Когда судьи боялись осуждать виновных к лишению свободы. Это было невероятное и ужасающее в своей трагикомичности время. И о нем стоит рассказать подробнее.
Это было время, когда Никита Хрущев уже обладал всей полнотой власти. Каждое его слово – относилось ли оно к внедрению кукурузы в сельское хозяйство или к расширению производства белых эмалевых кастрюль (было и об этом специальное постановление ЦК КПСС и Совета Министров) – воспринималось как безусловное руководство к действию. И то, о чем я буду сейчас рассказывать, явилось результатом выступления Хрущева.
Какова бы ни была предыстория этого выступления – действительно ли его растрогал рассказ бывшего вора-рецидивиста, с которым он встретился и беседовал на отдыхе в Сочи, были ли другие, более глубокие тому причины, – во всяком случае Хрущев призвал советских судей к более гуманному подходу при решении человеческих судеб. Он говорил о том, что лишение свободы – тюрьма и лагерь – это тяжелое наказание, которое следует применять лишь тогда, когда совершено тяжкое преступление.
Помню, с какой радостью читала я газетные статьи того времени, как ждала поворота советского правосудия к разумному и гуманному отношению к человеческим судьбам. И такой поворот наступил. Все судьи страны были собраны на специальные инструктивные совещания в районные и областные комитеты коммунистической партии. Что им там говорили – точно не знаю. Но результаты этого инструктажа немедленно дали себя знать.
Как раз в первые дни после совещания я должна была защищать молодого человека, который вместе с двумя своими товарищами проник в кассы Белорусского вокзала, взломал находившиеся там сейфы и похитил большую сумму денег. Вскоре все трое были задержаны, а деньги – изъяты. Обвиняемые признались в совершенном преступлении. Если еще учесть, что все они ранее были судимы и только что были освобождены из лагерей, станет понятно, что это было одно из самых безнадежных дел из всех, какие я когда-либо вела. Мой подзащитный, которого я посетила в Бутырской тюрьме, тоже понимал, что он обречен. Понимали это и его родители. Единственное, на что мы могли рассчитывать, – это то, что суд определит ему не максимальную меру наказания.
Каково же было мое удивление, когда уже в процессе слушания дела я почувствовала какое-то совершенно незнакомое мне раньше в этом суде заботливое, я бы даже сказала, почти любовное отношение к подсудимым, которые, право же, даже в глазах адвокатов вовсе не заслуживали такого к ним отношения. И тогда мой коллега по защите, старый коммунист сказал:
– Не удивляйтесь. Райком дал указание проявлять гуманность – вот они ее и проявляют!
И проявляли судьи эту гуманность с такой поразительной последовательностью, что прокурор Ленинградского района, которого все знали как человека сурового и бескомпромиссного в своей суровости, просил суд не приговаривать их к лишению свободы. Суд, признав их виновными, приговорил к условной мере наказания, и все они были торжественно освобождены из-под стражи здесь же, в зале суда.
Не нужно думать, что все судьи легко и без всякого внутреннего сопротивления подчинялись и подчиняются этой общей зависимости. Что они не понимают ни унизительности своего положения, ни того, что весь этот идеологический инструктаж-не что иное, как надругательство над правосудием.
И здесь мне хочется рассказать о судье, который плакал.
Это было в народном суде Ленинградского района Москвы в тот короткий период хрущевского либерализма, о котором я писала выше.
В этот день я пришла в суд, чтобы получить разрешение на свидание с моим подзащитным в тюрьме. Судья, к которой я обратилась за разрешением на свидание, сидела одна в своем кабинете. Незадолго до моего прихода она огласила приговор по какому-то уголовному делу и очень устала. У нее был настолько изнуренный вид, что я спросила, не больна ли она, не нужно ли ей чем помочь. И вдруг она разрыдалась. Это было поразительно. Судья, которая никогда не отличалась сентиментальностью или мягкостью характера, рыдала от отчаяния после вынесенного ею же приговора.
– Это ужасно, – говорила она, – что нас заставляют делать! Я сейчас выпустила на свободу двух настоящих бандитов. Бандитов, которые завтра же кого-нибудь ограбят. Это чудовищно, но я не могу поступить иначе.
Я не спрашивала ее ни о том, кто ее заставляет, ни о том, почему она не могла поступить иначе. Мне и так все было ясно.
Правда, этому судье недолго пришлось себя преодолевать. Изменилась обстановка, изменились и инструкции свыше. И она, уже не рыдая, посылала своими приговорами в тюрьму и женщин, имеющих маленьких детей, и подростка, укравшего в клубе гитару, чтобы иметь возможность играть в музыкальном ансамбле. Неоправданная жестокость и суровость были куда ближе ее женскому сердцу, чем неоправданный либерализм.
Необходимость «вершить правосудие» в соответствии со всякий раз меняющимися директивами дала свои плоды. Именно отсюда, думается мне, то равнодушно-циничное отношение к человеческой судьбе, которое характерно для многих советских судей. В этом же, уверена, лежит одна из причин почти поголовной коррупции судей. Коррупции, которая стала заметным явлением в жизни страны во время Отечественной войны, а в 50-е годы стала особенно наглядной и всеохватывающей.
Вынужденные постоянно нарушать закон судьи потеряли к нему уважение, и именно это создало обстановку, при которой закон стал нарушаться не только по указанию свыше, но и за деньги. Конечно, немаловажное значение при этом имела и чрезвычайно низкая в те годы оплата работы судей, следователей и прокуроров.
Во второй половине 50-х годов по всему Советскому Союзу прокатилась целая серия крупных так называемых хозяйственных дел, в основном связанных с мелкими фабриками, входящими в систему промышленной кооперации. Обвиняемыми по этим делам были начальники и мастера цехов, иногда директора и бухгалтеры таких небольших фабрик. Как правило, вина их заключалась в том, что, сдав государству всю продукцию, полагающуюся по плану, они производили еще сверх того значительное количество продукции, которую скрывали от учета и продавали ее через своих сообщников, работающих в маленьких (а иногда и в больших) государственных магазинах. Деньги, вырученные от таких операций, делились между участниками. Подсудимые бывали обычно очень богатыми людьми, и судьи, которые слушали такие дела, может быть, впервые в своей жизни сталкивались с подлинным богатством, с деньгами, которые лежали спрятанными в тайниках потому, что потратить их было невозможно.
Что в таких условиях могло противостоять постоянному искушению, которому подвергались судьи? Только вера в правосудие, в святость закона, внутренняя убежденность в том, что закон превыше всего. И когда эта вера была разбита и уничтожена самой властью, преград не стало.
В послесталинские годы, в конце 50-х – начале 60-х годов, в годы так называемой борьбы за законность, в одной только Москве были арестованы и преданы суду за вынесение неправосудных приговоров за взятки почти весь состав судей Калининского района, работники прокуратуры этого же района во главе с районным прокурором, почти весь состав следователей и прокуроров Московской области, многие судьи Московского областного суда. Почти полностью был арестован и осужден за получение взяток весь народный суд Киевского района Москвы. Не миновала эта эпидемия и Московский городской суд и Московскую городскую прокуратуру.
Если в Москве вынесение приговора за взятку было явлением достаточно распространенным и привычным, то в провинциальных судах и прокуратурах (и особенно в национальных республиках) это приняло характер абсолютно повседневный. В Грузии, Армении, Узбекистане и во многих других местах судья, не берущий взяток, был явлением не только исключительным, но и почти невероятным.
Взяточничество стало явным. О нем говорили почти открыто. Клиенты, которые приходили к адвокатам, часто искали в нас не профессиональных защитников, а людей, которые могут посредничать в передаче взятки судье. Так в коррупцию правосудия оказались вовлеченными и некоторые адвокаты.
То, что я сейчас пишу о несомненной для меня связи между необходимостью судить, руководствуясь партийными директивами и находясь в положении полной зависимости от власти, с одной стороны, и массовым взяточничеством судей, с другой, – это почти дословное повторение защитительной речи, произнесенной мною много лет назад в Верховном суде РСФСР.
Помню длинный, плохо освещенный и очень холодный зал судебного заседания. Привычная для меня обстановка. Сейчас введут обвиняемых. Это тоже привычно. Сколько лет смотрю я на этих людей! Молодые и старые, мужчины и женщины. Какими разными, наверное, были они раньше, на свободе, а теперь одинаково бледные особой тюремной бледностью лица; руки за спиной, голова опущена. А женщины! Опускающиеся чулки (ведь колготок тогда у нас еще не было, подвязки запрещены, и чулки просто подкручивали под коленом, как когда-то в русских деревнях), никакой косметики (запрещена тюремными правилами), волосы, заплетенные в косички и завязанные тряпочками (заколки и шпильки также запрещены). Сколько им лет – этим женщинам, которых проводят под конвоем по судебным коридорам? Как часто потом, слушая их показания в суде, я ловила себя на мысли: «Эта моложе меня, и эта тоже моложе». И, глядя на них, не могла верить этому.
В тот день все привычное было для меня необычным. В судебный зал под конвоем должны были ввести людей, которых я знала раньше. Перед которыми годами стоя я давала объяснения и произносила защитительные речи. А они сидели в судейских креслах с высокими дубовыми спинками, увенчанными гербом Советского Союза. Среди них введут человека, который много раз был моим противником в уголовных делах, требуя именем государства наказания виновным, а иногда и невиновным. Это один из самых опытных прокуроров Москвы. Это мой подзащитный Рафаил Асс. Он обвиняется в том, что систематически получал деньги за благоприятный исход дела в суде. Часть этих денег передавал судьям, а часть оставлял себе. Иногда это были очень большие суммы – несколько десятков тысяч рублей, иногда – когда дела бывали незначительные – 3–4 тысячи.
Когда я принимала это дело, я была почти уверена, что мне предстоит защищать невиновного человека. Асс был из тех немногих, кого, как мне казалось, нельзя было заподозрить в нечестности. Он выгодно отличался от других своих коллег высокой профессиональностью и манерой держаться – манерой культурного и воспитанного человека.
Как волновалась я, идя на первую встречу с Ассом! Каким найду его после стольких месяцев тюремного заключения? Но не сомневалась, что, каким бы ни было его физическое состояние, я найду в нем подлинного помощника при разработке тактики защиты – ведь это юрист-практик, прекрасно знающий судебную и следовательскую работу. Ко мне в кабинет ввели совершенно раздавленного человека. От страха и отчаяния он утратил способность ориентироваться. Его показания поражали беспомощностью.
Асс признал свою вину уже через несколько дней после ареста, поверив обещаниям следователя, который убедил его, что уже располагает бесспорными доказательствами его вины (хотя и не конкретизировал их). Асс назвал имя работника одного из московских магазинов, через которого получал деньги от разных лиц, и имена судей, которым он эти деньги передавал.
Почему Асс так повел себя? Естественно было бы предположить, что к этому его привело раскаяние. Что, оказавшись в тюрьме, он нашел облегчение в том, чтобы сказать правду, хотя и понимал, что ему грозит суровое наказание – многие годы лишения свободы. Но очень скоро я поняла, что причина была другая. Что настоящего раскаяния, нравственного самоосуждения не было. Что этот человек давно разучился уважать закон и правосудие, и то, что он совершил, вовсе не казалось ему таким безнравственным.
Я помню, как, обсуждая позицию защиты, убеждал он меня, что правосудие, собственно, нисколько не страдало оттого, что судьи получали взятки, так как деньги брались только за вынесение правосудных приговоров. И что если судья за взятку выносил приговор более мягкий, чем он (Асс) считал правильным, то, пользуясь своим правом прокурора, он приносил в вышестоящую судебную инстанцию протест на мягкость приговора.
Я спросила:
– Это по тем делам, по которым вы получали деньги?
И Асс, как бы удивленный моей несообразительностью, с недоумением ответил:
– Ну конечно же! Я же объясняю вам, что правосудие от взяток не страдало.
Для меня ознакомление с этим делом, а затем и слушание его в суде стало настоящей мукой. Когда я читала, а потом слушала показания свидетелей о том, как и через кого передавались взятки, когда узнавала, что правосудие вершилось задолго до суда в маленьком деревянном пивном ларьке около Киевского вокзала, меня охватывало и отвращение и отчаяние. Я думала о том, сколько сил, нервов, времени я тратила на каждое дело, чтобы увидеть потом равнодушные глаза судьи и услышать привычное:
– Приговор оставить в силе.
Услышать от тех самых судей, которых в тот первый день процесса ввели под конвоем в зал.
Как защищать в таком деле? Где найти позицию, которая могла бы помочь моему подзащитному в деле, где всё и все против него? Всё – это он сам, его собственные показания. Все – это остальные подсудимые, большинство из которых не признавали себя виновными и видели в нем предателя. Все – это так называемые взяткодатели, те, кто давали через посредников деньги и узнали теперь, что отмена благоприятного в отношении их близких приговора была результатом его протестов. Все – это многочисленные родственники подсудимых, ожидающих целыми днями в коридорах суда; это адвокаты, защищающие тех, кто не признавал себя виновными и показания против которых дает Асс.
Как защищать человека, когда сама не можешь найти ему оправдание?
Я жалела его, видя, как он изменился, какой жалкий и растерянный сидит он, отгороженный барьером от всего мира. Я могла произнести вполне искреннюю речь, взывая к милосердию суда. Но было необходимо найти такую линию, которая дала бы мне самой возможность понять, как это могло с ним случиться. Почему именно он, о котором адвокаты с уважением говорили – «сенатор», стал взяточником.
Я понимала, что причиной была не крайняя нужда, не материальные лишения. У Асса никогда не было детей, и вся его семья – это он сам и его жена, которая работала и неплохо зарабатывала. У них была очень приличная квартира. Им было на что жить и где жить. Читая показания многих свидетелей, я убеждалась, что мои представления о его образе жизни и привычках были правильными – он не участвовал в пьянках и оргиях, подобно другим прокурорам и судьям, не имел любовниц, не играл на бегах.
Много часов, еще тогда, когда изучала дело в Бутырской тюрьме, я думала об этом. Чтобы разобраться во всем, я просила Асса рассказать о старых уголовных делах, которые ему больше всего запомнились и больше всего его потрясли. И он рассказал, как вскоре после окончания войны выступал государственным обвинителем по делу, где обвиняемой была женщина, укравшая небольшой кусок масла на кондитерской фабрике «Большевик», на которой она работала.
– Я просил для нее десять лет заключения в лагерях, – рассказывал Асс. – И суд осудил ее к этому наказанию. Я понимал, что это жестоко и несправедливо, но ведь таким был закон.
И он был прав. Таким был закон.
Но для тех, кто применяет подобные законы на практике, это не может пройти безнаказанно. Закон нужно уважать, а несправедливость и жестокость уважать невозможно. Так постепенно у судьи или прокурора исчезало чувство полезности своей деятельности, и он из служителя правосудия в том высоком смысле, который всегда следует вкладывать в это слово, превращался в равнодушного чиновника.
Как они – судьи и прокуроры – сами относились к такому «правосудию»?
Разные люди – по-разному. Но независимо от того, задумывались ли они над этим или нет, мучились этой проблемой или спокойно подчинялись, не обременяя себя угрызениями совести, – все они в равной мере смеялись над понятием «святости закона», а потому не могли уважать и само правосудие.
Я поняла и то, что Асс, окруженный людьми, которые начали брать взятки задолго до него, постепенно терял остроту нравственного осуждения этого преступления, а потом и вовсе привык к этому. И тогда единственной преградой остался страх. Чувство, которое, на мой взгляд, никогда не являлось надежной охраной правопорядка.
Каждый адвокат вырабатывает свой стиль, свой почерк построения речи, свою манеру говорить, стоять перед судом. С годами появляется мастерство и, к сожалению, пусть свой, индивидуальный, но штамп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54