Нас ничто не связывает. Ни один из нас не умрет, если мы никогда больше не увидимся. Какого же черта не сказать, что мы думаем друг о друге?
– Хорошо, – решился Реджинальд. – Если говорить откровенно, Ормсби, меня иногда просто трясет от ваших газет. Я говорю о газетах, потому что не знаю точно, какие из еженедельников принадлежат вам. Какая вульгарность! Боже мой!
– Значит, они вульгарны?
– Откровенно говоря, да.
– Вы докурили трубку? Тогда возьмите сигару.
Реджинальд взял сигару, а Ормсби рассмеялся и потом объяснил:
– Когда мне было шестнадцать, я служил мальчиком на побегушках в типографии, совсем маленькой, мы печатали бланки, визитные карточки, объявления о продаже собак, прочую мелочь. Местная газета терпела очередное банкротство, и я явился к ее владельцу, он же был и издателем, и наборщиком, и всем на свете. Вдруг меня осенило. Шестнадцать лет, волосы, прилизанные на прямой пробор, высоченный воротник, атласный галстук: по черному фону алые подковы. Я выглядел сущим идиотом. Он спросил: “Какого черта тебе надо?” А я ответил: “Я пришел купить вашу газету”. Он смерил меня взглядом с головы до ног – это не заняло много времени, я был небольшого роста – и сказал: “Конечно, сколько тебе нужно экземпляров?” А я ему: “Без шуток. Кому нужны ваши экземпляры? Я хочу купить всю вашу контору”. – “Что-что?” – переспросил он. Я повторил свою фразу, которой был весьма горд. “Ты это всерьез?” – “Совершенно. Мои банкиры – Ллойды и К°”. В это утро я взял из сберегательной кассы свои пятнадцать фунтов. Он воскликнул: “Боже мой!” – вытащил из жилетного кармана сигару и уже поднес ее ко рту, но, поколебавшись, протянул мне со словами: “На, сунь ее себе в рот и расскажи все по порядку”. И много лет потом я любил говорить: “На, сунь ее себе в рот”, предлагая кому-нибудь сигару. Мне казалось, что это чертовски забавно звучит.
Реджинальд пристально смотрел на него.
– Вы начинали именно так?
– Да. Вот почему я рассмеялся, прикинув, насколько вульгарным я вам покажусь, если произнесу: “На, сунь ее себе в рот”.
– Это совсем другое.
– Так я не кажусь вам вульгарным?
– У вас есть характер. Человек с характером не может быть вульгарным.
– А у многих ли людей, умеющих читать и писать, есть характер? Вы думаете, я действительно продаю свои газеты ежедневно миллиону человек? Самое большее – десяти. Каждый мыслит в точности как девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять остальных в этом стаде. Эти люди вульгарны, и им нужна вульгарная газета.
– Я не уверен.
– Вы радио слушаете?
– Иногда.
– Наверное, концерты?
– Скорее, результаты крикетных матчей, – улыбнулся Реджинальд.
– Может быть, вы слышали когда-нибудь то, что называется Выпуском Новостей?
– Не уверен...
– Вам повезло. Сейчас я вам расскажу. Представьте себе миллион людей, два миллиона, три миллиона. Каждый из них сидит в своей жуткой гостиной с этими дурацкими наушниками, похож Бог знает на что и ждет сенсаций. И вот вдруг хорошо поставленный мужской голос начинает рассказывать, что по случаю засухи в Алабаме президент Соединенных Штатов решил отложить поездку в Огайо, что финский премьер-министр открыл памятник профессору Винкельштейну, что в Восточной Родезии неожиданно выпал снег и что генерал-майор Фокстрот мирно скончался в Саутси в возрасте ста одного года. По-вашему, это кому-нибудь нужно? Но это очень изысканно. Рассказывать людям всякую чепуху. – Он взглянул на часы и поднялся. – Беда в том, Уэллард, что жизнь вульгарна. Рождение вульгарно, и смерть вульгарна, а то, что между рождением и смертью, на три четверти определяется пищеварением, а все связанное с пищеварением чертовски вульгарно. Подумайте только, что происходит в нашем желудке.
– Да, конечно, но я не это подразумевал под вульгарностью. Я хочу сказать...
– Простите, но мне пора идти. Приходите к нам на ужин. Я скажу хозяйке. Вы говорите, Хейуардс-гроув? А номер дома? Вам понравится ее светлость. Она совершенно замечательная женщина
– Номер шесть. Но...
– Хорошо. Пока.
И без этого, подумал Реджинальд, тоже не бывает миллионера. Без умения сказать вовремя: “Простите, но мне пора идти”.
Глава двенадцатая
I
Как любил время от времени повторять его светлость, Маргарет Ормсби была совершенно замечательная женщина. Да оно и неудивительно. Отец ее, Джон Фондеверил, тоже был совершенно замечательным человеком.
Джон Фондеверил был одним из людей не от мира сего, которые могли бы сделаться кем угодно, если бы приложили к этому усилия, но, к несчастью для страны, предпочитают оставаться бухгалтерами в фирме, торгующей чаем. На Филпот-лейн, отвечая “Да, сэр” или “Нет, сэр” партнерам фирмы, мистер Фондеверил мог без труда тешиться иллюзией собственного величия. Внешность его – внушительный рост (шесть футов и три дюйма) и великолепные бакенбарды – способствовала этому. Без сомнения, фамилия тоже играла роль. Узнав, что этот благообразный джентльмен – мистер Смит, любой останется равнодушным, но, услышав, что это мистер Фондеверил, спросит: “Кто этот мистер Фондеверил? Я определенно где-то уже видел его”. Он не скрывал своей фамилии, называя ее при случайном знакомстве прежде даже, чем его спрашивали, добавляя при этом, чтобы позабавить собеседника: “Всегда здоров, всегда готов, Джон Фон Деверил”. Возможно, в восьмидесятых годах кто-то провозгласил в его честь такой тост, возможно, нет; но сейчас он был в этом уверен, и в застолье его всегда чествовали таким образом. Ему было присуще романтическое восприятие собственной персоны.
Он взял в жены мисс Стоукс из маленького городка в Центральной Англии. “Стоуксы из Лестершира, обширнейшего охотничьего графства, – как он любил объяснять своим друзьям, и, неизменно давая волю фантазии, добавлял: – Скучает по родным местам, бедняжка”. Конечно, она скучала, если не без охоты, то без свежего воздуха, и, прожив лет десять на окраине Лондона неподалеку от Мейда-Вейл, вернулась, по образному выражению своего мужа, “в леса счастливой охоты”. Мистер Фондеверил мужественно перенес утрату. Друзьям был известен его девиз:
Всегда здоров,
Всегда готов,
Джон
Фон Деверил.
Наверное, он понимал, что выглядит весьма романтично для своих спутников в омнибусе – высокий рост привлекал к нему внимание, а траур только усиливал впечатление. Он всегда сидел впереди, рядом с шофером (это место уже как бы предназначалось для него), а направляясь к Филпот-лейн шагом актера, уходящего со сцены, в полной мере сознавал, что шофер и сидящие неподалеку пассажиры ведут о нем разговор. “Человек, с которым я разговаривал, – мистер Фондеверил, он недавно потерял жену, бедняга”, – говорил один из пассажиров. “Боже! Какое горе!” – отвечал другой, раздумывая (как и все остальные), кто этот мистер Фондеверил. Иногда и сам мистер Фондеверил задумывался над этим. Сейчас столько говорится о переселении душ. Вполне можно себе представить, что, например, душа Александра Великого вернулась на землю в поисках подходящей телесной оболочки. При одной мысли об этом он начинал мурлыкать себе что-то под нос, а на приветствия рассеянно отвечал коротким воинственным жестом, каким мог салютовать Александр. Александр, только что потерявший военачальника.
Он любил свою жену – рассеянно, как любят все великие люди, – и был верен ей, так как она была хорошей слушательницей. К счастью, она оставила после себя слушательницу еще лучшую, девятилетнюю Мэгги. По воскресеньям они ходили вместе гулять в парк Хампстед-хит; по дороге мистер Фондеверил рассказывал, что бы он стал делать, если бы Король вдруг назначил его лорд-мэром Лондона, “но дав мне в руки настоящую власть”, и его свободная рука описывала полукруг. “Власть убрать то или это. Власть говорить НЕТ! или ДА! в зависимости or обстоятельств. Например, дорогая, чтобы тебе было понятней... – Он огляделся кругом в поисках источника вдохновения. – Вот хотя бы этот пруд. Я бы мог решить... убрать его. Ну, разумеется, это значит, что сначала должен быть разработан план. Это вопрос мелиорации.. и... инфильтрации и так далее. Пруд нужно было бы спустить, наполнить землей, затем разровнять и так далее. Я бы отдал все необходимые распоряжения. А затем я бы стал решать, что соорудить на его месте. Возможно, крикетную площадку. Конечно, в этом случае я бы был готов прислушаться к толковым советам. Я бы, – здесь он поднимал кверху указательный палец, – я бы сказал доктору Грейсу: “Подойдите на минутку, доктор. Скажите, если бы вы были...” Ты понимаешь?
– Да, папа, – кротко отвечала дочь.
– Дело в том, чтобы обладать Властью. Подлинной властью. Нужно, чтобы у кормила стояли люди, обладающие властью, в этом-то все и дело.
В другие воскресенья, когда Мэгги стала постарше, он брал ее на концерты в Куинс-холл, и там само собой создавалось впечатление, что он стал бы Великим дирижером, если бы захотел.
– Не могу сказать, что вижу эту часть совершенно по-другому, – объяснял он на обратном пути, – но я бы подробнее разработал ее, вот что. В сегодняшнем исполнении явно чего-то не хватало. В отношении техники все безупречно, разумеется, здесь не о чем спорить. Я бы мог только упрекнуть дирижера, что в какой-то момент он Свернул с Правильного Пути. Первое, о чем я бы спросил себя на его месте: “К чему я стремлюсь?” Если разобраться в этом, все остальное довольно просто, понимаешь?
– Да, папа, – торопливо отвечала дочь.
– Мы с дочкой были на концерте, – пояснял мистер Фондеверил шоферу некоторое время спустя.
– А! – откликался тот. – Ну и как?
– Может быть, – доверительно понижал голос мистер Фондеверил, – мне не стоило бы говорить об этом, но девочка далеко пойдет. Все считают, что у нее выдающиеся способности.
– Правда? – отзывался шофер. – Пианистка?
– Фортепьяно тоже, разумеется, но я имел в виду скорее пение. Как она поет! Какая искренность, какая чистота! Это всеобщее мнение. – Он вздыхал. – Жаль, что ее мать не дожила...
– Мать умерла? – переспрашивал шофер. – Да, случается.
– Она была из лестерширских Стоуксов, – пояснял мистер Фондеверил. – Там прекрасные охотничьи угодья. Чудесные места.
Немного погодя заходил разговор о пограничных конфликтах, и это давало мистеру Фондеверилу возможность объяснить, что Война – это не Рейды Отдельных Отрядов, а Всеохватывающий Взгляд.
– Если бы я был главнокомандующим, я бы вызвал к себе... э-э-э... начальника... э-э-э... штаба и сказал бы ему: “Взгляните вот сюда...” О! Мы уже приехали. Выходим, Мэгги. До свидания.
В такой атмосфере вырастала леди Ормсби. Она знала все о Великих Людях; ей всю жизнь приходилось слушать их. Когда ей было двадцать пять, в нее влюбился Боб Ормсби; ее отец был Великим Человеком с прошлым, а возлюбленный – Великим Человеком с будущим. Она привыкла быть терпимой к Великим Людям – Великим в перспективе или в ретроспективе. Мистер Фондеверил по большей части говорил о тех временах, когда он был или мог бы быть (в его рассказах это было почти одно и то же) премьер-министром; мистер Ормсби – о временах, когда он непременно станет им. И в том, и в другом случае она отвечала:
– Да, дорогой.
Ведь кто такие Великие Люди? Дети, которым надо уступать.
И вот в течение двадцати пяти лет Мэгги Ормсби уступала своему мужу. Двадцать четыре года из них он был неверен ей. То же самое проделывал и мистер Фондеверил. Как часто отец обещал ей то или это и, поглощенный своими великими думами, забывал об этих обещаниях. Разве это не неверность? Но Великим Людям следует прощать и не беспокоить их глупыми мелочами, которые кажутся такими важными людям обыкновенным. Поэтому следовало прощать и Боба. Какой смысл разводиться с ним? Будет ли он счастлив от этого? А она сама? Если бы она была его любовницей, а он завел бы (как нередко случалось) себе другую, она могла бы негодовать. Но она была его женой, это совсем другое. Как у его жены, у нее не было соперниц. Жена Великого Человека – и его нянька. Поистине, замечательная женщина.
II
Реджинальду ужин у Ормсби казался либо тем, что должно произойти, либо тем, что уже произошло, а вовсе не тем, что в данный момент происходит. В течение недели он пытался представить, на что это может быть похоже, а в течение следующей – вспомнить, на что это было похоже. Сам ужин оказался чем-то не вполне реальным. Он был начисто лишен протяженности во времени – ощущение, хорошо знакомое по снам.
У Реджинальда, однако, осталась вереница впечатлений, к которым можно было возвращаться.
Уэлларды долго раздумывали, что лучше – пойти перед ужином в театр или просто посидеть дома. Если они сначала отправятся в театр, возникнет проблема, где привести себя в порядок. Глупо возвращаться на Хейуардс-гроув только ради того, чтобы умыться и причесаться, но где еще Сильвия могла бы это сделать? Но еще глупее оставаться дома и читать, потому что к одиннадцати они сделаются совершенно сонными... После долгого обсуждения они все-таки отправились в театр.
Дом Ормсби. Большой, но, как ни странно, не величественный. Длинная столовая с низким потолком, ряд круглых столиков – четыре? пять? шесть? (детектива из меня не выйдет), – за каждым по шесть (или восемь?) человек.
Леди Ормсби. Маленькая, немного печальная, доброжелательная. (Может быть, среди ее добрых желаний – и желание понравиться?) Приятное лицо в обрамлении светло-каштановых волос, в которых виднеются серебряные нити. (Серебряные нити. Никуда не годится. Клише. Но раз я не писатель, стоит ли беспокоиться, хорошо или плохо сказано. Важно, что это правда.) Да, она рада была бы нравиться, но без нервозности, просто хочет, чтобы все были довольны, надеется, что так и будет, но не совсем в этом уверена. Как если бы когда-то мечтала о счастье, а теперь знает, что оно несбыточно.
Они приезжают. Оказываются в столовой. За столиками человек двадцать, все едят и болтают, половина стульев свободна, Ормсби не видно, леди Ормсби встает и приветствует их, приветствует несколько сдержанно, как бы говоря: “Мне трудно оказать вам более восторженный прием, поскольку я не совсем представляю, кто вы, но надеюсь, что вам будет здесь неплохо”. Взаимные представления новоприбывших и сидящих за столиком леди Ормсби – и Сильвия остается там. Хозяйка провожает Реджинальда к другому столику... ряд имен... здравствуйте, добрый вечер, приветствую вас... леди Ормсби возвращается на свое место. Реджинальд садится.
Девушка слева от него, красивая, темноволосая, в светло-зеленом платье мрачно, машинально слушает своего другого соседа, витая мыслями где-то далеко. Девушка справа от него, очевидно, когда-то решила, что она красива, и разговаривает с уверенностью девушки, знающей, что она красива, с уверенностью девушки, знающей жизнь и свое положение царицы кружка, в котором она вращается, совсем не красивая, но явно имеющая репутацию красавицы.
– Боже, тот самый мистер Уэллард?
– Крикетист? – спрашивает в ответ Реджинальд. – Нет, увы, нет.
– Дорогой мистер Уэллард, неужели я похожа на любительницу крикета? Вы написали “Вьюнок”. Сознавайтесь.
– А вы читали?
– И вы еще спрашиваете?
– Теперь вам в любом случае придется делать вид, что читали.
– Разумеется. И вы никогда не узнаете правды. Сомнения будут глодать вас. Ведь сомнения гложут?
– Мне кажется, да.
– Наверное, вы пришли сюда в поисках материала для новой книги. Еще бы, мы недурной зверинец. Но делайте что хотите, мы не боимся. Только умоляю вас, изобразите меня брюнеткой. Мне всегда хотелось иметь черные волосы.
– Непременно, – отозвался Реджинальд. – И если меня обвинят в клевете на вас, я всегда смогу сказать: “Бог мой, я вовсе не имел ее в виду – ведь она блондинка”.
– Ну разумеется, – восклицает Блондинка.
И так далее. Все время уверенная, что производит впечатление на собеседника, уверенная, что любая произнесенная фраза имеет отношение к ее особе.
Элегантный джентльмен, который мог оказаться членом прежнего кабинета министров (или, может быть, нынешнего? Реджинальд не силен в подобных вещах), все еще разговаривает с девушкой в светло-зеленом платье. Шесть футов и три дюйма ростом, белоснежные волосы, белоснежные закрученные усы – похож одновременно на Бисмарка и на актера Банкрофта.
– Если бы меня вызвали к Королю, я бы сказал: “Прекрасно, сэр, если таково ваше решение, тогда, конечно, у меня нет выбора, согласен с вами. Но при всем моем уважении к вам, сэр, я должен твердо сказать, что если я берусь сформировать правительство...”
Явно бывший премьер-министр. Но кто именно? Реджинальд охотно послушал бы еще, но Блондинку вновь обуяла жажда общения.
А вот и Ормсби, и, несомненно, он был здесь, когда они пришли. Ормсби сидит в самом конце столовой рядом с чрезвычайно хорошенькой актрисой, которую они с Сильвией видели несколько часов назад в спектакле. Его последняя пассия? Реджинальд что-то такое слышал, но, глядя на нее в огнях рампы и слушая высоконравственные сентенции, которые она с жаром произносила со сцены, не мог поверить, что они не имеют для нее ни малейшего значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Хорошо, – решился Реджинальд. – Если говорить откровенно, Ормсби, меня иногда просто трясет от ваших газет. Я говорю о газетах, потому что не знаю точно, какие из еженедельников принадлежат вам. Какая вульгарность! Боже мой!
– Значит, они вульгарны?
– Откровенно говоря, да.
– Вы докурили трубку? Тогда возьмите сигару.
Реджинальд взял сигару, а Ормсби рассмеялся и потом объяснил:
– Когда мне было шестнадцать, я служил мальчиком на побегушках в типографии, совсем маленькой, мы печатали бланки, визитные карточки, объявления о продаже собак, прочую мелочь. Местная газета терпела очередное банкротство, и я явился к ее владельцу, он же был и издателем, и наборщиком, и всем на свете. Вдруг меня осенило. Шестнадцать лет, волосы, прилизанные на прямой пробор, высоченный воротник, атласный галстук: по черному фону алые подковы. Я выглядел сущим идиотом. Он спросил: “Какого черта тебе надо?” А я ответил: “Я пришел купить вашу газету”. Он смерил меня взглядом с головы до ног – это не заняло много времени, я был небольшого роста – и сказал: “Конечно, сколько тебе нужно экземпляров?” А я ему: “Без шуток. Кому нужны ваши экземпляры? Я хочу купить всю вашу контору”. – “Что-что?” – переспросил он. Я повторил свою фразу, которой был весьма горд. “Ты это всерьез?” – “Совершенно. Мои банкиры – Ллойды и К°”. В это утро я взял из сберегательной кассы свои пятнадцать фунтов. Он воскликнул: “Боже мой!” – вытащил из жилетного кармана сигару и уже поднес ее ко рту, но, поколебавшись, протянул мне со словами: “На, сунь ее себе в рот и расскажи все по порядку”. И много лет потом я любил говорить: “На, сунь ее себе в рот”, предлагая кому-нибудь сигару. Мне казалось, что это чертовски забавно звучит.
Реджинальд пристально смотрел на него.
– Вы начинали именно так?
– Да. Вот почему я рассмеялся, прикинув, насколько вульгарным я вам покажусь, если произнесу: “На, сунь ее себе в рот”.
– Это совсем другое.
– Так я не кажусь вам вульгарным?
– У вас есть характер. Человек с характером не может быть вульгарным.
– А у многих ли людей, умеющих читать и писать, есть характер? Вы думаете, я действительно продаю свои газеты ежедневно миллиону человек? Самое большее – десяти. Каждый мыслит в точности как девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять остальных в этом стаде. Эти люди вульгарны, и им нужна вульгарная газета.
– Я не уверен.
– Вы радио слушаете?
– Иногда.
– Наверное, концерты?
– Скорее, результаты крикетных матчей, – улыбнулся Реджинальд.
– Может быть, вы слышали когда-нибудь то, что называется Выпуском Новостей?
– Не уверен...
– Вам повезло. Сейчас я вам расскажу. Представьте себе миллион людей, два миллиона, три миллиона. Каждый из них сидит в своей жуткой гостиной с этими дурацкими наушниками, похож Бог знает на что и ждет сенсаций. И вот вдруг хорошо поставленный мужской голос начинает рассказывать, что по случаю засухи в Алабаме президент Соединенных Штатов решил отложить поездку в Огайо, что финский премьер-министр открыл памятник профессору Винкельштейну, что в Восточной Родезии неожиданно выпал снег и что генерал-майор Фокстрот мирно скончался в Саутси в возрасте ста одного года. По-вашему, это кому-нибудь нужно? Но это очень изысканно. Рассказывать людям всякую чепуху. – Он взглянул на часы и поднялся. – Беда в том, Уэллард, что жизнь вульгарна. Рождение вульгарно, и смерть вульгарна, а то, что между рождением и смертью, на три четверти определяется пищеварением, а все связанное с пищеварением чертовски вульгарно. Подумайте только, что происходит в нашем желудке.
– Да, конечно, но я не это подразумевал под вульгарностью. Я хочу сказать...
– Простите, но мне пора идти. Приходите к нам на ужин. Я скажу хозяйке. Вы говорите, Хейуардс-гроув? А номер дома? Вам понравится ее светлость. Она совершенно замечательная женщина
– Номер шесть. Но...
– Хорошо. Пока.
И без этого, подумал Реджинальд, тоже не бывает миллионера. Без умения сказать вовремя: “Простите, но мне пора идти”.
Глава двенадцатая
I
Как любил время от времени повторять его светлость, Маргарет Ормсби была совершенно замечательная женщина. Да оно и неудивительно. Отец ее, Джон Фондеверил, тоже был совершенно замечательным человеком.
Джон Фондеверил был одним из людей не от мира сего, которые могли бы сделаться кем угодно, если бы приложили к этому усилия, но, к несчастью для страны, предпочитают оставаться бухгалтерами в фирме, торгующей чаем. На Филпот-лейн, отвечая “Да, сэр” или “Нет, сэр” партнерам фирмы, мистер Фондеверил мог без труда тешиться иллюзией собственного величия. Внешность его – внушительный рост (шесть футов и три дюйма) и великолепные бакенбарды – способствовала этому. Без сомнения, фамилия тоже играла роль. Узнав, что этот благообразный джентльмен – мистер Смит, любой останется равнодушным, но, услышав, что это мистер Фондеверил, спросит: “Кто этот мистер Фондеверил? Я определенно где-то уже видел его”. Он не скрывал своей фамилии, называя ее при случайном знакомстве прежде даже, чем его спрашивали, добавляя при этом, чтобы позабавить собеседника: “Всегда здоров, всегда готов, Джон Фон Деверил”. Возможно, в восьмидесятых годах кто-то провозгласил в его честь такой тост, возможно, нет; но сейчас он был в этом уверен, и в застолье его всегда чествовали таким образом. Ему было присуще романтическое восприятие собственной персоны.
Он взял в жены мисс Стоукс из маленького городка в Центральной Англии. “Стоуксы из Лестершира, обширнейшего охотничьего графства, – как он любил объяснять своим друзьям, и, неизменно давая волю фантазии, добавлял: – Скучает по родным местам, бедняжка”. Конечно, она скучала, если не без охоты, то без свежего воздуха, и, прожив лет десять на окраине Лондона неподалеку от Мейда-Вейл, вернулась, по образному выражению своего мужа, “в леса счастливой охоты”. Мистер Фондеверил мужественно перенес утрату. Друзьям был известен его девиз:
Всегда здоров,
Всегда готов,
Джон
Фон Деверил.
Наверное, он понимал, что выглядит весьма романтично для своих спутников в омнибусе – высокий рост привлекал к нему внимание, а траур только усиливал впечатление. Он всегда сидел впереди, рядом с шофером (это место уже как бы предназначалось для него), а направляясь к Филпот-лейн шагом актера, уходящего со сцены, в полной мере сознавал, что шофер и сидящие неподалеку пассажиры ведут о нем разговор. “Человек, с которым я разговаривал, – мистер Фондеверил, он недавно потерял жену, бедняга”, – говорил один из пассажиров. “Боже! Какое горе!” – отвечал другой, раздумывая (как и все остальные), кто этот мистер Фондеверил. Иногда и сам мистер Фондеверил задумывался над этим. Сейчас столько говорится о переселении душ. Вполне можно себе представить, что, например, душа Александра Великого вернулась на землю в поисках подходящей телесной оболочки. При одной мысли об этом он начинал мурлыкать себе что-то под нос, а на приветствия рассеянно отвечал коротким воинственным жестом, каким мог салютовать Александр. Александр, только что потерявший военачальника.
Он любил свою жену – рассеянно, как любят все великие люди, – и был верен ей, так как она была хорошей слушательницей. К счастью, она оставила после себя слушательницу еще лучшую, девятилетнюю Мэгги. По воскресеньям они ходили вместе гулять в парк Хампстед-хит; по дороге мистер Фондеверил рассказывал, что бы он стал делать, если бы Король вдруг назначил его лорд-мэром Лондона, “но дав мне в руки настоящую власть”, и его свободная рука описывала полукруг. “Власть убрать то или это. Власть говорить НЕТ! или ДА! в зависимости or обстоятельств. Например, дорогая, чтобы тебе было понятней... – Он огляделся кругом в поисках источника вдохновения. – Вот хотя бы этот пруд. Я бы мог решить... убрать его. Ну, разумеется, это значит, что сначала должен быть разработан план. Это вопрос мелиорации.. и... инфильтрации и так далее. Пруд нужно было бы спустить, наполнить землей, затем разровнять и так далее. Я бы отдал все необходимые распоряжения. А затем я бы стал решать, что соорудить на его месте. Возможно, крикетную площадку. Конечно, в этом случае я бы был готов прислушаться к толковым советам. Я бы, – здесь он поднимал кверху указательный палец, – я бы сказал доктору Грейсу: “Подойдите на минутку, доктор. Скажите, если бы вы были...” Ты понимаешь?
– Да, папа, – кротко отвечала дочь.
– Дело в том, чтобы обладать Властью. Подлинной властью. Нужно, чтобы у кормила стояли люди, обладающие властью, в этом-то все и дело.
В другие воскресенья, когда Мэгги стала постарше, он брал ее на концерты в Куинс-холл, и там само собой создавалось впечатление, что он стал бы Великим дирижером, если бы захотел.
– Не могу сказать, что вижу эту часть совершенно по-другому, – объяснял он на обратном пути, – но я бы подробнее разработал ее, вот что. В сегодняшнем исполнении явно чего-то не хватало. В отношении техники все безупречно, разумеется, здесь не о чем спорить. Я бы мог только упрекнуть дирижера, что в какой-то момент он Свернул с Правильного Пути. Первое, о чем я бы спросил себя на его месте: “К чему я стремлюсь?” Если разобраться в этом, все остальное довольно просто, понимаешь?
– Да, папа, – торопливо отвечала дочь.
– Мы с дочкой были на концерте, – пояснял мистер Фондеверил шоферу некоторое время спустя.
– А! – откликался тот. – Ну и как?
– Может быть, – доверительно понижал голос мистер Фондеверил, – мне не стоило бы говорить об этом, но девочка далеко пойдет. Все считают, что у нее выдающиеся способности.
– Правда? – отзывался шофер. – Пианистка?
– Фортепьяно тоже, разумеется, но я имел в виду скорее пение. Как она поет! Какая искренность, какая чистота! Это всеобщее мнение. – Он вздыхал. – Жаль, что ее мать не дожила...
– Мать умерла? – переспрашивал шофер. – Да, случается.
– Она была из лестерширских Стоуксов, – пояснял мистер Фондеверил. – Там прекрасные охотничьи угодья. Чудесные места.
Немного погодя заходил разговор о пограничных конфликтах, и это давало мистеру Фондеверилу возможность объяснить, что Война – это не Рейды Отдельных Отрядов, а Всеохватывающий Взгляд.
– Если бы я был главнокомандующим, я бы вызвал к себе... э-э-э... начальника... э-э-э... штаба и сказал бы ему: “Взгляните вот сюда...” О! Мы уже приехали. Выходим, Мэгги. До свидания.
В такой атмосфере вырастала леди Ормсби. Она знала все о Великих Людях; ей всю жизнь приходилось слушать их. Когда ей было двадцать пять, в нее влюбился Боб Ормсби; ее отец был Великим Человеком с прошлым, а возлюбленный – Великим Человеком с будущим. Она привыкла быть терпимой к Великим Людям – Великим в перспективе или в ретроспективе. Мистер Фондеверил по большей части говорил о тех временах, когда он был или мог бы быть (в его рассказах это было почти одно и то же) премьер-министром; мистер Ормсби – о временах, когда он непременно станет им. И в том, и в другом случае она отвечала:
– Да, дорогой.
Ведь кто такие Великие Люди? Дети, которым надо уступать.
И вот в течение двадцати пяти лет Мэгги Ормсби уступала своему мужу. Двадцать четыре года из них он был неверен ей. То же самое проделывал и мистер Фондеверил. Как часто отец обещал ей то или это и, поглощенный своими великими думами, забывал об этих обещаниях. Разве это не неверность? Но Великим Людям следует прощать и не беспокоить их глупыми мелочами, которые кажутся такими важными людям обыкновенным. Поэтому следовало прощать и Боба. Какой смысл разводиться с ним? Будет ли он счастлив от этого? А она сама? Если бы она была его любовницей, а он завел бы (как нередко случалось) себе другую, она могла бы негодовать. Но она была его женой, это совсем другое. Как у его жены, у нее не было соперниц. Жена Великого Человека – и его нянька. Поистине, замечательная женщина.
II
Реджинальду ужин у Ормсби казался либо тем, что должно произойти, либо тем, что уже произошло, а вовсе не тем, что в данный момент происходит. В течение недели он пытался представить, на что это может быть похоже, а в течение следующей – вспомнить, на что это было похоже. Сам ужин оказался чем-то не вполне реальным. Он был начисто лишен протяженности во времени – ощущение, хорошо знакомое по снам.
У Реджинальда, однако, осталась вереница впечатлений, к которым можно было возвращаться.
Уэлларды долго раздумывали, что лучше – пойти перед ужином в театр или просто посидеть дома. Если они сначала отправятся в театр, возникнет проблема, где привести себя в порядок. Глупо возвращаться на Хейуардс-гроув только ради того, чтобы умыться и причесаться, но где еще Сильвия могла бы это сделать? Но еще глупее оставаться дома и читать, потому что к одиннадцати они сделаются совершенно сонными... После долгого обсуждения они все-таки отправились в театр.
Дом Ормсби. Большой, но, как ни странно, не величественный. Длинная столовая с низким потолком, ряд круглых столиков – четыре? пять? шесть? (детектива из меня не выйдет), – за каждым по шесть (или восемь?) человек.
Леди Ормсби. Маленькая, немного печальная, доброжелательная. (Может быть, среди ее добрых желаний – и желание понравиться?) Приятное лицо в обрамлении светло-каштановых волос, в которых виднеются серебряные нити. (Серебряные нити. Никуда не годится. Клише. Но раз я не писатель, стоит ли беспокоиться, хорошо или плохо сказано. Важно, что это правда.) Да, она рада была бы нравиться, но без нервозности, просто хочет, чтобы все были довольны, надеется, что так и будет, но не совсем в этом уверена. Как если бы когда-то мечтала о счастье, а теперь знает, что оно несбыточно.
Они приезжают. Оказываются в столовой. За столиками человек двадцать, все едят и болтают, половина стульев свободна, Ормсби не видно, леди Ормсби встает и приветствует их, приветствует несколько сдержанно, как бы говоря: “Мне трудно оказать вам более восторженный прием, поскольку я не совсем представляю, кто вы, но надеюсь, что вам будет здесь неплохо”. Взаимные представления новоприбывших и сидящих за столиком леди Ормсби – и Сильвия остается там. Хозяйка провожает Реджинальда к другому столику... ряд имен... здравствуйте, добрый вечер, приветствую вас... леди Ормсби возвращается на свое место. Реджинальд садится.
Девушка слева от него, красивая, темноволосая, в светло-зеленом платье мрачно, машинально слушает своего другого соседа, витая мыслями где-то далеко. Девушка справа от него, очевидно, когда-то решила, что она красива, и разговаривает с уверенностью девушки, знающей, что она красива, с уверенностью девушки, знающей жизнь и свое положение царицы кружка, в котором она вращается, совсем не красивая, но явно имеющая репутацию красавицы.
– Боже, тот самый мистер Уэллард?
– Крикетист? – спрашивает в ответ Реджинальд. – Нет, увы, нет.
– Дорогой мистер Уэллард, неужели я похожа на любительницу крикета? Вы написали “Вьюнок”. Сознавайтесь.
– А вы читали?
– И вы еще спрашиваете?
– Теперь вам в любом случае придется делать вид, что читали.
– Разумеется. И вы никогда не узнаете правды. Сомнения будут глодать вас. Ведь сомнения гложут?
– Мне кажется, да.
– Наверное, вы пришли сюда в поисках материала для новой книги. Еще бы, мы недурной зверинец. Но делайте что хотите, мы не боимся. Только умоляю вас, изобразите меня брюнеткой. Мне всегда хотелось иметь черные волосы.
– Непременно, – отозвался Реджинальд. – И если меня обвинят в клевете на вас, я всегда смогу сказать: “Бог мой, я вовсе не имел ее в виду – ведь она блондинка”.
– Ну разумеется, – восклицает Блондинка.
И так далее. Все время уверенная, что производит впечатление на собеседника, уверенная, что любая произнесенная фраза имеет отношение к ее особе.
Элегантный джентльмен, который мог оказаться членом прежнего кабинета министров (или, может быть, нынешнего? Реджинальд не силен в подобных вещах), все еще разговаривает с девушкой в светло-зеленом платье. Шесть футов и три дюйма ростом, белоснежные волосы, белоснежные закрученные усы – похож одновременно на Бисмарка и на актера Банкрофта.
– Если бы меня вызвали к Королю, я бы сказал: “Прекрасно, сэр, если таково ваше решение, тогда, конечно, у меня нет выбора, согласен с вами. Но при всем моем уважении к вам, сэр, я должен твердо сказать, что если я берусь сформировать правительство...”
Явно бывший премьер-министр. Но кто именно? Реджинальд охотно послушал бы еще, но Блондинку вновь обуяла жажда общения.
А вот и Ормсби, и, несомненно, он был здесь, когда они пришли. Ормсби сидит в самом конце столовой рядом с чрезвычайно хорошенькой актрисой, которую они с Сильвией видели несколько часов назад в спектакле. Его последняя пассия? Реджинальд что-то такое слышал, но, глядя на нее в огнях рампы и слушая высоконравственные сентенции, которые она с жаром произносила со сцены, не мог поверить, что они не имеют для нее ни малейшего значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28