Кроме того, что меня временно отстранили от занятий, и кроме математики, которую я завалю, у меня вполне стандартный послужной список. Я не зубрила, как Жизель, учусь нормально, но Форд почему-то имеет на меня зуб.
– Здравствуй, Холли, как мило, что ты надела форму, хотя пропустила последние две недели.
Почему-то мне становится смешно, и я прикрываю рот рукой.
– На самом деле, сэр, я хожу в школу уже несколько дней.
– Ах да, Карл, то есть мистер Сэлери, говорил мне что-то об инциденте на дворе во время перемены.
Я улыбаюсь ему, вспоминая свое обещание Сэлери. Я должна пережить этот разговор, Агнец Божий, прошу тебя. Обещаю в следующем году начать все с нового листа. Никаких драк, никаких выходок, никаких прыжков (Господи), даже если из-за этого мне придется стать заядлым ботаником на весь следующий год.
Мистер Форд смотрит на меня своими динозаврийми глазами и говорит:
– Кажется, Холл и, мистер Сэлери беспокоится о тебе, и с этим тебе повезло.
– Да, сэр.
Я слабо улыбаюсь, глядя, как утекают секунды на стенных часах, висящих возле распятия. Потом я замечаю маленькую фотографию в дешевой рамке, на ней друг друга обнимают темноволосая женщина и мальчик. Я беру фотографию и рассматриваю ее.
– Это ваш сын, сэр?
Мистер Форд раздраженно глядит на меня, но потом его взгляд смягчается.
– Да, его зовут Генри.
– Такой хорошенький, сэр. Сколько ему лет?
– Четыре, то есть четыре с половиной.
– Наверно, вы им очень гордитесь.
– Да.
Я ставлю фотографию на его стол, но сначала вытираю полоску пыли с нижней части рамки.
– Извините, сэр, что взяла без спросу.
– Ничего, Холли. Так вот, что я говорил… по-моему, ты уже достаточно наказана за тот случай.
Он улыбается. Как странно – быть так близко к Богу и так далеко.
– Я рада, что вы так думаете, сэр, правда. Мне очень жаль, что все так вышло. Еще я знаю, что…
Он закрывает папку с моим личным делом и еще шире растягивает свою мерзкую улыбочку. Кажется, он наслаждается тем, что я нервно ерзаю на стуле, кажется, ему смешно, что мистер Сэлери обо мне беспокоится.
– Что ж, ты неглупая девочка, Холли… Кое-кто даже сказал бы, что слишком неглупая, чтобы тебя поймали на драке и на прыжках с забора.
Я уже не могу сдержать улыбку, такое ощущение, что у меня сейчас зубы выпадут изо рта.
– Я знаю, сэр, я обещаю, что в старших классах буду вести себя хорошо, – говорю я, вставая, и иду к двери, шаркая ногами. – Я хочу сказать, там ведь участвовала не только я, и…
Помни, говорю я себе, никаких драк, никаких выходок, ничего…
– Не торопись, Холли. Видишь ли, нам осталось обсудить еще несколько моментов.
Он показывает ладонью на стул напротив своего стола.
– Да?
– М – м, честно говоря, меня немного беспокоит твоя душа.
– Душа, сэр?
– Да, твоя душа. Садись, Холли, ты не пропустишь занятия, не торопись.
Мне кажется, что у него изо рта сильнее пахнет табаком, и, как будто по какому-то наитию, он закуривает. Я смотрю на табличку «не курить» на двери его кабинета и маленькое пожелтевшее распятие рядом с ней.
– Как тебе известно, я директор этой школы, и я с особым удовольствием наблюдаю за тем, как вы, дети, растете и учитесь. Последние два года я наблюдал и за тобой, Холли, и заметил в тебе кое-что необычное.
– Что, сэр?
У меня такое чувство, что он не имеет в виду какие-то чудесные таланты, скрытые от посторонних глаз.
– Ты умная девочка, как я уже сказал, ты очень активна вне школы и, может быть, поэтому считаешь себя лучше всех.
– Что вы имеете в виду, сэр?
– Я имею в виду именно это, тон твоего вопроса, взгляд, каким ты смотришь на меня. У тебя, что называется, неверные социальные установки, и, как мне кажется, на мне лежит обязанность дать тебе понять, что в реальном мире, в старших классах, никто не любит зазнаек.
Я выпрямляю спину. У меня вспотели ладони. Я ищу у себя в мыслях то, на основании чего Форд мог прийти к такому выводу, и, ничего не найдя, смотрю ему прямо в глаза и в конце концов перестаю улыбаться.
– Вы не могли бы просто сказать, что вы имеете в виду, мистер Форд? Потому что я действительно не понимаю…
– Вот об этом я и говорю, о твоем неуважительном отношении.
Мы сидим молча, так что мне становится не по себе; я решаю молчать. Вместо слов я сосредоточенно смотрю на сантиметровый отрезок пепла на его сигарете и думаю, что не буду говорить ему, что пепел сейчас упадет ему на галстук.
– Что в тебе есть такого, чтобы ты считала себя особенной? Я имею в виду… – Он смолкает и листает мое личное дело.
У меня в животе появляется ощущение тошноты, я думаю, что эта папка будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь, что этот человек, этот скользкий богобоязненный карлик может написать в моей папке то, что повлияет на меня, на мою учебу, на всю дальнейшую судьбу. Но мое нечудище, как называет его Жизель, мое нечудище говорит мне: «Стерпи, Холли. Стерпи. Ничего не говори. Пожалуйста, не порти ничего своим болтливым языком», – и я усмиряю ту часть меня, которой хочется кричать.
– Как ты думаешь, ты заслуживаешь того, чтобы к тебе относились по-другому, не так, как ко всем?
Я ничего не отвечаю.
– Ты слышишь меня, деточка? Твой слуховой аппарат работает?
– Нет, сэр, да, сэр, я вас слышу.
– Так почему же, Холли, почему ты закатываешь глаза во время окончания молитвы? Почему ты считаешь, что можешь приплясывать через пять минут после того, как все вошли в классы и готовы обратиться к Господу? Ты думаешь, что можешь жить по другим правилам?
– Нет, сэр.
– Ты знаешь, что случается с теми, кто считает себя особенным?
– Нет, сэр.
– Они погибают в автомобильных авариях или умирают от передозировки наркотиков. Понимаешь, они так и не успевают узнать, что вообще ничего не значат. Они слишком много думают о себе, о своих мирских нуждах и мало думают о Боге.
Его пепельное, похожее на череп лицо чуть порозовело, и он начинает меня пугать. Я боюсь, что у него будет сердечный приступ, но потом он осаживает, берет себя в руки и смотрит на меня, как будто видит в первый раз.
– У меня есть дочь, твоя ровесница, она учится в Школе Святой Марии, поэтому я знаю, что вам, девочкам, нелегко в такое время, когда столько изменений происходит у вас в мыслях и теле. – Он смотрит на меня почти дружелюбно и тихо говорит: – Я также знаю, что ты потеряла отца, будучи совсем маленькой, что, возможно, без его руководства тебе труднее, чем другим.
Я моргаю, глядя на него, и одна жирная слеза скатывается из левого глаза мне в рот. «Этого не было, ты этого не видел». Он смотрит на меня, как будто хочет сказать еще что-то, но передумывает. Потом он резко откатывается на своем офисном стуле, превращаясь совершенно в другого человека. Он тушит окурок, тлевший у него в руке последние несколько минут, и ставит подпись на листке в моем личном деле. У него подрагивают руки.
– Теперь можешь идти, Холли. Мне нужно побеседовать еще кое с кем.
Я чуть-чуть приоткрываю дверь, изо всех сил стараясь не выпустить наружу волну слез, от которой першит в горле.
– Как поживает твоя сестра?
– Хорошо. Прекрасно.
– Передай ей привет. Она скоро выходит замуж? Я видел ее с… как там его зовут… Абрахам?
– Соломон.
– Да, конечно. Соломон, такое прекрасное ветхозаветное имя… Словом, до свидания, Холли, и удачи тебе.
И Бог с вами. Мир медленно крутится, когда я прислоняюсь лбом к прохладным стенам коридора из крашеных бетонных блоков. Потом я иду по школьному полу цвета полотна, то и дело, глядя на сидящих в классах учеников. Я слышу резиновые шаги кроссовок, которые приближаются ко мне, и инстинктивно уклоняюсь. Это Джен. Она обнимает меня за плечи и по-дружески толкает.
– Ну, как прошло?
Ее лицо близко к моему, и я на секунду думаю, какая она хорошенькая даже с двумя идиотскими хвостиками, торчащими у нее из головы, как герань, и синяками по всему лицу. Как говорит Джен, с макияжем.
Я тупо гляжу на нее, но мне не нужно говорить, Джен точно знает, что случилось.
– Что? Опять этот дурак Форд… Слушай, плюнь на него, он устроил мне такую же лекцию про то, что я буду гореть в аду. Как только мы выберемся из этой дыры, все будет по-другому.
– Верно.
Царапающая волна болезненных слез возвращается в мое горло и рот, и я из последних сил стараюсь не разреветься.
– Ты как?
– Нормально, – говорю я, выворачиваясь из ее объятий.
– Слушай… – Она сует мне в ухо желтый, флуоресцентный комок жвачки. Нас обдает запахом пинья-колады. – У меня отличная новость.
– Какая?
У Джен такой безумно счастливый взгляд.
– Слушай, девочка, угадай, кого Сэлери берет на финальную игру сезона?
– Меня?
– Нет, Мэджик Джонсона! Конечно тебя, и меня, твою левую руку, вот так-то!
Она улыбается, как ненормальная, и мы начинаем шлепать друг друга по ладоням и прыгать, и шумим слишком громко, и кто-то выходит из соседнего класса.
– Девушки, не пора ли вам быть в классе?
Это мистер Сэлери. Он чуть-чуть улыбается, он доволен собой. Крупные блестящие поры на его носу вдруг кажутся очень симпатичными. Мне хочется поцеловать его и бледные, прячущиеся за усиками губы. Он непринужденно прислоняется к двери, а мы с Джен скачем вокруг него.
– Это правда, сэр? Вы правда разрешите мне играть?
Он прокашлялся, почти робко.
– Кажется, Дженнифер считает, что мы без тебя не обойдемся.
Джен больно щиплет меня за задницу.
– Ой!
Я шлепаю ее по руке, и она ускакивает по коридору, распевая «Мы чемпионы» и вскидывая руки в воздух.
– Но… м-м, сэр, а вы говорили насчет этого с мистером Фордом?
Мы оглядываемся на его дверь. Сэлери пожимает плечами:
– Не волнуйся, я с ним договорюсь, только приходи на тренировки и не забывай делать домашние задания. Сконцентрируйся на игре.
Он отклоняется назад, смотрит в свой пустой класс потом опять на меня.
– Эй. – Он неуклюже кладет руку мне на голову, как парикмахер, пытаясь как-то уложить короткие пряди надо лбом. – Ты как, Холли? Ты из-за чего-то расстроена?
У меня появляется ощущение, такое же, как когда у меня был сломан нос: сопливое, слезливое предчувствие боли, скребущее мои носовые пазухи.
– У меня все прекрасно, сэр, спасибо, – шепчу я, уходя от него задом наперед, глупо улыбаясь ему, а он машет мне, как грустный клоун, и возвращается в пустой класс.
Вернувшись из школы домой, я тут же заползаю в кровать Жизель. Она сидит за столом, положив голову на руку между двумя толстыми книгами. Читая, она рассеянно рисует скелет, потом украшает кости завитками мускулов, а потом по линейке прочерчивает линии, ведущие к разным частям, и пишет их названия. Потом она рисует сердце по памяти и быстро надписывает: левый желудочек, правый желудочек, аортальная полость. Она делает это бездумно, как некоторые люди рисуют каракули; Жизель выучила названия костей и всего остального еще бог знает когда. Она не в настроении, она тихая, погруженная в себя, и пол глазами набрякли мешки. Она смотрит на маленький череп, который подарил ей папа. Кроме учебников и розово-лилового шелкового платья, это ее самая ценная вещь. Я лежу у нее на кровати, вдыхая запах подушек. Когда она начинает заштриховывать участок сердца, я наклоняюсь и тяну ее за рукав, чтобы привлечь ее внимание.
– Что ты учишь?
– Да ничего, просто читаю, чтобы не забыть. А с тобой что такое?
И я сначала рассказываю ей хорошую новость об игре, о Джен и мистере Сэлери, потом о Форде, его галстуке, сигарете, фотографии маленького Генри, из-за которой он мне чуть ли не понравился. Слова вылетают все быстрее и быстрее, пока я не дохожу до той части, где он говорит, что я считаю себя лучше всех остальных, и про душу, передозировку и аварии. Все это так перепутывается у меня в голове, что из носа выдуваются пузыри во время объяснений, а потом я давлюсь, и Жизель садится рядом со мной на кровать и притягивает мое лицо к костлявому плечу. Я закрываю глаза, зарываясь в ее длинные грубые волосы.
– Эй, эй, Холли, все хорошо, тсс… какой придурок.
– Ой.
– Что такое?
– Нос больно.
– Прости, милая, не плачь, пожалуйста.
– Ты думаешь, я считаю, что я лучше всех? – выплевываю я.
– Не знаю. А ты как думаешь?
Я качаю головой, и она приглаживает мне волосы. Она держит меня за руку и смотрит с серьезным выражением лица, а слезы текут по моим щекам.
– Я знаю, что ты лучше большинства людей во многом, кроме математики.
– Не знаю. – Я закрываю лицо подушкой.
– Иногда быть хорошей противно, потому что чуть только ты ошибешься, как тут же все тоже начинают ошибаться, и чуть только что-то пойдет не так, то тут же объявляют виноватой тебя и все ложится на твои плечи. Как в плохой игре, понимаешь, неправильный расчет, в спорте же это важно, да?
– Д-да, угу… – лепечу я.
Жизель подносит к моему носу салфетку и говорит:
– Высморкайся потихоньку.
– Ой.
Я сморкаюсь, и вместе с соплями высмаркивается кровь. Житель рассматривает их на салфетке и продолжает говорить, не останавливаясь.
– Вот, возьми еще салфетку… Слушай меня. – Она пододвигает стул к кровати и прислоняется ко мне лбом. – Если ты правильно рассчитаешь, то можешь пасовать Джен, правильно? Она знает, что делать, она понимает, чего ты хочешь: зайти за трехочковую линию или забросить гол, да?
Я смеюсь, выплевывая жидкость изо всех отверстий в голове. Забросить гол!
– Ладно, извини, не знаю нашей терминологии. Я пытаюсь провести аналогию, вот что я имею в виду, не важно, кто бросает мяч, ты или Джен. Дело не только в том, как ты играешь сама, но и в том, чтобы все остальные играли. Поэтому ты им нужна.
Жизель пересаживается на кровать рядом со мной.
– Но иногда что-то не получается, ты пропускаешь мяч, тебя избивают на парковке, и еще бог весть что, иногда бывает тяжело. – Она молчит секунду. – Ты расскажешь маме про Форда?
– Я тебе рассказываю.
– Холли, он не сказал ни слова правды, ни единого слова. Ты меня понимаешь?
Я киваю Жизель и сворачиваюсь в клубок у нее на кровати, вытирая нос футболкой.
– Ой, Жиззи, нос болит, и голова болит.
– Знаю, мне тебя очень жалко. Возьми таблетку. Она берет флакон с таблетками с туалетного столика и приносит стакан воды из ванной.
Я пытаюсь сдерживать всхлипы и дать Жизель вытереть кровь и сопли с моего носа и накормить меня таблетками. Я чувствую, как боль, плававшая у меня в голове, стихает и хочется спать. Жизель стягивает с меня кроссовки, накрывает одеялом, и я сую в ноздрю клочок салфетки.
Она протяжно, медленно вздыхает, снова садится за стол, берет карандаш и снова принимается за свое тайное занятие.
Глава 19
Эпидемиология туберкулеза: волна эпидемии прокатилась по Европе в 1780 году, во время промышленной революции, и достигла своего пика к началу XIX века. К 60-м годам XX века контроль над туберкулезом привел к изменениям демографического характера. Восемьдесят процентов больных туберкулезом были пожилыми людьми, и случаи заболевания сократились до 30 тысяч в год.
Холли распускает сопли на моей подушке, а я читаю главу о туберкулезе, пока строчки не начинают расплываться у меня перед глазами. В конце концов я закрываю книгу и, убедившись, что Холли спит, достаю толстую зеленую тетрадь в матерчатой обложке, которую нашла среди старых маминых фотографий во время большой уборки. Это папина тетрадь. Если мама не хочет подробно рассказать мне, как они выбрались из страны, придется узнавать все самой. Теперь это не имеет значения, я не нуждаюсь в ее помощи, и у меня есть новый источник сведений, из которого я могу восстановить ту ночь, когда они сбежали. Мама думает, что я не умею читать по-венгерски, но она не помнит, как папа сажал меня рядом и объяснял фонетику, гласные, сочетания согласных, а потом, через несколько лет, я точно так же учила Холли английскому. Прижимая язык к небу, я пытаюсь произносить слова, стараясь подражать выговору родителей. Nem erlem. Nagyon finom. Koszonom szepen. (Не понимаю. Очень мило. Большое спасибо). Может, она думает, что моя память об этих словах затерялась вместе с тетрадью.
Просматривая старые, пожелтевшие страницы, я чувствую, как во мне вспыхивает что-то необычное, что же это? Понимание? Родство?
«Ну и что? Он научил тебя паре-тройке иностранных слов, когда ты была маленькой. Делов-то».
«Он старался».
Вооружившись новеньким венгеро-английским словарем, последние несколько ночей я по кусочкам складывала их прошлое из профессиональных и личных записей отца и документов старого мира.
«Ну и что?»
Действительно, ну и что? Зачем мне надо влезать туда? Зачем я мучаю себя? Если мама что-то скрывает, то, скорее всего, она старается меня защитить. Что я хочу узнать о его большом глупом сердце? Какое очарование могут таить для меня давнишние записи на забытом языке об уровне сахара в крови? Его сердце никогда не подпускало меня к себе, когда он был жив, а потом вообще остановилось, когда мне исполнилось двенадцать. Ну и что? Какое мне дело?
А такое, что я, словно какой-то старый упрямый сыщик, убеждена, что есть улики, связывающие нас, меня и папу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Здравствуй, Холли, как мило, что ты надела форму, хотя пропустила последние две недели.
Почему-то мне становится смешно, и я прикрываю рот рукой.
– На самом деле, сэр, я хожу в школу уже несколько дней.
– Ах да, Карл, то есть мистер Сэлери, говорил мне что-то об инциденте на дворе во время перемены.
Я улыбаюсь ему, вспоминая свое обещание Сэлери. Я должна пережить этот разговор, Агнец Божий, прошу тебя. Обещаю в следующем году начать все с нового листа. Никаких драк, никаких выходок, никаких прыжков (Господи), даже если из-за этого мне придется стать заядлым ботаником на весь следующий год.
Мистер Форд смотрит на меня своими динозаврийми глазами и говорит:
– Кажется, Холл и, мистер Сэлери беспокоится о тебе, и с этим тебе повезло.
– Да, сэр.
Я слабо улыбаюсь, глядя, как утекают секунды на стенных часах, висящих возле распятия. Потом я замечаю маленькую фотографию в дешевой рамке, на ней друг друга обнимают темноволосая женщина и мальчик. Я беру фотографию и рассматриваю ее.
– Это ваш сын, сэр?
Мистер Форд раздраженно глядит на меня, но потом его взгляд смягчается.
– Да, его зовут Генри.
– Такой хорошенький, сэр. Сколько ему лет?
– Четыре, то есть четыре с половиной.
– Наверно, вы им очень гордитесь.
– Да.
Я ставлю фотографию на его стол, но сначала вытираю полоску пыли с нижней части рамки.
– Извините, сэр, что взяла без спросу.
– Ничего, Холли. Так вот, что я говорил… по-моему, ты уже достаточно наказана за тот случай.
Он улыбается. Как странно – быть так близко к Богу и так далеко.
– Я рада, что вы так думаете, сэр, правда. Мне очень жаль, что все так вышло. Еще я знаю, что…
Он закрывает папку с моим личным делом и еще шире растягивает свою мерзкую улыбочку. Кажется, он наслаждается тем, что я нервно ерзаю на стуле, кажется, ему смешно, что мистер Сэлери обо мне беспокоится.
– Что ж, ты неглупая девочка, Холли… Кое-кто даже сказал бы, что слишком неглупая, чтобы тебя поймали на драке и на прыжках с забора.
Я уже не могу сдержать улыбку, такое ощущение, что у меня сейчас зубы выпадут изо рта.
– Я знаю, сэр, я обещаю, что в старших классах буду вести себя хорошо, – говорю я, вставая, и иду к двери, шаркая ногами. – Я хочу сказать, там ведь участвовала не только я, и…
Помни, говорю я себе, никаких драк, никаких выходок, ничего…
– Не торопись, Холли. Видишь ли, нам осталось обсудить еще несколько моментов.
Он показывает ладонью на стул напротив своего стола.
– Да?
– М – м, честно говоря, меня немного беспокоит твоя душа.
– Душа, сэр?
– Да, твоя душа. Садись, Холли, ты не пропустишь занятия, не торопись.
Мне кажется, что у него изо рта сильнее пахнет табаком, и, как будто по какому-то наитию, он закуривает. Я смотрю на табличку «не курить» на двери его кабинета и маленькое пожелтевшее распятие рядом с ней.
– Как тебе известно, я директор этой школы, и я с особым удовольствием наблюдаю за тем, как вы, дети, растете и учитесь. Последние два года я наблюдал и за тобой, Холли, и заметил в тебе кое-что необычное.
– Что, сэр?
У меня такое чувство, что он не имеет в виду какие-то чудесные таланты, скрытые от посторонних глаз.
– Ты умная девочка, как я уже сказал, ты очень активна вне школы и, может быть, поэтому считаешь себя лучше всех.
– Что вы имеете в виду, сэр?
– Я имею в виду именно это, тон твоего вопроса, взгляд, каким ты смотришь на меня. У тебя, что называется, неверные социальные установки, и, как мне кажется, на мне лежит обязанность дать тебе понять, что в реальном мире, в старших классах, никто не любит зазнаек.
Я выпрямляю спину. У меня вспотели ладони. Я ищу у себя в мыслях то, на основании чего Форд мог прийти к такому выводу, и, ничего не найдя, смотрю ему прямо в глаза и в конце концов перестаю улыбаться.
– Вы не могли бы просто сказать, что вы имеете в виду, мистер Форд? Потому что я действительно не понимаю…
– Вот об этом я и говорю, о твоем неуважительном отношении.
Мы сидим молча, так что мне становится не по себе; я решаю молчать. Вместо слов я сосредоточенно смотрю на сантиметровый отрезок пепла на его сигарете и думаю, что не буду говорить ему, что пепел сейчас упадет ему на галстук.
– Что в тебе есть такого, чтобы ты считала себя особенной? Я имею в виду… – Он смолкает и листает мое личное дело.
У меня в животе появляется ощущение тошноты, я думаю, что эта папка будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь, что этот человек, этот скользкий богобоязненный карлик может написать в моей папке то, что повлияет на меня, на мою учебу, на всю дальнейшую судьбу. Но мое нечудище, как называет его Жизель, мое нечудище говорит мне: «Стерпи, Холли. Стерпи. Ничего не говори. Пожалуйста, не порти ничего своим болтливым языком», – и я усмиряю ту часть меня, которой хочется кричать.
– Как ты думаешь, ты заслуживаешь того, чтобы к тебе относились по-другому, не так, как ко всем?
Я ничего не отвечаю.
– Ты слышишь меня, деточка? Твой слуховой аппарат работает?
– Нет, сэр, да, сэр, я вас слышу.
– Так почему же, Холли, почему ты закатываешь глаза во время окончания молитвы? Почему ты считаешь, что можешь приплясывать через пять минут после того, как все вошли в классы и готовы обратиться к Господу? Ты думаешь, что можешь жить по другим правилам?
– Нет, сэр.
– Ты знаешь, что случается с теми, кто считает себя особенным?
– Нет, сэр.
– Они погибают в автомобильных авариях или умирают от передозировки наркотиков. Понимаешь, они так и не успевают узнать, что вообще ничего не значат. Они слишком много думают о себе, о своих мирских нуждах и мало думают о Боге.
Его пепельное, похожее на череп лицо чуть порозовело, и он начинает меня пугать. Я боюсь, что у него будет сердечный приступ, но потом он осаживает, берет себя в руки и смотрит на меня, как будто видит в первый раз.
– У меня есть дочь, твоя ровесница, она учится в Школе Святой Марии, поэтому я знаю, что вам, девочкам, нелегко в такое время, когда столько изменений происходит у вас в мыслях и теле. – Он смотрит на меня почти дружелюбно и тихо говорит: – Я также знаю, что ты потеряла отца, будучи совсем маленькой, что, возможно, без его руководства тебе труднее, чем другим.
Я моргаю, глядя на него, и одна жирная слеза скатывается из левого глаза мне в рот. «Этого не было, ты этого не видел». Он смотрит на меня, как будто хочет сказать еще что-то, но передумывает. Потом он резко откатывается на своем офисном стуле, превращаясь совершенно в другого человека. Он тушит окурок, тлевший у него в руке последние несколько минут, и ставит подпись на листке в моем личном деле. У него подрагивают руки.
– Теперь можешь идти, Холли. Мне нужно побеседовать еще кое с кем.
Я чуть-чуть приоткрываю дверь, изо всех сил стараясь не выпустить наружу волну слез, от которой першит в горле.
– Как поживает твоя сестра?
– Хорошо. Прекрасно.
– Передай ей привет. Она скоро выходит замуж? Я видел ее с… как там его зовут… Абрахам?
– Соломон.
– Да, конечно. Соломон, такое прекрасное ветхозаветное имя… Словом, до свидания, Холли, и удачи тебе.
И Бог с вами. Мир медленно крутится, когда я прислоняюсь лбом к прохладным стенам коридора из крашеных бетонных блоков. Потом я иду по школьному полу цвета полотна, то и дело, глядя на сидящих в классах учеников. Я слышу резиновые шаги кроссовок, которые приближаются ко мне, и инстинктивно уклоняюсь. Это Джен. Она обнимает меня за плечи и по-дружески толкает.
– Ну, как прошло?
Ее лицо близко к моему, и я на секунду думаю, какая она хорошенькая даже с двумя идиотскими хвостиками, торчащими у нее из головы, как герань, и синяками по всему лицу. Как говорит Джен, с макияжем.
Я тупо гляжу на нее, но мне не нужно говорить, Джен точно знает, что случилось.
– Что? Опять этот дурак Форд… Слушай, плюнь на него, он устроил мне такую же лекцию про то, что я буду гореть в аду. Как только мы выберемся из этой дыры, все будет по-другому.
– Верно.
Царапающая волна болезненных слез возвращается в мое горло и рот, и я из последних сил стараюсь не разреветься.
– Ты как?
– Нормально, – говорю я, выворачиваясь из ее объятий.
– Слушай… – Она сует мне в ухо желтый, флуоресцентный комок жвачки. Нас обдает запахом пинья-колады. – У меня отличная новость.
– Какая?
У Джен такой безумно счастливый взгляд.
– Слушай, девочка, угадай, кого Сэлери берет на финальную игру сезона?
– Меня?
– Нет, Мэджик Джонсона! Конечно тебя, и меня, твою левую руку, вот так-то!
Она улыбается, как ненормальная, и мы начинаем шлепать друг друга по ладоням и прыгать, и шумим слишком громко, и кто-то выходит из соседнего класса.
– Девушки, не пора ли вам быть в классе?
Это мистер Сэлери. Он чуть-чуть улыбается, он доволен собой. Крупные блестящие поры на его носу вдруг кажутся очень симпатичными. Мне хочется поцеловать его и бледные, прячущиеся за усиками губы. Он непринужденно прислоняется к двери, а мы с Джен скачем вокруг него.
– Это правда, сэр? Вы правда разрешите мне играть?
Он прокашлялся, почти робко.
– Кажется, Дженнифер считает, что мы без тебя не обойдемся.
Джен больно щиплет меня за задницу.
– Ой!
Я шлепаю ее по руке, и она ускакивает по коридору, распевая «Мы чемпионы» и вскидывая руки в воздух.
– Но… м-м, сэр, а вы говорили насчет этого с мистером Фордом?
Мы оглядываемся на его дверь. Сэлери пожимает плечами:
– Не волнуйся, я с ним договорюсь, только приходи на тренировки и не забывай делать домашние задания. Сконцентрируйся на игре.
Он отклоняется назад, смотрит в свой пустой класс потом опять на меня.
– Эй. – Он неуклюже кладет руку мне на голову, как парикмахер, пытаясь как-то уложить короткие пряди надо лбом. – Ты как, Холли? Ты из-за чего-то расстроена?
У меня появляется ощущение, такое же, как когда у меня был сломан нос: сопливое, слезливое предчувствие боли, скребущее мои носовые пазухи.
– У меня все прекрасно, сэр, спасибо, – шепчу я, уходя от него задом наперед, глупо улыбаясь ему, а он машет мне, как грустный клоун, и возвращается в пустой класс.
Вернувшись из школы домой, я тут же заползаю в кровать Жизель. Она сидит за столом, положив голову на руку между двумя толстыми книгами. Читая, она рассеянно рисует скелет, потом украшает кости завитками мускулов, а потом по линейке прочерчивает линии, ведущие к разным частям, и пишет их названия. Потом она рисует сердце по памяти и быстро надписывает: левый желудочек, правый желудочек, аортальная полость. Она делает это бездумно, как некоторые люди рисуют каракули; Жизель выучила названия костей и всего остального еще бог знает когда. Она не в настроении, она тихая, погруженная в себя, и пол глазами набрякли мешки. Она смотрит на маленький череп, который подарил ей папа. Кроме учебников и розово-лилового шелкового платья, это ее самая ценная вещь. Я лежу у нее на кровати, вдыхая запах подушек. Когда она начинает заштриховывать участок сердца, я наклоняюсь и тяну ее за рукав, чтобы привлечь ее внимание.
– Что ты учишь?
– Да ничего, просто читаю, чтобы не забыть. А с тобой что такое?
И я сначала рассказываю ей хорошую новость об игре, о Джен и мистере Сэлери, потом о Форде, его галстуке, сигарете, фотографии маленького Генри, из-за которой он мне чуть ли не понравился. Слова вылетают все быстрее и быстрее, пока я не дохожу до той части, где он говорит, что я считаю себя лучше всех остальных, и про душу, передозировку и аварии. Все это так перепутывается у меня в голове, что из носа выдуваются пузыри во время объяснений, а потом я давлюсь, и Жизель садится рядом со мной на кровать и притягивает мое лицо к костлявому плечу. Я закрываю глаза, зарываясь в ее длинные грубые волосы.
– Эй, эй, Холли, все хорошо, тсс… какой придурок.
– Ой.
– Что такое?
– Нос больно.
– Прости, милая, не плачь, пожалуйста.
– Ты думаешь, я считаю, что я лучше всех? – выплевываю я.
– Не знаю. А ты как думаешь?
Я качаю головой, и она приглаживает мне волосы. Она держит меня за руку и смотрит с серьезным выражением лица, а слезы текут по моим щекам.
– Я знаю, что ты лучше большинства людей во многом, кроме математики.
– Не знаю. – Я закрываю лицо подушкой.
– Иногда быть хорошей противно, потому что чуть только ты ошибешься, как тут же все тоже начинают ошибаться, и чуть только что-то пойдет не так, то тут же объявляют виноватой тебя и все ложится на твои плечи. Как в плохой игре, понимаешь, неправильный расчет, в спорте же это важно, да?
– Д-да, угу… – лепечу я.
Жизель подносит к моему носу салфетку и говорит:
– Высморкайся потихоньку.
– Ой.
Я сморкаюсь, и вместе с соплями высмаркивается кровь. Житель рассматривает их на салфетке и продолжает говорить, не останавливаясь.
– Вот, возьми еще салфетку… Слушай меня. – Она пододвигает стул к кровати и прислоняется ко мне лбом. – Если ты правильно рассчитаешь, то можешь пасовать Джен, правильно? Она знает, что делать, она понимает, чего ты хочешь: зайти за трехочковую линию или забросить гол, да?
Я смеюсь, выплевывая жидкость изо всех отверстий в голове. Забросить гол!
– Ладно, извини, не знаю нашей терминологии. Я пытаюсь провести аналогию, вот что я имею в виду, не важно, кто бросает мяч, ты или Джен. Дело не только в том, как ты играешь сама, но и в том, чтобы все остальные играли. Поэтому ты им нужна.
Жизель пересаживается на кровать рядом со мной.
– Но иногда что-то не получается, ты пропускаешь мяч, тебя избивают на парковке, и еще бог весть что, иногда бывает тяжело. – Она молчит секунду. – Ты расскажешь маме про Форда?
– Я тебе рассказываю.
– Холли, он не сказал ни слова правды, ни единого слова. Ты меня понимаешь?
Я киваю Жизель и сворачиваюсь в клубок у нее на кровати, вытирая нос футболкой.
– Ой, Жиззи, нос болит, и голова болит.
– Знаю, мне тебя очень жалко. Возьми таблетку. Она берет флакон с таблетками с туалетного столика и приносит стакан воды из ванной.
Я пытаюсь сдерживать всхлипы и дать Жизель вытереть кровь и сопли с моего носа и накормить меня таблетками. Я чувствую, как боль, плававшая у меня в голове, стихает и хочется спать. Жизель стягивает с меня кроссовки, накрывает одеялом, и я сую в ноздрю клочок салфетки.
Она протяжно, медленно вздыхает, снова садится за стол, берет карандаш и снова принимается за свое тайное занятие.
Глава 19
Эпидемиология туберкулеза: волна эпидемии прокатилась по Европе в 1780 году, во время промышленной революции, и достигла своего пика к началу XIX века. К 60-м годам XX века контроль над туберкулезом привел к изменениям демографического характера. Восемьдесят процентов больных туберкулезом были пожилыми людьми, и случаи заболевания сократились до 30 тысяч в год.
Холли распускает сопли на моей подушке, а я читаю главу о туберкулезе, пока строчки не начинают расплываться у меня перед глазами. В конце концов я закрываю книгу и, убедившись, что Холли спит, достаю толстую зеленую тетрадь в матерчатой обложке, которую нашла среди старых маминых фотографий во время большой уборки. Это папина тетрадь. Если мама не хочет подробно рассказать мне, как они выбрались из страны, придется узнавать все самой. Теперь это не имеет значения, я не нуждаюсь в ее помощи, и у меня есть новый источник сведений, из которого я могу восстановить ту ночь, когда они сбежали. Мама думает, что я не умею читать по-венгерски, но она не помнит, как папа сажал меня рядом и объяснял фонетику, гласные, сочетания согласных, а потом, через несколько лет, я точно так же учила Холли английскому. Прижимая язык к небу, я пытаюсь произносить слова, стараясь подражать выговору родителей. Nem erlem. Nagyon finom. Koszonom szepen. (Не понимаю. Очень мило. Большое спасибо). Может, она думает, что моя память об этих словах затерялась вместе с тетрадью.
Просматривая старые, пожелтевшие страницы, я чувствую, как во мне вспыхивает что-то необычное, что же это? Понимание? Родство?
«Ну и что? Он научил тебя паре-тройке иностранных слов, когда ты была маленькой. Делов-то».
«Он старался».
Вооружившись новеньким венгеро-английским словарем, последние несколько ночей я по кусочкам складывала их прошлое из профессиональных и личных записей отца и документов старого мира.
«Ну и что?»
Действительно, ну и что? Зачем мне надо влезать туда? Зачем я мучаю себя? Если мама что-то скрывает, то, скорее всего, она старается меня защитить. Что я хочу узнать о его большом глупом сердце? Какое очарование могут таить для меня давнишние записи на забытом языке об уровне сахара в крови? Его сердце никогда не подпускало меня к себе, когда он был жив, а потом вообще остановилось, когда мне исполнилось двенадцать. Ну и что? Какое мне дело?
А такое, что я, словно какой-то старый упрямый сыщик, убеждена, что есть улики, связывающие нас, меня и папу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22