И к тому же он пользуется среди арестантов авторитетом, таким, что его день рождения вспоминают ещё через полгода, и Протасу вряд ли удастся сделать здесь что-то против него. Может, он даже и рассчитается как-нибудь за свою подругу с помощью своих денег, но Бандере от этого легче уже не будет. И он старался смириться со своей участью проигравшего, хотя это было и нелегко.
* * *
Первыми прогон из восемь семь получили в камере семь ноль. Прочитав его, Валёк молча протянул его Стасу и угрюмо заходил по хате.
– Ох, них…я! – прочтя, схватился за голову Стае, не веря своим глазам и перечитывая вновь. – Е…ануться легче…
– Чё, чё такое? – сразу подскочил к нему со шконки Лис и, увидев написанное, сделал изумлённое лицо и протянул: – Е…а-а-ать.
– Я сам о…уел, – качал головой всё ещё не пришедший в себя Стае.
– Не, ты прикинь, Валёк. Это ж пи…дец полнейший, – показывал маляву Вальку Лис, как будто тот её не читал. – Больше грева нам от него не будет. У пидора ж стремно брать, правильно?
– Я думал, ты из-за самого Протаса в ауте, а ты все о желудке своём, – укоризненно качал головой Стае.
– Да чё мне сам Протас? – тут же парировал Лис. – Сидят там, сами жируют, а нам шнягу всякую суют. Себе хлеб икрой намазывают, а нам маргарин загоняют. Ты поверишь, что ли, что они там грузинский чай пьют? Или вот эту шнягу курят?
Валёк не слушал, о чём спорили между собой здравый и рассудительный Стае, и этот подхалим Лис, всегда принимающий сторону сильных не зависимо от того, правы они или нет. Голова Валька сейчас болела о том, что если Протас, как написано в прогоне, шпилил на кума и отдавал ему людские малявы, то получалось, что и Валёк тоже помогал ему с информацией. Он ходил по камере и молил бога, чтобы Протас, которому уже терять нечего, его не выдал. Так же он клялся господу, что больше никогда не будет связываться ни с чем подобным, просил простить его за это и не отдавать на растерзание строгачам. Да и свои, если со строгого режима скажут «наказать», не пожалеют. Этот же Лис первый и будет опускать своёго друга.
Валёк даже руки складывал в молитве на груди, но его спорящие семейники этого не заметили, как и его подавленного состояния.
* * *
Плетень был в отстойнике ещё с четырьмя заключёнными, которые не успели вчера пройти флюрку и анализы и остались на выходные здесь. После бессонной ночи все спали, но когда дверь открылась и завели ещё одного да ещё и с матрасом, подняли головы и уставились на него. Плетень, единственный из всех, кто обладал здесь матрасом и спал в трусах на чистом белье, заинтересовался новеньким больше всего. Он-то сразу сообразил, что ему придётся долго жить здесь с этим человеком, по виду скорее всего с красным, на повязке которого в зоне было написано минимум «завхоз». Солидный вид и рослая фигура сразу вызвали у Олега уважение, а вся одежда и даже фирменная сумка, наверняка набитая всяким добром, говорили о том, что этот человек обеспеченный и будет здесь очень полезен.
– Здорово. Откуда сам? – спросил его Плетень, поднявшись и одевая футболку.
– С восемь семь, – каким-то потухшим голосом произнёс вновь прибывший, и только тут Плетень заметил, что при всём его солидном виде у него возле уха виднелся синяк, а на голове были две большие шишки и лицо его было таким, как будто у него умер кто-то из близких.
– Чё, закинули к блатным, а они узнали, что вязаный был по зоне? – сделал предположение Плетень, вспоминая своё попадание сюда с матрасом.
– Я там год просидел, – покачав головой, тихо проговорил пришедший как бы самому себе, – никогда не ссучил. А они…
– Чё такое, уронили? – опять предположил Плетень, усмехнувшись. Но вспомнив, как ему самому досталось в общаковом отстойнике, сразу сделал серьёзное лицо и спросил, выражая свою солидарность: – Чё, пидоры эти блатные-голодные прессанули? Не ссы, земеля. Придёт и наше время. Меня Олег зовут. А тебя как? – Плетень проятнул ему руку.
Посмотрев на руку вновь прибывший поднял взгляд на Олега и тихо произнес, убирая свою руку под куртку:
– Меня Паха зовут. Протас. Только руку жать мне не надо.
– Ох, ё-о-о, – сразу всё поняв, с досадой протянул Плетень и убрал руку. – Неужто х…ем наказали, гандоны. А за что?
– Не ху…м, просто на парашу затащили, пока я в отключке был, – поспешил сказать Протас, что его никто не имел, но и вдаваться в подробности опускания тоже не стал. – Сказали что ссучил, малявки якобы куму отсылал от смотрящего. Но я ни при делах, клянусь.
И тут Плетня осенило и он вдруг сразу всё понял.
– Как, ты говоришь, тебя зовут? Протас, а имя, я не расслышал? – спросил он, уже наверняка зная ответ.
– Паха, – ответил Протас. – Щас прогон должен пойти, ну или вечером с нового корпуса, что сука и всё такое. Не при делах я, клянусь. Да и я здесь только до понедельника. Хозяин появится, и меня в одиночку переведут, так что я вас долго не стесню.
Плетень был в шоке от своёго открытия и не мог ничего сказать. Но наступившую тишину нарушил другой заключённый.
– Мы и сами здесь до понедельника, – сказал он. – Да ты не оправдывайся тут перед нами, при делах, не при делах. Или боишься, что мы ещё тут бить будем? Спрашивается-то с человека только один раз, а с тебя уже получили. В прогоне том же не будет сказано, чтоб порвать тебя?
– Нет, – покачал головой Протас.
– Ну вот, – продолжил тот заключённый, – только в курс ставят, чтоб знали, с кем имеем дело. Или будут иметь те, к кому дальше заедешь.
– Да он в одиночку, говорит, поедет, – наконец пришёл в себя Плетень и подал голос. Он видел, что даже все четверо видавших виды завхозов зоны и председателей СДП, собравшихся здесь, смотрят на новоиспечённого опущенного не как на пидора. Уж больно вид у него был солидный и чувствовалось, что он человек сильный, хоть и упал духом. К тому же Плетень уже всё понял, и как малява к куму попала, которую сам же ему и отдал, и чьи конфеты он ещё тут употреблял, шедшие на ту шалаву Ольгу с восемь семь. У него внутри что-то даже шевельнулось, и он показал Протасу на место, далеко не возле параши. Он прекрасно понимал, почему так поступил. Не из чувства своей вины за то, что произошло с Павлом, и не из чувства солидарности. Хоть у самого только что сошли все синяки от избиений, он не испытывал никакой жалости к людям. Просто он сознавал, что если этого Протаса щемить и он будет везде кричать о беспределе, то если начнутся большие разборки по этому делу с малявами, они коснутся и его самого, и ещё неизвестно, чем всё закончится. Поэтому, как бы не чесался язык Олега сказать Протасу, что он трахал его девчонку, а теперь вроде как имеет право трахнуть его самого, он лишь ободряюще кивнул ему и сказал:
– Ложись, спи, не бойся, тебя здесь никто не тронет. Жизнь разберётся, кто есть кто.
Эпилог
Бандеру привезли на МОБ, расположенный на территории первого СИЗО летом 97-го года. До освобождения ему оставалось всего несколько месяцев и он с юмором думал, что лагерное начальство решило подлечить его для будущих боевых действий. Ехать он уже никуда не хотел, дышал уже свободой и позабыл обо всех своих чувствах и переживаниях из-за женщин, мысли о которых преследовали его месяцами и годами. Помнить, он всё же помнил, и Сашку, которая у него была в момент ареста и из-за которой он несколько первых месяцев переживал, что снюхается с кем-нибудь, пока его нет. Потом, когда она перестала его навещать и он уже успокоился, появилась в тюрьме Ольга Шеляева, по которой он ещё долгое время сходил с ума после того, как его увезли в зону, а она осталась в тюрьме, где с ней крутил роман Солома. Помнил он и сестру своёго соседа по проходу в бараке Огонька, которая год назад приезжала к нему на родительский день и в которую Бандера опять влюбился с первого взгляда ещё до того, как она заговорила с ним своим нежным, женственным голосом. Теперь всё было уже позади, и когда он увидел первую же красивую медичку в Межобластной больнице, он уже не запал на неё всей душой, а смотрел теперь похотливо, зная, что через два с половиной месяца у него таких девушек будет много. А если захочет, то приедет сюда и соблазнит и эту. Хотя в этом он даже сомневался, что он захочет ехать за сто километров к этой медичке, когда таких же и даже лучше полно и в его городе. Но пока ничего лучшего не было, и он с похотливой улыбкой пристал к этой.
– Как мне к вам обращаться? – спросил он, чуть ли не в открытую смотря на её грудь. – Гражданка начальник?
– Наталья Юрьевна, – ответила девушка, не реагируя на его тон и взгляд уже по привычке, таких зеков здесь было множество за время её работы.
– Вам так идёт военная форма, Наташа Юрьевна, – сделал Бандера ей комплимент, увидев под её белым халатом военный китель. – Через два месяца выйду на свободу, обязательно женюсь на военной. Форма очень возбуждает.
Очевидно, такие слова девушке говорили уже не один десяток раз и она даже бровью не шевельнула ни на комплименты, ни на томный тон Бандеры. Записав его данные в журнал, она спокойно позвала следующего, даже не удостоив своёго обольстителя взглядом. Но Бандере это было уже всё равно, скоро свобода.
Пройдя в отделение, он заметил среди снующих между палатами людей знакомую фигуру и, догнав её, удивлённо произнес.
– Потап? Ты чё здесь делаешь?
– Здорово, Виталь, – поздоровался Потап. – Лечусь, вот.
Бандера был очень удивлён и не обратил внимания ни на свой глупый вопрос, ни на не менее глупый ответ. Потап был простым мужичком, не из тех, кто выезжал с лагеря на больничку для общения или по делу. Но в данный момент он уже должен был быть на свободе, так как его срок заканчивался на три месяца раньше Бандеры. К тому же он был настоящим мастером всяких жалоб и заявлений, и когда Бандера уходил на этап в зону, Потап ждал ответ на очередную жалобу в вышестоящий суд или что-то в этом роде.
– Вижу, что не на заработки приехал, – сказал он. – Тебе что, по касачке сроку добавили, что ли? Ты ж уже откинуться должен был. Не поверю, что ты мог раскрутиться.
– Да не-е, я ж на пересуд подавал, – с гордостью ответил Потап, – дали двушку. Потом освободился, ещё на полтора залетел. Меня с двадцатки привезли.
– Так ты уже второй срок досиживаешь? – восхищённо спросил Бандера.
– Да не-е, – с грустью ответил Потап. – Только начал. До суда ж под распиской ходил, как закрыли сразу почти в зону, бля, увезли, – но тут лицо Потапа немного просветлело и он хитро улыбнулся. – Но я и отсюда уже написал, в Москву отправил. Так что ещё не вечер…
– Не сомневаюсь, – подбодрил его Бандера. – Так ты, значит, ещё вольными пирожками серишь? Рассказывай, чё там нового в городе?
– Да не слишком вольными, два месяца уж почти, – поправил Потап. – А ты чё, с воли вестей не получаешь, что ли?
– Да так, поверхностно только. Те, кто при делах, сюда редко попадают. В основном сами только кто чё услышат. А пацанов наших всех убили. Родители только приезжают иногда, но они никаких движений не знают.
– Ну а я чё? Ты ж знаешь, я сам никуда не лезу, так, если только, где чё украсть, – оправдывался Потап, потом вдруг вспомнил то, что может быть интересным Бандере и, встрепенувшись, выпалил: – А помнишь, ты с Протасом общался с восемь семь? Знаешь, что с ним стало?
– Угу, – спокойно кивнул Бандера, будто ему это было безразлично.
– И что нагнали его сразу поле этого прямо с зала суда знаешь?
Бандера молча кивнул, задумавшись о чём-то своём. То, что Протаса освободили, ограничившись отсиженным, его не интересовало. Брат и друзья были давно мертвы, доить его было некому и ходили слухи, что он всё равно уехал куда-то из города.
– Не, ну всё равно, ты прикинь, да? – продолжал Потап, немного обиженный тем, что не смог рассказать Бандере ничего нового. – За три дня до свободы опустили, три дня не досидел…
– Слышь, – перебил его Бандера своими мыслями. – А Юрика этого помнишь? Ты касачку ещё писал ему и подельнице его? Чё с ним было, когда я ушёл?
– Конечно помню, – ответил Потап и не без гордости добавил: – Ему по касачке на доследствие отправили. Ты прикинь? Он месяцев восемь только отсидел, и под чистую нагнали. Я сам ох…ел. Оправдали полностью. Видать бабок папаша его отвалил немерено…
– А тёлку его? – поднял голову Бандера, с интересом смотря на Потапа.
– И тёлку тоже, – восторженно рассказывал Потап, обрадовавшись тому, что хоть чем-то смог удивить Бандеру. – Кстати, ты знаешь, что она за Солому замуж вышла? – спросил Потап и, увидев вытянувшееся лицо Бандеры, восторженно продолжил: – Я сам ох…ел, когда узнал. Она прямо на двадцатку к нему приезжала расписываться. Ты прикинь, как он её раскрутил на тюрьме? А Юрик этот, лох рогатый. Я как на двадцатку пришёл вот щас, узнал, чуть со шконки не ё…нулся… на свиданки к нему ездит…
Он ещё что-то говорил, но Бандера его уже не слушал. Глядя куда-то в пол, он думал, как действительно повезло Соломе. В той жёсткой игре тогда, на централе, он выиграл самый лучший приз, о котором только может мечтать любой мужчина – прекрасную женщину, которая будет любить тебя не за деньги и пойдёт к тебе даже за решётку. Такие женщины действительно достойны любви сильных мужчин.
Из интервью автора
Корреспондент: никак не ожидал, что книга о тюрьме окажется настоящим любовным романом. Тюремным романом. Даже не думал, что за решёткой такое возможно.
Автор: вы же знаете, абсолютное большинство читателей, как и любителей сериалов – женщины. Поэтому для меня не стоял вопрос, какую историю рассказать из своей тюремной жизни. А насчёт того, что такое возможно и было со мной, мне и самому теперь верится с трудом. Но все сидевшие мужчины нормальной ориентации, которые хорошо помнят те моменты, когда впереди светит или уже дан большой срок, знают, что мечты о большой и светлой любви или любящей тебя женщине посещают регулярно. Правда, признаются в этом не все, да и забывается все по истечении срока. Это, знаете, как в анекдоте: Любовник выпрыгнул из окна любовницы, когда у неё муж вернулся неожиданно, летит и молится: «Господи, спаси! Больше никогда не буду спать с чужими жёнами! Больше никогда не буду изменять своей жене, только спаси!». А когда приземлился в огромный мягкий сугроб, встал, отряхнулся и думает: «Летел-то всего три секунды, а столько ерунды наговорил». Так что по освобождении верится действительно с трудом даже самому. Но в любом случае критику принимают только от тех, у кого в тюрьме были возможности перемещения и кто прошёл несколько тюрем и лагерей по стране и знает, что даже в одном управлении в одной колонии или тюрьме может быть так, а в соседней уже совсем по-другому. Не говоря уже о разных регионах, когда не только люди могут быть разными, но даже одни и те же вещи называться по-разному. Так же критики могут быть только взрослыми. А то молодёжь, которая сейчас по тюрьмам, из-за лени написать малявку другу или подельнику звонит ему по телефону, даже если он сидит через камеру. Они, может, и не все знают, как мы раньше жили и что когда-то у нас не было другой связи. Знаю некоторых, которые в шоке оттого, что у нас когда-то в тюрьмах не было даже розеток, не говоря уже о кипятильниках, телевизорах, DVD и прочем. А в изоляторах нас кормили через день и спали на голых досках ночью, и на сыром бетоне днём, и без прогулок по свежему воздуху. Ну и естественно, если хватает духу критиковать, то делать это нужно в открытую, а не по-шакальи, прячась под ником или вымышленным именем в Интернете.
К.: Да я и не думал вас критиковать, я же не сидел. И к тому же верю безоговорочно всей истории, но, признаться честно, я думал, что эта девушка в финале будет вашей.
А.: Вы, наверное, насмотрелись голливудских фильмов, где ещё до просмотра ясно, кто и как будет побеждать. Сигал жестоко и хладнокровно, Норрис благородно и романтично, Джекки Чан смешно и весело, ну и так далее…
К.: Это да. Но ведь главный герой фильма или книги и должен побеждать, так ведь было почти везде и всегда. Глупо будет, если герой произведения погибнет где-нибудь в середине.
А.: Ну, во-первых, здесь я был не главный герой, а только один из них. А во-вторых моё творчество – это не совсем фильмы или книги. И потом, я же ведь не умер.
К.: Вы сказали, что ваше творчество, это не совсем книги или фильмы. А что это? Автобиография?
А.: Не могу так сказать, иначе на фоне всех остальных, кто описывал свою жизнь, окажусь полным отбросом общества. Вы когда читаете автобиографические книги или мемуары не удивляетесь, в каком прекрасном мире вы живете, какие честные и благородные люди вас окружают? Сильно плохого про себя ведь никто не расскажет. А я рассказываю, что был злым и коварным эгоистом, зависть порождала необузданную жестокость и так далее. Поэтому приравнять своё творчество к обычному самовозвеличиванию и назвать автобиографическим произведением не могу, здесь надо придумать какое-то другое название этому. Потому что даже откровениями назвать будет слишком мягко, на мне, помимо всего, ещё крови много, и вы обо всём со временем узнаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
* * *
Первыми прогон из восемь семь получили в камере семь ноль. Прочитав его, Валёк молча протянул его Стасу и угрюмо заходил по хате.
– Ох, них…я! – прочтя, схватился за голову Стае, не веря своим глазам и перечитывая вновь. – Е…ануться легче…
– Чё, чё такое? – сразу подскочил к нему со шконки Лис и, увидев написанное, сделал изумлённое лицо и протянул: – Е…а-а-ать.
– Я сам о…уел, – качал головой всё ещё не пришедший в себя Стае.
– Не, ты прикинь, Валёк. Это ж пи…дец полнейший, – показывал маляву Вальку Лис, как будто тот её не читал. – Больше грева нам от него не будет. У пидора ж стремно брать, правильно?
– Я думал, ты из-за самого Протаса в ауте, а ты все о желудке своём, – укоризненно качал головой Стае.
– Да чё мне сам Протас? – тут же парировал Лис. – Сидят там, сами жируют, а нам шнягу всякую суют. Себе хлеб икрой намазывают, а нам маргарин загоняют. Ты поверишь, что ли, что они там грузинский чай пьют? Или вот эту шнягу курят?
Валёк не слушал, о чём спорили между собой здравый и рассудительный Стае, и этот подхалим Лис, всегда принимающий сторону сильных не зависимо от того, правы они или нет. Голова Валька сейчас болела о том, что если Протас, как написано в прогоне, шпилил на кума и отдавал ему людские малявы, то получалось, что и Валёк тоже помогал ему с информацией. Он ходил по камере и молил бога, чтобы Протас, которому уже терять нечего, его не выдал. Так же он клялся господу, что больше никогда не будет связываться ни с чем подобным, просил простить его за это и не отдавать на растерзание строгачам. Да и свои, если со строгого режима скажут «наказать», не пожалеют. Этот же Лис первый и будет опускать своёго друга.
Валёк даже руки складывал в молитве на груди, но его спорящие семейники этого не заметили, как и его подавленного состояния.
* * *
Плетень был в отстойнике ещё с четырьмя заключёнными, которые не успели вчера пройти флюрку и анализы и остались на выходные здесь. После бессонной ночи все спали, но когда дверь открылась и завели ещё одного да ещё и с матрасом, подняли головы и уставились на него. Плетень, единственный из всех, кто обладал здесь матрасом и спал в трусах на чистом белье, заинтересовался новеньким больше всего. Он-то сразу сообразил, что ему придётся долго жить здесь с этим человеком, по виду скорее всего с красным, на повязке которого в зоне было написано минимум «завхоз». Солидный вид и рослая фигура сразу вызвали у Олега уважение, а вся одежда и даже фирменная сумка, наверняка набитая всяким добром, говорили о том, что этот человек обеспеченный и будет здесь очень полезен.
– Здорово. Откуда сам? – спросил его Плетень, поднявшись и одевая футболку.
– С восемь семь, – каким-то потухшим голосом произнёс вновь прибывший, и только тут Плетень заметил, что при всём его солидном виде у него возле уха виднелся синяк, а на голове были две большие шишки и лицо его было таким, как будто у него умер кто-то из близких.
– Чё, закинули к блатным, а они узнали, что вязаный был по зоне? – сделал предположение Плетень, вспоминая своё попадание сюда с матрасом.
– Я там год просидел, – покачав головой, тихо проговорил пришедший как бы самому себе, – никогда не ссучил. А они…
– Чё такое, уронили? – опять предположил Плетень, усмехнувшись. Но вспомнив, как ему самому досталось в общаковом отстойнике, сразу сделал серьёзное лицо и спросил, выражая свою солидарность: – Чё, пидоры эти блатные-голодные прессанули? Не ссы, земеля. Придёт и наше время. Меня Олег зовут. А тебя как? – Плетень проятнул ему руку.
Посмотрев на руку вновь прибывший поднял взгляд на Олега и тихо произнес, убирая свою руку под куртку:
– Меня Паха зовут. Протас. Только руку жать мне не надо.
– Ох, ё-о-о, – сразу всё поняв, с досадой протянул Плетень и убрал руку. – Неужто х…ем наказали, гандоны. А за что?
– Не ху…м, просто на парашу затащили, пока я в отключке был, – поспешил сказать Протас, что его никто не имел, но и вдаваться в подробности опускания тоже не стал. – Сказали что ссучил, малявки якобы куму отсылал от смотрящего. Но я ни при делах, клянусь.
И тут Плетня осенило и он вдруг сразу всё понял.
– Как, ты говоришь, тебя зовут? Протас, а имя, я не расслышал? – спросил он, уже наверняка зная ответ.
– Паха, – ответил Протас. – Щас прогон должен пойти, ну или вечером с нового корпуса, что сука и всё такое. Не при делах я, клянусь. Да и я здесь только до понедельника. Хозяин появится, и меня в одиночку переведут, так что я вас долго не стесню.
Плетень был в шоке от своёго открытия и не мог ничего сказать. Но наступившую тишину нарушил другой заключённый.
– Мы и сами здесь до понедельника, – сказал он. – Да ты не оправдывайся тут перед нами, при делах, не при делах. Или боишься, что мы ещё тут бить будем? Спрашивается-то с человека только один раз, а с тебя уже получили. В прогоне том же не будет сказано, чтоб порвать тебя?
– Нет, – покачал головой Протас.
– Ну вот, – продолжил тот заключённый, – только в курс ставят, чтоб знали, с кем имеем дело. Или будут иметь те, к кому дальше заедешь.
– Да он в одиночку, говорит, поедет, – наконец пришёл в себя Плетень и подал голос. Он видел, что даже все четверо видавших виды завхозов зоны и председателей СДП, собравшихся здесь, смотрят на новоиспечённого опущенного не как на пидора. Уж больно вид у него был солидный и чувствовалось, что он человек сильный, хоть и упал духом. К тому же Плетень уже всё понял, и как малява к куму попала, которую сам же ему и отдал, и чьи конфеты он ещё тут употреблял, шедшие на ту шалаву Ольгу с восемь семь. У него внутри что-то даже шевельнулось, и он показал Протасу на место, далеко не возле параши. Он прекрасно понимал, почему так поступил. Не из чувства своей вины за то, что произошло с Павлом, и не из чувства солидарности. Хоть у самого только что сошли все синяки от избиений, он не испытывал никакой жалости к людям. Просто он сознавал, что если этого Протаса щемить и он будет везде кричать о беспределе, то если начнутся большие разборки по этому делу с малявами, они коснутся и его самого, и ещё неизвестно, чем всё закончится. Поэтому, как бы не чесался язык Олега сказать Протасу, что он трахал его девчонку, а теперь вроде как имеет право трахнуть его самого, он лишь ободряюще кивнул ему и сказал:
– Ложись, спи, не бойся, тебя здесь никто не тронет. Жизнь разберётся, кто есть кто.
Эпилог
Бандеру привезли на МОБ, расположенный на территории первого СИЗО летом 97-го года. До освобождения ему оставалось всего несколько месяцев и он с юмором думал, что лагерное начальство решило подлечить его для будущих боевых действий. Ехать он уже никуда не хотел, дышал уже свободой и позабыл обо всех своих чувствах и переживаниях из-за женщин, мысли о которых преследовали его месяцами и годами. Помнить, он всё же помнил, и Сашку, которая у него была в момент ареста и из-за которой он несколько первых месяцев переживал, что снюхается с кем-нибудь, пока его нет. Потом, когда она перестала его навещать и он уже успокоился, появилась в тюрьме Ольга Шеляева, по которой он ещё долгое время сходил с ума после того, как его увезли в зону, а она осталась в тюрьме, где с ней крутил роман Солома. Помнил он и сестру своёго соседа по проходу в бараке Огонька, которая год назад приезжала к нему на родительский день и в которую Бандера опять влюбился с первого взгляда ещё до того, как она заговорила с ним своим нежным, женственным голосом. Теперь всё было уже позади, и когда он увидел первую же красивую медичку в Межобластной больнице, он уже не запал на неё всей душой, а смотрел теперь похотливо, зная, что через два с половиной месяца у него таких девушек будет много. А если захочет, то приедет сюда и соблазнит и эту. Хотя в этом он даже сомневался, что он захочет ехать за сто километров к этой медичке, когда таких же и даже лучше полно и в его городе. Но пока ничего лучшего не было, и он с похотливой улыбкой пристал к этой.
– Как мне к вам обращаться? – спросил он, чуть ли не в открытую смотря на её грудь. – Гражданка начальник?
– Наталья Юрьевна, – ответила девушка, не реагируя на его тон и взгляд уже по привычке, таких зеков здесь было множество за время её работы.
– Вам так идёт военная форма, Наташа Юрьевна, – сделал Бандера ей комплимент, увидев под её белым халатом военный китель. – Через два месяца выйду на свободу, обязательно женюсь на военной. Форма очень возбуждает.
Очевидно, такие слова девушке говорили уже не один десяток раз и она даже бровью не шевельнула ни на комплименты, ни на томный тон Бандеры. Записав его данные в журнал, она спокойно позвала следующего, даже не удостоив своёго обольстителя взглядом. Но Бандере это было уже всё равно, скоро свобода.
Пройдя в отделение, он заметил среди снующих между палатами людей знакомую фигуру и, догнав её, удивлённо произнес.
– Потап? Ты чё здесь делаешь?
– Здорово, Виталь, – поздоровался Потап. – Лечусь, вот.
Бандера был очень удивлён и не обратил внимания ни на свой глупый вопрос, ни на не менее глупый ответ. Потап был простым мужичком, не из тех, кто выезжал с лагеря на больничку для общения или по делу. Но в данный момент он уже должен был быть на свободе, так как его срок заканчивался на три месяца раньше Бандеры. К тому же он был настоящим мастером всяких жалоб и заявлений, и когда Бандера уходил на этап в зону, Потап ждал ответ на очередную жалобу в вышестоящий суд или что-то в этом роде.
– Вижу, что не на заработки приехал, – сказал он. – Тебе что, по касачке сроку добавили, что ли? Ты ж уже откинуться должен был. Не поверю, что ты мог раскрутиться.
– Да не-е, я ж на пересуд подавал, – с гордостью ответил Потап, – дали двушку. Потом освободился, ещё на полтора залетел. Меня с двадцатки привезли.
– Так ты уже второй срок досиживаешь? – восхищённо спросил Бандера.
– Да не-е, – с грустью ответил Потап. – Только начал. До суда ж под распиской ходил, как закрыли сразу почти в зону, бля, увезли, – но тут лицо Потапа немного просветлело и он хитро улыбнулся. – Но я и отсюда уже написал, в Москву отправил. Так что ещё не вечер…
– Не сомневаюсь, – подбодрил его Бандера. – Так ты, значит, ещё вольными пирожками серишь? Рассказывай, чё там нового в городе?
– Да не слишком вольными, два месяца уж почти, – поправил Потап. – А ты чё, с воли вестей не получаешь, что ли?
– Да так, поверхностно только. Те, кто при делах, сюда редко попадают. В основном сами только кто чё услышат. А пацанов наших всех убили. Родители только приезжают иногда, но они никаких движений не знают.
– Ну а я чё? Ты ж знаешь, я сам никуда не лезу, так, если только, где чё украсть, – оправдывался Потап, потом вдруг вспомнил то, что может быть интересным Бандере и, встрепенувшись, выпалил: – А помнишь, ты с Протасом общался с восемь семь? Знаешь, что с ним стало?
– Угу, – спокойно кивнул Бандера, будто ему это было безразлично.
– И что нагнали его сразу поле этого прямо с зала суда знаешь?
Бандера молча кивнул, задумавшись о чём-то своём. То, что Протаса освободили, ограничившись отсиженным, его не интересовало. Брат и друзья были давно мертвы, доить его было некому и ходили слухи, что он всё равно уехал куда-то из города.
– Не, ну всё равно, ты прикинь, да? – продолжал Потап, немного обиженный тем, что не смог рассказать Бандере ничего нового. – За три дня до свободы опустили, три дня не досидел…
– Слышь, – перебил его Бандера своими мыслями. – А Юрика этого помнишь? Ты касачку ещё писал ему и подельнице его? Чё с ним было, когда я ушёл?
– Конечно помню, – ответил Потап и не без гордости добавил: – Ему по касачке на доследствие отправили. Ты прикинь? Он месяцев восемь только отсидел, и под чистую нагнали. Я сам ох…ел. Оправдали полностью. Видать бабок папаша его отвалил немерено…
– А тёлку его? – поднял голову Бандера, с интересом смотря на Потапа.
– И тёлку тоже, – восторженно рассказывал Потап, обрадовавшись тому, что хоть чем-то смог удивить Бандеру. – Кстати, ты знаешь, что она за Солому замуж вышла? – спросил Потап и, увидев вытянувшееся лицо Бандеры, восторженно продолжил: – Я сам ох…ел, когда узнал. Она прямо на двадцатку к нему приезжала расписываться. Ты прикинь, как он её раскрутил на тюрьме? А Юрик этот, лох рогатый. Я как на двадцатку пришёл вот щас, узнал, чуть со шконки не ё…нулся… на свиданки к нему ездит…
Он ещё что-то говорил, но Бандера его уже не слушал. Глядя куда-то в пол, он думал, как действительно повезло Соломе. В той жёсткой игре тогда, на централе, он выиграл самый лучший приз, о котором только может мечтать любой мужчина – прекрасную женщину, которая будет любить тебя не за деньги и пойдёт к тебе даже за решётку. Такие женщины действительно достойны любви сильных мужчин.
Из интервью автора
Корреспондент: никак не ожидал, что книга о тюрьме окажется настоящим любовным романом. Тюремным романом. Даже не думал, что за решёткой такое возможно.
Автор: вы же знаете, абсолютное большинство читателей, как и любителей сериалов – женщины. Поэтому для меня не стоял вопрос, какую историю рассказать из своей тюремной жизни. А насчёт того, что такое возможно и было со мной, мне и самому теперь верится с трудом. Но все сидевшие мужчины нормальной ориентации, которые хорошо помнят те моменты, когда впереди светит или уже дан большой срок, знают, что мечты о большой и светлой любви или любящей тебя женщине посещают регулярно. Правда, признаются в этом не все, да и забывается все по истечении срока. Это, знаете, как в анекдоте: Любовник выпрыгнул из окна любовницы, когда у неё муж вернулся неожиданно, летит и молится: «Господи, спаси! Больше никогда не буду спать с чужими жёнами! Больше никогда не буду изменять своей жене, только спаси!». А когда приземлился в огромный мягкий сугроб, встал, отряхнулся и думает: «Летел-то всего три секунды, а столько ерунды наговорил». Так что по освобождении верится действительно с трудом даже самому. Но в любом случае критику принимают только от тех, у кого в тюрьме были возможности перемещения и кто прошёл несколько тюрем и лагерей по стране и знает, что даже в одном управлении в одной колонии или тюрьме может быть так, а в соседней уже совсем по-другому. Не говоря уже о разных регионах, когда не только люди могут быть разными, но даже одни и те же вещи называться по-разному. Так же критики могут быть только взрослыми. А то молодёжь, которая сейчас по тюрьмам, из-за лени написать малявку другу или подельнику звонит ему по телефону, даже если он сидит через камеру. Они, может, и не все знают, как мы раньше жили и что когда-то у нас не было другой связи. Знаю некоторых, которые в шоке оттого, что у нас когда-то в тюрьмах не было даже розеток, не говоря уже о кипятильниках, телевизорах, DVD и прочем. А в изоляторах нас кормили через день и спали на голых досках ночью, и на сыром бетоне днём, и без прогулок по свежему воздуху. Ну и естественно, если хватает духу критиковать, то делать это нужно в открытую, а не по-шакальи, прячась под ником или вымышленным именем в Интернете.
К.: Да я и не думал вас критиковать, я же не сидел. И к тому же верю безоговорочно всей истории, но, признаться честно, я думал, что эта девушка в финале будет вашей.
А.: Вы, наверное, насмотрелись голливудских фильмов, где ещё до просмотра ясно, кто и как будет побеждать. Сигал жестоко и хладнокровно, Норрис благородно и романтично, Джекки Чан смешно и весело, ну и так далее…
К.: Это да. Но ведь главный герой фильма или книги и должен побеждать, так ведь было почти везде и всегда. Глупо будет, если герой произведения погибнет где-нибудь в середине.
А.: Ну, во-первых, здесь я был не главный герой, а только один из них. А во-вторых моё творчество – это не совсем фильмы или книги. И потом, я же ведь не умер.
К.: Вы сказали, что ваше творчество, это не совсем книги или фильмы. А что это? Автобиография?
А.: Не могу так сказать, иначе на фоне всех остальных, кто описывал свою жизнь, окажусь полным отбросом общества. Вы когда читаете автобиографические книги или мемуары не удивляетесь, в каком прекрасном мире вы живете, какие честные и благородные люди вас окружают? Сильно плохого про себя ведь никто не расскажет. А я рассказываю, что был злым и коварным эгоистом, зависть порождала необузданную жестокость и так далее. Поэтому приравнять своё творчество к обычному самовозвеличиванию и назвать автобиографическим произведением не могу, здесь надо придумать какое-то другое название этому. Потому что даже откровениями назвать будет слишком мягко, на мне, помимо всего, ещё крови много, и вы обо всём со временем узнаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39