Допрошены все свидетели. Ни один из них мальчиков не уличал. Все шло хорошо, но тревога и неуверенность не пропадали. Слишком много разочарований принесло нам это дело.
И вновь прения сторон.
И вновь прокурор, уже Кошкин, а не Волошина, просит признать мальчиков виновными и приговорить их к 10 годам лишения свободы. И говорит, что они виновны не только в гибели Марины. Что сейчас по их вине гибнет другой человек – следователь Юсов. Что после отмены приговора Московского городского суда он тяжело заболел. У него инсульт. Он парализован, лишился речи. Что Юсов ждет – этот приговор реабилитирует его честь, последнее, что у него осталось.
Мне было жаль Юсова. Он должен был поплатиться за все преступное зло, которое причинил мальчикам, за то зло, которое причинил правосудию. Я считала, что ему не место в прокуратуре, что его должны судить по законам о преступлениях против правосудия. Я не считала бы справедливым, чтобы то, что он сделал, осталось безнаказанным. Но такого наказания – неподвижности и немоты – я не могла бы пожелать никому.
Но, слушая эту часть речи прокурора, я одновременно думала о тех двух людях, о тех двух «мальчиках», которые самые лучшие, самые безоблачные, самые беззаботные и радостные годы в жизни каждого человека провели в тюрьме. И виновником этого был Юсов. Я думала о Клавдии и Георгии Кабановых, родителях Саши; о родителях Алика, которые 3 года жили с ежечасным чувством несправедливости и незаслуженности горя, свалившегося на их семьи. Я думала, что возраст от 16 до 19 лет у меня, у всех моих сверстников был возрастом наибольшего накопления знаний, формирования вкусов, взглядов на жизнь, нравственных принципов. Для Саши и Алика эти 3 года тоже были годами накоплений знаний и опыта. Они узнали, что такое коварство и ложь. Их опытом юности стала тюрьма, их друзьями стали сокамерники. Их нравственные принципы формировали тюремные надзиратели. Нелегко им будет в жизни, если даже теперь, через 3 года, они вернутся домой. Нелегко будет вернуть доверие к людям. А если не вернутся сейчас? Если 10 лет лишения свободы, которые нужно отбывать с сознанием, что это ни за что, что их осудили неправильно?..
После Кошкина слово для защиты было предоставлено Юдовичу.
Слушать нас в этот раз пришло много народу. Помимо обычных посетителей пришли наши коллеги. Пришли стажеры и молодые начинающие адвокаты. Пришли друзья Льва. Впервые за годы моей работы я разрешила прийти и своим друзьям.
Речь Льва произвела на всех огромное впечатление. Его поздравляли все, и поздравляли заслуженно. Я помню, как мой друг жал Льву руку и говорил:
– Это замечательно! Это блестящая речь.
Подошла ко Льву и я.
– Ты бандит, разбойник с большой дороги, – сказала я ему.
– Прости меня, Диночка, я виноват. Я это сделал не нарочно. Я просто увлекся.
Конечно, это было именно так. Лев увлекся и забыл о том распределении материала, которое существовало с самого начала. Он не только захватил «мои» темы. Он говорил о них в моих формулировках, которые осели в его памяти и перестали для него быть чужими.
Я была не просто в растерянности, я была в отчаянии. Но потом – как я была благодарна Льву за то, что он лишил меня права повторять самое себя. Благодаря ему моя речь получила нужное внутреннее напряжение, когда мысли и слова приходят сами. Когда продуманная речь приобретает достоинства экспромта. То, как мы говорили, я написать не умею. Да через 15 лет это и невозможно. Мне кажется, что это была лучшая из произнесенных мною речей.
После коротких последних слов Алика и Саши, в которых они сказали, что ни в чем не виноваты, и просили их оправдать, суд ушел на вынесение приговора. И вот через три дня опять большой зал Московского областного суда. Я сижу за тем же столом, что и тогда, зимой 1967 года, когда впервые увидела большую, во весь лист, фотографию – смеющееся лицо Марины. Я сижу одна, еще никто не пришел. И я рада, что я одна, что есть время справиться с волнением.
9 часов утра. Ввели Алика и Сашу. Опять по бокам барьера солдаты с винтовками. Только сегодня их больше, чем обычно. В день вынесения приговора всегда усиленный конвой.
Пришел Юдович. Уже впустили публику и родителей.
И наконец:
– Прошу встать. Суд идет.
– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. – Это звучит тихий, спокойный голос Петухова. – Проверив материалы дела, выслушав показания свидетелей, речь прокурора, полагавшего обвинение доказанным, и речи защитников, просивших об оправдании обвиняемых, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР находит.
Мне кажется, что я стою совершенно спокойно. Только руки, опущенные вниз, крепко сжаты в кулаки.
– Судебная коллегия находит.
Как-то очень торжественно вдруг зазвучали эти слова, необычайно громок голос судьи Петухова. Быстро смотрю на Льва. Какое бледное, напряженное у него лицо.
А судья продолжает:
– …обвинение, предъявленное Бурову и Кабанову, недоказанным.
И дальше какие-то слова, которые уже не слышу. Впервые смотрю назад, в зал. Первым замечаю лицо писателя Сергея Смирнова. Лицо, залитое слезами, которые он даже не пытается скрыть. А потом какой-то вскрик. И из дальнего конца зала с протянутыми вперед руками бежит прямо к арестованным Леночка – сестра Саши.
Помню, как начальник конвоя преградил ей дорогу:
– К арестованным подходить не положено.
Как Петухов, на минуту прервав чтение, сказал:
– Пустите ее.
И как они – Саша и Леночка, – крепко обнявшись, не разжимая рук, не отпускали друг друга ни на мгновение, слушали всю остальную, очень длинную часть приговора.
И, наконец, последние слова приговора.
Торжественные слова.
– На основании изложенного и руководствуясь статьями 303, 310, 316, 317, 319 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР приговорила: Бурова Олега и Кабанова Александра по суду считать оправданными.
Меру пресечения, избранную Бурову и Кабанову, отменить и из-под стражи освободить немедленно в зале судебного заседания.
Команда начальнику конвоя:
– Освободить оправданных.
И открывается дверь деревянного барьера, который три года отгораживал Алика (Олега) и Сашу (Александра) от жизни.
А мы с Левой здесь же, на глазах у всех, что-то кричащих, плачущих и смеющихся, целуемся. И я чувствую слезы у него на лице и говорю:
– Лева, это неприлично – ты плачешь.
– А ты знаешь, как ты слушала приговор? Хочешь, я тебе покажу? – Он быстро произносит: Предъявленное Бурову и Кабанову обвинение находит недоказанным. – И вдруг всплескивает руками и хватается за голову: Думаешь, это прилично адвокату хвататься за голову во время чтения приговора?
И мы опять смеемся, и нас целуют уже родители, и Леночка, и Саша, и Алик.
Милый Саша, может, он был и не лучше многих других мальчиков его возраста. Но для меня он стал любимым. Как, наверное, становятся любимыми выхоженные и вынянченные твоим уходом безнадежные больные. Даже покидая свою страну и беря с собой самые любимые книги и самые любимые фотографии, я взяла с собой фотографию Саши. Фотографию, которую он мне прислал много лет спустя. Там он взрослый, в военной форме и со значком отличника боевой подготовки, которым награждают старательных солдат, с трогательной и смешной надписью: «Дорогая Дина Исааковна! Желаю вам большого счастья в личной жизни, труде и учебе. Ваш Саша».
Кто же, пережив все это, может назвать работу адвоката мучительной? Я уверена, что это – самая счастливая работа на свете.
Послесловие
Шло время… Новые дела, новые подзащитные. Новые поражения и победы. А значит, и новые разочарования и радости.
Но «Дело мальчиков» я не забывала, как, уверена, не забывали о нем и другие участники этого трудного судебного процесса. В двух номерах «Литературной газеты» была напечатана огромная статья Ольги Чайковской. Как и эта часть моих воспоминаний, статья называлась «Признание».
Как-то раз, это было через два или три месяца после вынесения приговора, я встретила в коридоре Верховного суда Петухова. Мы обрадовались друг другу, как радуются друг другу люди, совместно участвовавшие в чем-то хорошем, имеющие общее воспоминание, которое дорого обоим.
Петухов пригласил меня в свой кабинет, и мы сидели и вспоминали, как все это происходило. Я рассказала, что мальчики учатся, стараются наверстать упущенное и закончить десять классов школы.
А потом я спросила у Петухова:
– Почему вы отказали нам в таком важном ходатайстве, как выезд на место в Измалково? Ведь это было так важно для вас самому все увидеть.
– Вы правы, это действительно очень важно. – И тут Петухов улыбнулся. – Это так важно, что я сразу, как только начал знакомиться с делом, понял это. И тут же поехал туда. Один. Пока меня никто из свидетелей не знал. И все это видел. Совхозный сад, и берег пруда, и песчаную косу, уходящую далеко в воду, и поляну, спрятанную сзади кустов, где нашли кофту Марины. Так что я имел основание отказать вам в ходатайстве за нецелесообразностью.
Я слушала это и думала: «Какое это счастье, когда правосудие вершит такой судья! Спокойный, с трезвым умом и подлинным стремлением разобраться в деле».
А потом опять прошли годы. Саша отслужил военную службу, женился. У него родился сын. Он продолжал жить в том же Измалкове. И многие из тех, кто кричал ему: «Убийца! Негодяй!», приходили к нему в гости и поражались тому, как они могли поверить, что именно он – Саша – изнасиловал и убил Марину.
Как-то раз московский корреспондент «Вашингтон пост» Питер Оснос попросил меня рассказать ему о каком-нибудь интересном уголовном деле, потому что он задумал написать серию статей о советском суде. И, конечно же, я ему рассказала о «Деле мальчиков». Показала ему и статью Чайковской об этом деле.
А потом мне позвонил сын, который за несколько лет до этого эмигрировал и жил в Вашингтоне. Он позвонил и сказал:
– Как приятно было читать в нашей газете о деле, которое я так хорошо помню.
Так мне стало известно, что и американский читатель познакомился с Сашей и Аликом и узнал о страшной гибели Марины.
Прошло еще несколько лет. И вот я сижу в кабинете следователя прокуратуры Москвы Пантюхина. Он вызвал меня не как адвоката. Я – подозреваемая. И его интересует, кому я рассказывала о «Деле мальчиков». И зачем я рассказывала о нем иностранному корреспонденту, и какую цель преследовала я, делая это достоянием прессы империалистической страны. И, наконец, понимаю ли я, что подобные мои действия могут быть расценены как направленные на подрыв авторитета Советского Союза.
Я искренне ответила, что нет, не понимаю. Плохие следователи, прокуроры, судьи есть всюду. Я уверена, что мой читатель поймет, что это сложное дело является гордостью советского правосудия. Правосудия, которое сумело отрешиться от плена признания, пробиться через толщу общественного негодования, забыть о том, что дело находится на специальном контроле ЦК КПСС.
Так я и сказала следователю Пантюхину. И добавила, что горжусь тем, что участвовала в деле, в котором правосудие восторжествовало.
И я действительно этим горжусь.

Часть третья
Глава первая. Как я не защищала Юлия Даниэля
Первым политическим делом в моей адвокатской практике было дело, в котором я не участвовала. Первой защитительной речью в политическом процессе была непроизнесенная речь в защиту писателя Юлия Даниэля.
Сейчас, когда пишу эту книгу, в моем распоряжении только память и маленький квадратный листок пожелтевшей бумаги с типографски отпечатанным текстом:
Московская Городская Коллегия Адвокатов
Регистрационная карточка № 279 12 января 1966 г.
ОРДЕР № 89
Юридическая консультация Ленинградского района поручает адвокату Каминской Д.И. вести уголовное дело гражданина Даниэля Ю.М. в (где) – следственном отделе К.Г.Б. при Совете Министров СССР.
Заведующий Юридической Консультацией –
(Подпись).
Этот документ свидетельствует о том, что договор с клиентом на защиту оформлен и гонорар внесен в кассу консультации. Этот документ – единственное установленное законом официальное полномочие на защиту. Он создает права и обязанности не только для меня, но и для следователя. Для меня – право и обязанность защищать, для следователя – предоставить мне возможность ознакомиться с материалами дела вместе с Даниэлем.
Когда адвокат приступает к изучению дела, он должен вручить ордер следователю.
Ордер № 89 остался у меня.
Все мои попытки осуществить право и обязанность защищать Юлия Даниэля были пресечены самым решительным образом.
О самом деле Синявского и Даниэля, о деле двух писателей, осужденных советским судом к длительным срокам лишения свободы, написано уже много.
«Белая книга» по делу Синявского и Даниэля, труд и честь в составлении которой принадлежат Александру Гинзбургу, содержит не только зарубежные и отечественные отклики на этот процесс, но и почти полную его стенограмму. Книга эта переведена на несколько европейских языков, и интересующийся читатель может прочесть ее. Мне же хочется рассказать не о процессе, участником которого я не была. Я хочу рассказать о том, как организовывался этот процесс, какие задачи ставились перед его участниками-адвокатами и какими методами власти достигли выполнения этих задач.
Это известно очень ограниченному кругу людей даже в Советском Союзе. Я в их числе. Мой рассказ об этих событиях – показания свидетеля-очевидца.
Мне хочется также попытаться воссоздать атмосферу, царившую в то, уже далекое, время конца 1965 – начала 1966 года, время от ареста Синявского и Даниэля до их осуждения к семи и пяти годам заключения в лагерях строгого режима.
Это мне кажется тем более необходимым, что, вспоминая сейчас эти события, я еще раз убеждаюсь, что они явились поворотным и определяющим рубежом. Заставили многих заново определить свое место в жизни, свою нравственную позицию.
В годы, прошедшие после смерти Сталина, и особенно после XX съезда коммунистической партии, в Советском Союзе шел непрерывный процесс самоосознания. Процесс для людей старшего и даже моего поколения достаточно мучительный. Менялось само понятие смелости, гражданского мужества, порядочности.
Этот медленный в рамках жизни одного поколения процесс раскрепощения духа был поразительно быстрым и стремительным даже для такого молодого государства, как Советский Союз.
Я помню страшные и позорные дни травли Пастернака – воистину великого поэта России. Травли, вызванной его романом «Доктор Живаго», который был напечатан на Западе и публикация которого в Советском Союзе была запрещена. Награждение Пастернака Нобелевской премией за его литературное творчество явилось как бы сигналом, по которому началась организованная государством кампания, целью которой было заставить Пастернака отказаться от премии и публично покаяться в «предательстве».
Тогда звучала только официальная пропаганда. Ни один голос в моей стране не прозвучал открыто в его защиту. И это не потому, что не было людей, мучительно страдавших от этой гнусной и безжалостной травли. И даже не потому, что чувство страха не ушло еще из сознания людей. Мне кажется, что многим, к которым причисляю и себя, просто даже и не приходила в голову сама возможность свободного участия в общественной жизни. От рождения до зрелости общественная жизнь в моем сознании привычно ассоциировалась с участием в официальных демонстрациях, митингах и собраниях, организуемых властями. Единственной законной и понятной для меня и тех, кого я знала, формой выражения несогласия было молчание. Молчание стало мерилом мужества и порядочности человека.
С этим мерилом подходили к поступкам людей и в «пастернаковские» дни. Даже такой близкий и любимый Пастернаком человек, как Ольга Ивинская, в своей книге «В плену времени» (изданной в 1978 году на Западе) продолжает измерять мужество и порядочность этим же мерилом – неучастием и молчанием.
Первым известным мне открытым выражением подлинного отношения общества к творчеству Пастернака и к его творческой судьбе стали его похороны.
Пастернак умер 30 мая 1960 года. Ни в одной из газет сообщение о его смерти не появилось. Лишь на третий день – 2 июня – в «Литературной газете» было напечатано извещение о смерти «писателя, члена Литературного фонда СССР Пастернака Бориса Леонидовича». Даже обычных традиционных слов «с глубоким прискорбием» в этом извещении не было. Не сообщалось и о том, где и в какое время состоятся похороны. А ведь извещение было напечатано в день похорон, тщательно и продуманно организованных Литературным фондом по указанию КГБ.
Проводить Пастернака в последний путь приехали в подмосковную деревню Переделкино тысячи москвичей. Звонили друг другу по телефону и сообщали место и время похорон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54