский славист В.Ягич. Но и его не оставлял в покое
вопрос, "как же русский народ пришел к тому, чтобы приписать безобидному

соловью столь ужасно-отвратительную роль, какую играет Соловей в эпосе".

Увы, гипотеза, предложенная самим Ягичем, - будто бы прототипом
Соловья-разбойника, как и Соловья Буди-мировича, был библейский Соломон,

имя которого народ переделал в "птичье", - ненамного убедительнее
раскритикованных им домыслов. Проще всех поступил уже упоминавшийся
А.Александер. Отметив, что "выбор имени Соловей в данном случае создает
эффект оксюморона", американский профессор даже не попытался это как-ниб
удь
объяснить.
Найти объяснение действительно нелегко. И все-таки попробуем. Я думаю, на

выбор имени, точнее, образа конкретной птицы, решающее влияние оказал вы
бор
свиста в качестве оружия нового персонажа. (Следует заметить: несмотря н
а
"трехголосие" Соловья-разбойника, сказители прекрасно понимали, что глав
ным
в этой звуковой гамме является свист; при забывании формулы многозвучия

упоминался только он.) Ну, а с кем из живых существ мог ассоциироваться
такой персонаж в первую очередь? Конечно же, с соловьем, который ничем,
кроме своего свиста, и не знаменит. Напомню, что к этой ассоциации
подталкивал и образ голосистого - может быть, даже многоголосого - Дива в

"птичьей" позиции и еще более образ соловья на вершине мирового дерева.
По-видимому, соблазн использовать гармоничную связку понятий
"свист/соловей" для создания нового персонажа оказался столь велик, что в

глазах неизвестных нам творцов мифологического эпоса он перевесил рис
к
войти в противоречие с миролюбивым характером соловья. И творческая
дерзость в данном случае оправдала себя сполна. Благодаря ей появилась н
е
очередная вариация Змея - возник образ свежий, яркий, восхищающий
мастерством его "выделки". Заложенная в нем идея лишний раз доказала свою

плодотворность, когда спустя какое-то время мифологический Соловей пер
ежил
свое второе рождение, став исто-рико-эпическим Соловьем-разбойником,
который жил в народной памяти много столетий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9