Ведь и я люблю встречаться с тобой. Мы должны встретиться. Дорогая, я подлец. Отправить телеграмму, что я приеду следующим поездом? Но Сильвия должна выйти около половины четвертого. Сколько будет идти телеграмма? Нет, не получится.
Я так виноват перед тобой. Давай посмотрим. В любом случае ты дойдешь до выгона. Здесь я должен ждать тебя. Ты сядешь, положив на колени шляпу, так свободно и красиво, как умеешь только ты. Как будто художник легкой кистью поместил тебя среди безлюдного ландшафта. Да, там ты должна ждать. Ну и что же произойдет? Ты выйдешь из дому без часов, устанешь ждать и пойдешь на станцию, увидишь там машину – это еще не так плохо – и догадаешься, что произошло. Что ты станешь делать? Дождешься следующего поезда. Но если ты взяла часы, что тогда? Ты станешь ждать на выгоне, поглядывая на часы, думая, не случилось ли со мной чего. Ты будешь снова и снова смотреть на часы, рассчитывать время и говорить: “Может быть, поезд опаздывает”, сама не веря в это, и вдруг почувствуешь страх, и...
Нет, черт возьми, так нельзя.
Реджинальд обратился к шоферу:
– Не нужно на вокзал. Отвезите меня туда, где можно нанять автомобиль. – Он откинулся на спинку сиденья и подумал: “Люди сказали бы, что я выбрасываю на ветер пять фунтов. Дураки! Какая польза от денег? Только та, что на них можно купить счастье или предотвратить несчастье. Я выбросил на ветер не меньше чем на сотню фунтов счастья из-за дурацких разговоров с Пампом, а теперь откупаю его за пять фунтов. Самая удачная трата за всю мою жизнь”.
Он снова посмотрел на часы. Если попадется хорошая машина с опытным шофером, то он успеет.
IV
Он посмотрел на часы в двадцатый раз. Пятнадцать миль до станции, полчаса до прихода поезда, шоссе свободно. Всего пятнадцать миль. Он спасен. Слава Богу...
Как это похоже на Милберна – сказать, что именно он порекомендовал мою книгу Раглану. Один из этих белобрысых толстяков, которые едва умещаются в кресле. Скажешь такому, что Ллойд Джордж перешел в римскую веру, он тут же прохрипит: “Да, знаю. Это он наслушался того, что я тут говорил...” Перейти в римскую веру – удивительное выражение. Могут ли римские католики перейти “в лондонскую веру”? Возможно, им и не захочется. Чем хорошо католичество – можно чувствовать себя спасенным. Больше не о чем беспокоиться.
Хорошо было бы верить в Бога; не ради себя, ради других. “Благослови, Боже, мою дорогую Сильвию и охрани ее” – вот я говорю эго сейчас и, Боже, от всего сердца, и это единственная молитва, с которой мне хочется к Тебе обратиться. Нет, есть еще одна: “Пусть она всегда любит меня”. О Боже, и теперь не все: “Пусть я всегда буду любить ее” – это очень важно. Можно сложить их в одну, если Ты хочешь: “Пусть мы всегда будем любить друг друга”. Теперь все. И если Ты хочешь, пусть Памп обманывает меня. Это не важно.
Да, а как же с Ормсби? Вопрос непростой. Что ждет его в ином мире? Я думаю, Ад целиком выдуман человеком для людей, которых он не любит. Их нужно поместить куда-то, чтобы не быть рядом с ними. Возьмем Бетти Бакстер. Если я встречу ее в ином мире, он окажется Адом. Если нет – Раем. Но мне кажется, тут могут возникнуть трудности. И очевидно, что не мне их решать. Посмотрим с другой стороны. Если бы я попал в Ад, для Сильвии не было бы Рая. Она должна была бы отправиться со мной – и для меня это означало бы райское блаженство, а для нее – чертовское невезение. Разумеется, и в этом мире все точно так же. Самая лучшая женщина не может быть счастливой, если любит дурного мужчину. Но ведь сама идея иного мира в том, чтобы вознаграждать людей за несправедливость и неравенство этого мира. Возможно ли это?
К тому же чем больше вы полагаетесь на то, что в ином мире будет восстановлена справедливость, тем меньше вы стремитесь добиться ее здесь. Разве не так? Другими словами, если ты совершенно уверен, что существует только этот мир, то приложишь все силы, чтобы сделать его лучше. А так все действительно хорошие люди думают только об ином мире. Жаль.
Ну, а как дела с этим миром? Он существует миллион лет, а мы лишь совсем недавно изобрели радио. То есть радио ждало миллион лет, чтобы мы его изобрели. И значит, мы проживем еще миллион лет, прежде чем снова изобретем или откроем что-то важное. А оно будет дожидаться нас все эти годы. Два миллиона лет. Похоже на то, что в этом мире у нас есть все, стоит хорошенько поискать.
У нас! Я-то немного открыл... За исключением сочетания Сильвии и Вестауэйза...
А овцы, которых мы пускаем пастись на поле, чтобы они оставляли там короткую траву для гольфа? Идея отличная, но они-то уверены, что их пустили туда ради них самих. Хотя для меня дело вовсе не в них, а в поле. Предположим, что Бога интересует мир, а не мы. Мысль жуткая. Но вполне допустимая. Кроме того, интерес должен иметь предел. В нас живет миллион бактерий. По словам этих страшных лжецов, ученых. Ну и конечно, эти бактерии полагают, что они центр мироздания. И если одна маленькая бактерия, счастливо существующая в мире по имени Ормсби, которая спешит на встречу со своей Сильвией, подумала бы о том, что Бога, быть может, интересует только Ормсби, а не она сама – ведь она могла бы оказаться права. Вопреки бактерии-теологу. А бактерия-ученый, работающая в лаборатории в левой части печени Ормсби, совершенно не права в своих догматических утверждениях, что Ормсби представляет собой единственный обитаемый мир. Так же, как мы можем быть не правы относительно всех остальных миров. Так же, как для Господа Бога мир может быть личностью, наделенной душою, в которую каждый из нас внес свой микроскопический вклад.
Чудаки эти ученые. Почти такие же чудаки, как фундаменталисты или как их там зовут. Разумеется, геологи доказали абсурдность Книги Бытия... и все же всемогущий Бог, который не мог сотворить мира, не набив его скелетами, различными слоями и всем, что Ему захотелось, в Своих собственных целях, вряд ли может считаться всемогущим Богом. Ну и где во всем этом истина? Один Бог знает – единственный ответ.
Реджинальд вытащил часы в двадцать первый раз. Еще миля и еще минута. Поезд мог опоздать на одну-две минуты. Сильвия не станет беспокоиться из-за этого. Чудесно. Мы сейчас встретимся, Сильвия! Ура! Ты самое прекрасное, невероятное чудо. Безусловно, Бог есть.
Глава восьмая
I
Реджинальд наблюдает за своими тремя утками. Стало трудно различить, где мать, а где дети. Сильвия знает, или, во всяком случае, ей так кажется: “Вон, вон та, дорогой”. Когда он один, разобраться невозможно. Но это не так уж важно. А важно то, что до самого конца сентября никто не знает и не может знать, кто из утят селезень, а кто утка. Совершенно непонятно, думает Реджинальд, почему селезень обретает свою великолепную индивидуальность зимой, а летом довольствуется тем, что неотличим от утки. Удивительно интересно наблюдать за тремя утками в конце июля, пытаясь уловить первые признаки перемен. Сегодня грудка у Эллен, кажется, посветлее? Нет? Ну, ладно. А ты что думаешь, Джем?
Джем сидит чуть поодаль, безразличный, как только кошки умеют быть безразличными. Утки и голуби его больше не волнуют. Были времена, в юности, когда он считал их птицами, но мистер Уэллард вбил ему в голову, что некоторые люди считают их овощами. Ладно, если Уэллард и в самом деле полагает, что утки – это овощи, приходится ему поверить. Все это вбивание в голову котам пользы не приносит. Овощи? Пожалуйста. Кому интересны три ныряющие морковки на пруду?
Джем не отвечает. Беседовать с меховым воротником, обвившимся вокруг шеи, сложно, но что ты думаешь, Джон Весли? Джон Весли, счастливо мурлыкавший себе под нос, при звуках любимого голоса принялся мурлыкать еще громче, а затем снова заснул, оставив моторчик включенным.
Теперь и Реджинальд слышит любимый голос.
– Привет, дорогой.
– Привет, Сильвия Уэллард. Я как раз думал о тебе. Встань, чтобы тебя было как следует видно. Взгляни, какое кругом великолепие.
– Да, просто прекрасно. Не забудь, что к обеду приходят Хильдершемы.
– О небо, не так уж все и великолепно. Я ведь действительно забыл.
– Я иду переодеваться и решила напомнить тебе.
– Пропади все пропадом!
– Дорогой, – спрашивает Сильвия с тревогой, – разве ты не любишь Хильдершемов? Я помню, ты говорил, что тебе нравится Грейс. Поэтому я их и пригласила.
– Я страшно люблю их, но в деревне никто не переодевается к обеду. Это значит зря потратить лучшие полчаса за целый день.
– Ты ведь не можешь выйти к обеду в таком виде, раз приходят гости.
– Могу, уверяю тебя. Я, пожалуй, согласен потратить минуты две-три на мытье рук, ну и хватит.
– Ты должен переодеться, ведь они обязательно придут нарядными.
– С одним условием, – торжественно провозгласил Реджинальд.
– С каким?
– Ты наденешь какое-нибудь совершенно неприличное платье с самым глубоким вырезом, чтобы я миг пожирать тебя глазами весь вечер.
Румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии – он знал, что она покраснеет, и хотел этого. Она тихонько сказала:
– Сейчас не носят платьев с низким вырезом.
– Тогда – самое короткое.
Дикая роза на щеках Сильвии потемнела.
– Ты дурачок, – сказала она, храбро глядя на него, и едва эта фраза достигла его слуха и показалась ему пошлой, как в ту же минуту растворилась в волшебстве ее взгляда, будто и не была произнесена.
– Я выберу самое красивое, – пообещала она.
– Что бы ты ни надела, ты будешь выглядеть прекрасно, а я буду любить тебя.
– Не задерживайся.
– Не больше чем на четверть часа.
– Хорошо, дорогой. – Она неспешно повернулась и пошла к дому.
– А я пойду с миссис Уэллард, – объявил Джем, следуя за ней.
Таким образом, к моменту, когда было объявлено о приходе Хильдершемов, “мистер и миссис Фарли Хильдершем”, – Реджинальд выглядел совершенным джентльменом, а Сильвия была так хороша, что у Грейс Хильдершем перехватило дыхание, и она, не сознавая, что говорит вслух, произнесла: “Какая красота!”, а Реджинальд шепнул Сильвии: “Это про меня”. Тут все они рассмеялись – как легко смеются люди в подобной ситуации – и почувствовали, что неплохо было бы выпить по коктейлю.
Фарли Хильдершем был, как и его жена, большой, розовый и светловолосый. Он обладал, наряду с прочими достоинствами, тем, что сам именовал “чувством гражданского долга”. Это означало, что он мог отыскать пищу для ума лишь во внешнем, а не во внутреннем мире. Он был членом Опекунского совета, членом Совета графства, мировым судьей, консерватором, церковным старостой, принадлежал к всевозможным организациям, а к людям вроде Уэлларда, не озаботившимся вступить хотя бы в Ассоциацию джентльменов страны, относился с добродушным пренебрежением. Не было собрания, на котором он бы не председательствовал, не было тем, на которые он бы не произносил речей, не было мероприятия, которое он не согласился бы возглавить, не было петиции, под которой он охотно не поставил бы своей подписи. “Фарли всегда знает, чего хочет”, – гордо говорила его жена, но не добавляла, хорошо ли это. Сама она была довольно нерешительна, в частности, в вопросах одежды. Прежде чем вечер подойдет к концу, она наверняка спросит у Сильвии, к лицу ли ей, Грейс, платье абрикосового бархата. Реджинальду казалось, что невозможно не любить такую женщину. Это как если бы кто-то из мужчин просил тебя честно высказаться по поводу его чувства юмора.
– Вы, я думаю, подписали нашу петицию?
– Я не силен по этой части. А о чем она?
– Об устройстве водопровода в Литтл Моллинге.
– Ну нет. Это было бы ужасно.
Хильдершем вытаращил на него глаза, затем самоуверенно поглядел на дам, ожидая поддержки, но, увидев, что они поглощены беседой, всем видом выразил явное неодобрение.
– Но почему же?
– Как только появляется вода, тут же повсюду вырастают маленькие дачные домики и коттеджи для уик-энда, и...
– Но сейчас, в засушливое лето, некоторым дачникам приходится чуть ли не милю тащиться за водой. А санитарные условия...
– Нет, нет, – запротестовал Реджинальд, – не перед обедом.
– Вот видите, – ответил Хильдершем с таким видом, будто призывал в свидетели присяжных, – вы не выдерживаете даже разговора об этом, а людям приходится так жить.
– Ну, я думаю, они подписали петицию.
– Естественно.
– Тогда все в порядке. Им нужна вода, и они добиваются ее. Мне она не нужна, и я в этом не участвую.
– Но дорогой мой, вам не кажется ваша точка зрения антиобщественной?
– Мне она кажется вполне разумной.
– Я-то думал, вы гордитесь своей принадлежностью к демократам.
– Горжусь. Если большинство хочет чего-то, нужно, чтобы его желание исполнялось. Но вы никогда не узнаете, чего действительно хочет большинство, если люди примутся голосовать за то, чего, как им кажется, хотят другие.
Хильдершем вновь обернулся к дамам, но они по-прежнему пребывали в своем собственном мире. Очень жаль, поскольку самым лучшим выходом было бы всем вместе вышутить эти странные аргументы.
– Я налью еще, – предложил Реджинальд, забирая у него пустой бокал.
– Нет, спасибо. Мне кажется, человеком в его отношениях с живущими рядом должно руководить чувство гражданского долга.
– Да. Конечно. Я совершенно согласен с вами. Только представьте себе эти ужасные маленькие домики с подведенным водопроводом и газом...
– Я не это имел в виду. Я говорю о соседях. Подумайте о нас как о небольшой общности.
– Послушайте, Хильдершем, – сказал Реджинальд с улыбкой, – вы всегда трудитесь для общественного блага, но делаете это извне, как филантроп. Вы никогда не осознаете себя самого частицей этого общества. А я наоборот. Я чувствую себя скромным членом общества, и когда великие люди спрашивают меня, в чем я нуждаюсь, я отвечаю им. Но я не могу ответить, чего хочет кто-то другой, потому что не уверен, знаю ли я это.
– В данном случае прекрасно знаете. Вам, например, известно, что Эдвардс, ваш садовник, нуждается в воде. Вы можете быть уверены, что он подписал петицию.
– Как знать, – ответил Реджинальд, получая от разговора гораздо больше удовольствия, чем ожидал.
– Но, дорогой мой, ведь ясно, что ему...
– Ясно, что ему нужна вода, нет спора. Но представьте себе, что он настоящий демократ и исполнен забот об обществе. Тогда он скажет: “Я не должен думать только о себе, нужно подумать и о мистере Уэлларде. А мистер Уэллард был бы всем этим страшно расстроен”.
К счастью, в этот момент появилась Элис и сообщила, что обед подан.
– Пойдемте, – предложила Сильвия, и они пошли.
Когда Хильдершем стер со своих светлых усов последние, воображаемые следы грейпфрута, он вернулся к разговору в несколько более благодушном тоне. Он втянул в беседу дам, как бы беря их под защиту и проводя сквозь сложности дискуссии.
– Я опять выбранил вашего мужа, миссис Уэллард, но боюсь, что он безнадежен. – Он обернулся к жене. – Вот, дорогая, каковы эти литераторы. Они никогда не поступают так, как простые смертные. Верно, Уэллард? Но вы подумайте еще. Надеюсь, вы поймете, что я прав.
– Что ты такое сделал, дорогой? – удивилась Сильвия.
– Нет, нет, миссис Уэллард, ничего. Просто мелочи местной политической жизни. Не обращайте внимания.
– Речь идет о воде, Сильвия.
– Ах да. – Она на минуту задумалась. – Нам она не нужна, правда? Ты объяснял мне. – Она припомнила его доказательства. – Конечно, качать воду насосом обременительно, но когда есть вода, и газ, и электричество, то не чувствуешь, что живешь в деревне.
– Ну да, – вежливо согласился Хильдершем, – но можно подумать и о деревенских жителях.
– Дорогая моя Сильвия, – сказала его жена, – если бы ты побывала в их домах. – Она передернула плечами и подняла глаза к небу.
– Я бывала в некоторых. Я иногда останавливаюсь, рассматриваю их цветники, мы разговариваем, и они приглашают меня зайти...
Конечно, приглашают, думает Реджинальд. Кто бы не пригласил?
– Простите, миссис Уэллард, это не совсем то, о чем говорит Грейс.
– Хильдершем хочет сказать, что ты не видела, на что похожи их помойки, дорогая.
Сильвия, изучающая чужие помойки. Чудовищно.
– Минутку, мистер Уэллард!
– Займи чем-нибудь хозяина, Грейс, – добродушно отозвался Хильдершем. – Я хочу серьезно поговорить с миссис Уэллард.
Удивление Сильвии совершенно очаровательно.
– Если бы вы оказались за кулисами, – Хильдершем пустил в ход одну из своих впечатляющих метафор, – вы бы поняли, что я имею в виду. Вода, электричество, газ просто произвели бы революцию в их жизни. Да, да, революцию.
– О! – произнесла Сильвия.
– И это говорит церковный староста! – тихонько пробормотал Реджинальд.
– О чем это вы? – В нем просыпалась тяжеловесная, но не лишенная привлекательности игривость. – Лучше напишите еще книжку. А как дела с этой, неплохо? Какое выходит издание, двадцать пятое?
– Так о чем ты говорил, дорогой?
– Да, да, – поддержала Грейс. – Расскажите нам.
– Ничего особенного. Только мне всегда кажется, что, чем больше человек уверен в бессмертии духа, тем больше он пренебрегает духовными ценностями этого мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Я так виноват перед тобой. Давай посмотрим. В любом случае ты дойдешь до выгона. Здесь я должен ждать тебя. Ты сядешь, положив на колени шляпу, так свободно и красиво, как умеешь только ты. Как будто художник легкой кистью поместил тебя среди безлюдного ландшафта. Да, там ты должна ждать. Ну и что же произойдет? Ты выйдешь из дому без часов, устанешь ждать и пойдешь на станцию, увидишь там машину – это еще не так плохо – и догадаешься, что произошло. Что ты станешь делать? Дождешься следующего поезда. Но если ты взяла часы, что тогда? Ты станешь ждать на выгоне, поглядывая на часы, думая, не случилось ли со мной чего. Ты будешь снова и снова смотреть на часы, рассчитывать время и говорить: “Может быть, поезд опаздывает”, сама не веря в это, и вдруг почувствуешь страх, и...
Нет, черт возьми, так нельзя.
Реджинальд обратился к шоферу:
– Не нужно на вокзал. Отвезите меня туда, где можно нанять автомобиль. – Он откинулся на спинку сиденья и подумал: “Люди сказали бы, что я выбрасываю на ветер пять фунтов. Дураки! Какая польза от денег? Только та, что на них можно купить счастье или предотвратить несчастье. Я выбросил на ветер не меньше чем на сотню фунтов счастья из-за дурацких разговоров с Пампом, а теперь откупаю его за пять фунтов. Самая удачная трата за всю мою жизнь”.
Он снова посмотрел на часы. Если попадется хорошая машина с опытным шофером, то он успеет.
IV
Он посмотрел на часы в двадцатый раз. Пятнадцать миль до станции, полчаса до прихода поезда, шоссе свободно. Всего пятнадцать миль. Он спасен. Слава Богу...
Как это похоже на Милберна – сказать, что именно он порекомендовал мою книгу Раглану. Один из этих белобрысых толстяков, которые едва умещаются в кресле. Скажешь такому, что Ллойд Джордж перешел в римскую веру, он тут же прохрипит: “Да, знаю. Это он наслушался того, что я тут говорил...” Перейти в римскую веру – удивительное выражение. Могут ли римские католики перейти “в лондонскую веру”? Возможно, им и не захочется. Чем хорошо католичество – можно чувствовать себя спасенным. Больше не о чем беспокоиться.
Хорошо было бы верить в Бога; не ради себя, ради других. “Благослови, Боже, мою дорогую Сильвию и охрани ее” – вот я говорю эго сейчас и, Боже, от всего сердца, и это единственная молитва, с которой мне хочется к Тебе обратиться. Нет, есть еще одна: “Пусть она всегда любит меня”. О Боже, и теперь не все: “Пусть я всегда буду любить ее” – это очень важно. Можно сложить их в одну, если Ты хочешь: “Пусть мы всегда будем любить друг друга”. Теперь все. И если Ты хочешь, пусть Памп обманывает меня. Это не важно.
Да, а как же с Ормсби? Вопрос непростой. Что ждет его в ином мире? Я думаю, Ад целиком выдуман человеком для людей, которых он не любит. Их нужно поместить куда-то, чтобы не быть рядом с ними. Возьмем Бетти Бакстер. Если я встречу ее в ином мире, он окажется Адом. Если нет – Раем. Но мне кажется, тут могут возникнуть трудности. И очевидно, что не мне их решать. Посмотрим с другой стороны. Если бы я попал в Ад, для Сильвии не было бы Рая. Она должна была бы отправиться со мной – и для меня это означало бы райское блаженство, а для нее – чертовское невезение. Разумеется, и в этом мире все точно так же. Самая лучшая женщина не может быть счастливой, если любит дурного мужчину. Но ведь сама идея иного мира в том, чтобы вознаграждать людей за несправедливость и неравенство этого мира. Возможно ли это?
К тому же чем больше вы полагаетесь на то, что в ином мире будет восстановлена справедливость, тем меньше вы стремитесь добиться ее здесь. Разве не так? Другими словами, если ты совершенно уверен, что существует только этот мир, то приложишь все силы, чтобы сделать его лучше. А так все действительно хорошие люди думают только об ином мире. Жаль.
Ну, а как дела с этим миром? Он существует миллион лет, а мы лишь совсем недавно изобрели радио. То есть радио ждало миллион лет, чтобы мы его изобрели. И значит, мы проживем еще миллион лет, прежде чем снова изобретем или откроем что-то важное. А оно будет дожидаться нас все эти годы. Два миллиона лет. Похоже на то, что в этом мире у нас есть все, стоит хорошенько поискать.
У нас! Я-то немного открыл... За исключением сочетания Сильвии и Вестауэйза...
А овцы, которых мы пускаем пастись на поле, чтобы они оставляли там короткую траву для гольфа? Идея отличная, но они-то уверены, что их пустили туда ради них самих. Хотя для меня дело вовсе не в них, а в поле. Предположим, что Бога интересует мир, а не мы. Мысль жуткая. Но вполне допустимая. Кроме того, интерес должен иметь предел. В нас живет миллион бактерий. По словам этих страшных лжецов, ученых. Ну и конечно, эти бактерии полагают, что они центр мироздания. И если одна маленькая бактерия, счастливо существующая в мире по имени Ормсби, которая спешит на встречу со своей Сильвией, подумала бы о том, что Бога, быть может, интересует только Ормсби, а не она сама – ведь она могла бы оказаться права. Вопреки бактерии-теологу. А бактерия-ученый, работающая в лаборатории в левой части печени Ормсби, совершенно не права в своих догматических утверждениях, что Ормсби представляет собой единственный обитаемый мир. Так же, как мы можем быть не правы относительно всех остальных миров. Так же, как для Господа Бога мир может быть личностью, наделенной душою, в которую каждый из нас внес свой микроскопический вклад.
Чудаки эти ученые. Почти такие же чудаки, как фундаменталисты или как их там зовут. Разумеется, геологи доказали абсурдность Книги Бытия... и все же всемогущий Бог, который не мог сотворить мира, не набив его скелетами, различными слоями и всем, что Ему захотелось, в Своих собственных целях, вряд ли может считаться всемогущим Богом. Ну и где во всем этом истина? Один Бог знает – единственный ответ.
Реджинальд вытащил часы в двадцать первый раз. Еще миля и еще минута. Поезд мог опоздать на одну-две минуты. Сильвия не станет беспокоиться из-за этого. Чудесно. Мы сейчас встретимся, Сильвия! Ура! Ты самое прекрасное, невероятное чудо. Безусловно, Бог есть.
Глава восьмая
I
Реджинальд наблюдает за своими тремя утками. Стало трудно различить, где мать, а где дети. Сильвия знает, или, во всяком случае, ей так кажется: “Вон, вон та, дорогой”. Когда он один, разобраться невозможно. Но это не так уж важно. А важно то, что до самого конца сентября никто не знает и не может знать, кто из утят селезень, а кто утка. Совершенно непонятно, думает Реджинальд, почему селезень обретает свою великолепную индивидуальность зимой, а летом довольствуется тем, что неотличим от утки. Удивительно интересно наблюдать за тремя утками в конце июля, пытаясь уловить первые признаки перемен. Сегодня грудка у Эллен, кажется, посветлее? Нет? Ну, ладно. А ты что думаешь, Джем?
Джем сидит чуть поодаль, безразличный, как только кошки умеют быть безразличными. Утки и голуби его больше не волнуют. Были времена, в юности, когда он считал их птицами, но мистер Уэллард вбил ему в голову, что некоторые люди считают их овощами. Ладно, если Уэллард и в самом деле полагает, что утки – это овощи, приходится ему поверить. Все это вбивание в голову котам пользы не приносит. Овощи? Пожалуйста. Кому интересны три ныряющие морковки на пруду?
Джем не отвечает. Беседовать с меховым воротником, обвившимся вокруг шеи, сложно, но что ты думаешь, Джон Весли? Джон Весли, счастливо мурлыкавший себе под нос, при звуках любимого голоса принялся мурлыкать еще громче, а затем снова заснул, оставив моторчик включенным.
Теперь и Реджинальд слышит любимый голос.
– Привет, дорогой.
– Привет, Сильвия Уэллард. Я как раз думал о тебе. Встань, чтобы тебя было как следует видно. Взгляни, какое кругом великолепие.
– Да, просто прекрасно. Не забудь, что к обеду приходят Хильдершемы.
– О небо, не так уж все и великолепно. Я ведь действительно забыл.
– Я иду переодеваться и решила напомнить тебе.
– Пропади все пропадом!
– Дорогой, – спрашивает Сильвия с тревогой, – разве ты не любишь Хильдершемов? Я помню, ты говорил, что тебе нравится Грейс. Поэтому я их и пригласила.
– Я страшно люблю их, но в деревне никто не переодевается к обеду. Это значит зря потратить лучшие полчаса за целый день.
– Ты ведь не можешь выйти к обеду в таком виде, раз приходят гости.
– Могу, уверяю тебя. Я, пожалуй, согласен потратить минуты две-три на мытье рук, ну и хватит.
– Ты должен переодеться, ведь они обязательно придут нарядными.
– С одним условием, – торжественно провозгласил Реджинальд.
– С каким?
– Ты наденешь какое-нибудь совершенно неприличное платье с самым глубоким вырезом, чтобы я миг пожирать тебя глазами весь вечер.
Румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии – он знал, что она покраснеет, и хотел этого. Она тихонько сказала:
– Сейчас не носят платьев с низким вырезом.
– Тогда – самое короткое.
Дикая роза на щеках Сильвии потемнела.
– Ты дурачок, – сказала она, храбро глядя на него, и едва эта фраза достигла его слуха и показалась ему пошлой, как в ту же минуту растворилась в волшебстве ее взгляда, будто и не была произнесена.
– Я выберу самое красивое, – пообещала она.
– Что бы ты ни надела, ты будешь выглядеть прекрасно, а я буду любить тебя.
– Не задерживайся.
– Не больше чем на четверть часа.
– Хорошо, дорогой. – Она неспешно повернулась и пошла к дому.
– А я пойду с миссис Уэллард, – объявил Джем, следуя за ней.
Таким образом, к моменту, когда было объявлено о приходе Хильдершемов, “мистер и миссис Фарли Хильдершем”, – Реджинальд выглядел совершенным джентльменом, а Сильвия была так хороша, что у Грейс Хильдершем перехватило дыхание, и она, не сознавая, что говорит вслух, произнесла: “Какая красота!”, а Реджинальд шепнул Сильвии: “Это про меня”. Тут все они рассмеялись – как легко смеются люди в подобной ситуации – и почувствовали, что неплохо было бы выпить по коктейлю.
Фарли Хильдершем был, как и его жена, большой, розовый и светловолосый. Он обладал, наряду с прочими достоинствами, тем, что сам именовал “чувством гражданского долга”. Это означало, что он мог отыскать пищу для ума лишь во внешнем, а не во внутреннем мире. Он был членом Опекунского совета, членом Совета графства, мировым судьей, консерватором, церковным старостой, принадлежал к всевозможным организациям, а к людям вроде Уэлларда, не озаботившимся вступить хотя бы в Ассоциацию джентльменов страны, относился с добродушным пренебрежением. Не было собрания, на котором он бы не председательствовал, не было тем, на которые он бы не произносил речей, не было мероприятия, которое он не согласился бы возглавить, не было петиции, под которой он охотно не поставил бы своей подписи. “Фарли всегда знает, чего хочет”, – гордо говорила его жена, но не добавляла, хорошо ли это. Сама она была довольно нерешительна, в частности, в вопросах одежды. Прежде чем вечер подойдет к концу, она наверняка спросит у Сильвии, к лицу ли ей, Грейс, платье абрикосового бархата. Реджинальду казалось, что невозможно не любить такую женщину. Это как если бы кто-то из мужчин просил тебя честно высказаться по поводу его чувства юмора.
– Вы, я думаю, подписали нашу петицию?
– Я не силен по этой части. А о чем она?
– Об устройстве водопровода в Литтл Моллинге.
– Ну нет. Это было бы ужасно.
Хильдершем вытаращил на него глаза, затем самоуверенно поглядел на дам, ожидая поддержки, но, увидев, что они поглощены беседой, всем видом выразил явное неодобрение.
– Но почему же?
– Как только появляется вода, тут же повсюду вырастают маленькие дачные домики и коттеджи для уик-энда, и...
– Но сейчас, в засушливое лето, некоторым дачникам приходится чуть ли не милю тащиться за водой. А санитарные условия...
– Нет, нет, – запротестовал Реджинальд, – не перед обедом.
– Вот видите, – ответил Хильдершем с таким видом, будто призывал в свидетели присяжных, – вы не выдерживаете даже разговора об этом, а людям приходится так жить.
– Ну, я думаю, они подписали петицию.
– Естественно.
– Тогда все в порядке. Им нужна вода, и они добиваются ее. Мне она не нужна, и я в этом не участвую.
– Но дорогой мой, вам не кажется ваша точка зрения антиобщественной?
– Мне она кажется вполне разумной.
– Я-то думал, вы гордитесь своей принадлежностью к демократам.
– Горжусь. Если большинство хочет чего-то, нужно, чтобы его желание исполнялось. Но вы никогда не узнаете, чего действительно хочет большинство, если люди примутся голосовать за то, чего, как им кажется, хотят другие.
Хильдершем вновь обернулся к дамам, но они по-прежнему пребывали в своем собственном мире. Очень жаль, поскольку самым лучшим выходом было бы всем вместе вышутить эти странные аргументы.
– Я налью еще, – предложил Реджинальд, забирая у него пустой бокал.
– Нет, спасибо. Мне кажется, человеком в его отношениях с живущими рядом должно руководить чувство гражданского долга.
– Да. Конечно. Я совершенно согласен с вами. Только представьте себе эти ужасные маленькие домики с подведенным водопроводом и газом...
– Я не это имел в виду. Я говорю о соседях. Подумайте о нас как о небольшой общности.
– Послушайте, Хильдершем, – сказал Реджинальд с улыбкой, – вы всегда трудитесь для общественного блага, но делаете это извне, как филантроп. Вы никогда не осознаете себя самого частицей этого общества. А я наоборот. Я чувствую себя скромным членом общества, и когда великие люди спрашивают меня, в чем я нуждаюсь, я отвечаю им. Но я не могу ответить, чего хочет кто-то другой, потому что не уверен, знаю ли я это.
– В данном случае прекрасно знаете. Вам, например, известно, что Эдвардс, ваш садовник, нуждается в воде. Вы можете быть уверены, что он подписал петицию.
– Как знать, – ответил Реджинальд, получая от разговора гораздо больше удовольствия, чем ожидал.
– Но, дорогой мой, ведь ясно, что ему...
– Ясно, что ему нужна вода, нет спора. Но представьте себе, что он настоящий демократ и исполнен забот об обществе. Тогда он скажет: “Я не должен думать только о себе, нужно подумать и о мистере Уэлларде. А мистер Уэллард был бы всем этим страшно расстроен”.
К счастью, в этот момент появилась Элис и сообщила, что обед подан.
– Пойдемте, – предложила Сильвия, и они пошли.
Когда Хильдершем стер со своих светлых усов последние, воображаемые следы грейпфрута, он вернулся к разговору в несколько более благодушном тоне. Он втянул в беседу дам, как бы беря их под защиту и проводя сквозь сложности дискуссии.
– Я опять выбранил вашего мужа, миссис Уэллард, но боюсь, что он безнадежен. – Он обернулся к жене. – Вот, дорогая, каковы эти литераторы. Они никогда не поступают так, как простые смертные. Верно, Уэллард? Но вы подумайте еще. Надеюсь, вы поймете, что я прав.
– Что ты такое сделал, дорогой? – удивилась Сильвия.
– Нет, нет, миссис Уэллард, ничего. Просто мелочи местной политической жизни. Не обращайте внимания.
– Речь идет о воде, Сильвия.
– Ах да. – Она на минуту задумалась. – Нам она не нужна, правда? Ты объяснял мне. – Она припомнила его доказательства. – Конечно, качать воду насосом обременительно, но когда есть вода, и газ, и электричество, то не чувствуешь, что живешь в деревне.
– Ну да, – вежливо согласился Хильдершем, – но можно подумать и о деревенских жителях.
– Дорогая моя Сильвия, – сказала его жена, – если бы ты побывала в их домах. – Она передернула плечами и подняла глаза к небу.
– Я бывала в некоторых. Я иногда останавливаюсь, рассматриваю их цветники, мы разговариваем, и они приглашают меня зайти...
Конечно, приглашают, думает Реджинальд. Кто бы не пригласил?
– Простите, миссис Уэллард, это не совсем то, о чем говорит Грейс.
– Хильдершем хочет сказать, что ты не видела, на что похожи их помойки, дорогая.
Сильвия, изучающая чужие помойки. Чудовищно.
– Минутку, мистер Уэллард!
– Займи чем-нибудь хозяина, Грейс, – добродушно отозвался Хильдершем. – Я хочу серьезно поговорить с миссис Уэллард.
Удивление Сильвии совершенно очаровательно.
– Если бы вы оказались за кулисами, – Хильдершем пустил в ход одну из своих впечатляющих метафор, – вы бы поняли, что я имею в виду. Вода, электричество, газ просто произвели бы революцию в их жизни. Да, да, революцию.
– О! – произнесла Сильвия.
– И это говорит церковный староста! – тихонько пробормотал Реджинальд.
– О чем это вы? – В нем просыпалась тяжеловесная, но не лишенная привлекательности игривость. – Лучше напишите еще книжку. А как дела с этой, неплохо? Какое выходит издание, двадцать пятое?
– Так о чем ты говорил, дорогой?
– Да, да, – поддержала Грейс. – Расскажите нам.
– Ничего особенного. Только мне всегда кажется, что, чем больше человек уверен в бессмертии духа, тем больше он пренебрегает духовными ценностями этого мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28