Вообще вежлив он был до кончиков ногтей. Казалось, при всем его желании ему все равно не удалось бы быть грубым.
Он рассказал мне, что его отец, француз, был женат на вьетнамке, уроженке Сент-Ливрад в департаменте Ло и Гаронны. Отец был управляющим небольшой фабрики неподалеку от Фюмеля, и Эрве приехал к Морису погостить на Пасху, когда взорвалась бомба. С этого момента рассказ Мориса слово в слово совпадал с рассказом Эрве, как ни старался я уличить его в противоречиях. С той лишь разницей, что Морису, по-моему, глубже врезалось в память убийство его друга Рене и он еще сильнее ненавидел Вильмена. Прямо он об этом не говорил. Но когда он рассказывал об убийстве Рене, его раскосые агатовые глаза сузились в щелки и выражение их сделалось жестким. Он мне понравился, как и Эрве. И даже, пожалуй, больше. Эрве словоохотливый, живой и склонен к актерству. Морис не такой блестящий, зато в нем чувствуется человек твердой закалки.
Я обернулся к Пейсу.
– Пейсу, я хочу поручить тебе кое-какую работу, только сначала кончи свой завтрак.
– Валяй.
– У нас на складе есть кольца. Хорошо бы тебе с Морисом вмуровать их в стену подвала. Я думаю на время боя привязать там бычка, коров и Красотку. И еще я хотел бы, чтобы ты оборудовал временное стойло для Аделаиды.
– Привязать одну Красотку? – спросил Пейсу. – А другие лошади как же?
– Они останутся в Родилке, они могут нам понадобиться. Когда справишься, скажешь мне, и мы все натаскаем сена из Родилки в подвал.
Пейсу с тревогой поднял на меня глаза – они блеснули из-за краев чашки, куда он уткнулся носом.
– Думаешь, нам придется отдать внешний двор?
– Ничего я не думаю, просто принимаю меры предосторожности.
Я поднялся с места.
– Мену, брось-ка на минутку посуду, ты мне нужна.
Она тотчас взяла тряпку у Мьетты, вытерла узловатые руки и пошла за мной. Она не отставала от меня, хотя, пока я делал шаг, ей приходилось делать два, и я привел ее в башенку над мостом, где помещалось подъемное устройство.
– Скажи, Мену, если понадобится, сможешь справиться с этой штуковиной одна? Или дать тебе в помощь Фальвину?
– Обойдусь и без этой бочки, – отрезала Мену.
Я показал ей, как надо действовать. И после двухтрех попыток, напрягшись всем своим крохотным сухоньким тельцем и стиснув зубы, она повернула ворот. Впервые с того самого дня, кануна Пасхи, когда мы с мсье Пола спорили о муниципальных выборах 77-го года, я пустил лебедку в ход. Глухой скрежет толстых, хорошо смазанных цепей с необычайной остротой вдруг перенес меня в прошлое. Ладно, сейчас не время вспоминать и предаваться грусти.
Когда, подняв мост, Мену стала вновь его опускать, я посоветовал ей придерживать ворот: тогда настил моста мягко ляжет на каменный парапет. Из маленького квадратного оконца я увидел, что Пейсу и Колен вышли из въездной башни и смотрят в нашу сторону. Как видно, скрежет цепей и в них тоже пробудил воспоминания.
– Вот твое место во время боя, Мену. Как только бой разгорится, станешь здесь и будешь ждать. Если нам придется плохо и мы отступим во внутренний двор, поднимешь мост. Хочешь попробовать еще раз? Не спутаешь?
– Не такая уж я бестолочь, – ответила Мену.
И вдруг глаза ее наполнились слезами. Я был потрясен. Не так-то легко довести Мену до слез.
– Что ты, Мену?
– Отстань, – сказала она сквозь стиснутые зубы.
Она глядела не на меня, а прямо перед собой. И стояла прямая, неподвижная, вскинув голову. Слезы струились по ее загорелому лицу (только лоб у Мену был белый, потому что летом она носила большую соломенную шляпу). Несгибаемая, суровая, она стояла рядом со мной, сжимая рукоятки ворота, словно штурвал корабля во время бури. Это Момо орудовал ими в тот день, когда нам нанес визит Пола. Момо весь так и сиял и даже приплясывал от радости. Я вдруг сразу увидел его, и она его видела – и плакала, стоя у ворота, стиснув челюсти и не разжимая рук. Она не хныкала. Не жалела себя. Миг, и все пройдет. Она одолеет бурю, справится со шквалом. Я повернулся к ней спиной, чтобы не стеснять, и стал глядеть в оконце. Но краем глаза я видел маленькую неукротимую фигурку с поднятой головой – Мену плакала совершенно беззвучно, широко открыв глаза. Она отражалась в стекле распахнутого оконца, и больше всего меня поразили ее кулаки, все сильнее сжимавшие рукоятки ворота, как если бы мало-помалу к Мену возвращалась вся ее жизненная энергия.
Я оставил ее в одиночестве. Думаю, этого ей и хотелось. Торопливым шагом я направился в донжон и поднялся к себе в спальню. В ящике письменного стола, куда я уже давно не заглядывал, я нашел то, что искал: два фломастера, черный и красный. А также то, чего не искал – большой полицейский свисток, который в безумном порыве щедрости я подарил Пейсу в тот день, когда мы его здорово вздули, чтобы отбить раз и навсегда охоту лезть в главари Братства. Свисток снова оказался у меня лишь потому, что, пользуясь добротой Пейсу, я на другой же день уговорил друга продать его мне по сходной цене. Даже и теперь я с удовольствием вертел его в руках. Свисток был чудо как хорош. Хромированный металл не потускнел с годами, и из него по-прежнему можно было извлечь пронзительную трель, разносившуюся по всей округе. Я сунул свисток в нагрудный карман рубашки и, не пожалев четверти большого листа ватмана, принялся за работу.
Я проработал всего минут пять, когда в дверь постучали. Это была Кати.
– Садись, Кати, – предложил я, не поднимая головы.
Мой стол стоял торцом к стене, против окна, так что Кати пришлось обогнуть его и сесть лицом ко мне, спиной к свету. Проходя мимо, она, как бы по рассеянности, потрепала меня левой рукой по затылку и шее. И одновременно бросила взгляд на мою работу! Я старался не показывать виду, как волнует меня ее присутствие здесь, в моей спальне. Но ее не проведешь. Она уселась на краешек стула, выпятив живот, и настойчиво глядит на меня, полузакрыв глаза и приоткрыв губы в улыбке.
– Конюшни убраны, Кати?
– Да, я даже успела душ принять.
Полагаю, это сказано не без умысла. Но я по-прежнему не отрываю глаз от бумаги. Имеющий уши оглох.
– Ты хотела со мной поговорить? – спрашиваю я немного погодя.
– Ну да, – отвечает она со вздохом.
– О чем же?
– О Вильмене. Я тут кое-что надумала. А ты сам говорил, если кто что надумает, – добавляет она, – пусть приходит к тебе.
– Верно.
– Ну вот я и надумала, – скромно говорит она.
– Слушаю, – отвечаю я, не отрывая глаз от работы.
Молчание.
– Я не хочу тебе мешать, – говорит она, – я вижу, ты очень занят. А правда, как красиво ты пишешь? – продолжает она, пытаясь прочесть вверх ногами крупные печатные буквы, которые я вывожу фломастером. – Что это будет, Эмманюэль? Объявление?
– Воззвание к Вильмену и его отряду.
– А что написано в воззвании?
– Кое-что весьма неприятное для Вильмена и более приятное для его отряда. Если угодно, – продолжал я, – пытаюсь использовать упадок духа в отряде и отколоть подчиненных от главаря.
– Думаешь, удастся?
– Если дела обернутся плохо для них-думаю, да. А если наоборот, тогда нет. Но так или иначе, мне это не дорого обойдется – клочок бумаги.
В дверь постучали. Я, не оборачиваясь, крикнул: «Войдите!» – и продолжал писать. Но заметил, что Кати выпрямилась на стуле, и, так как молчание затягивалось, оглянулся посмотреть, кто вошел. Оказывается, Эвелина.
Я нахмурился.
– Чего тебе надо?
– Мейсонье похоронил Бебеля, я пришла тебе сообщить.
– Это Мейсонье тебя послал?
– Нет.
– Ты же вызвалась мыть посуду?
– Да.
– Кончила работу?
– Нет.
– Тогда иди доканчивай. Если берутся за дело, его не бросают на полдороге, какая ни придет в голову фантазия.
– Иду, – сказала она, не двигаясь с места и уставившись на меня своими голубыми глазищами.
В другое время я отругал бы ее за эту нерасторопность. Но мне не хотелось унижать ее при Кати.
– Ну так что же? – спросил я, пожалуй, даже ласково.
Ласкового тона она не выдержала.
– Иду, – сказала она со слезами в голосе и закрыла за собой дверь.
– Эвелина!
Она возвратилась.
– Скажи Мейсонье, что он мне нужен. И немедленно.
Она одарила меня лучезарной улыбкой и закрыла дверь. Одним ударом я убил сразу трех зайцев: вопервых, мне и в самом деле нужен Мейсонье. Во-вторых, я успокоил Эвелину. И в-третьих, я выпроваживал Кати – оставаться с нею наедине было небезопасно. Впрочем, сказать по правде, отнюдь не страх преобладал во мне в эту минуту – но всему свое место.
Кати развалилась на стуле. Впрочем, я на нее не глядел, во всяком случае, не глядел ей в лицо. Я вновь принялся за работу. Хорошо еще, что мне приходилось только переписывать текст. Я заранее набросал черновик на клочке бумаги. Вдруг Кати тихонько засмеялась.
– Видал, как она примчалась! Да она просто с ума по тебе сходит.
– Это взаимно, – сухо отозвался я, подняв голову.
Она смотрела на меня с улыбкой, а я готов был на стенку лезть.
– В таком случае, не пойму, – начала она, – что тебе...
– В таком случае, скажи лучше, что ты намеревалась мне сообщить?
Она вздохнула, заерзала на стуле, почесала ногу. Словом, была чрезвычайно разочарована, что нельзя договорить на увлекательную тему – о моих отношениях с Эвелиной.
– Ладно, – заявила она. – Допустим, Вильмен на нас нападет. Ты сам говорил, он напорется на западню. – При этих словах она засмеялась, чему – неизвестно. – Тогда он вернется в Ла-Рок и начнет устраивать против нас засады, и это тебя беспокоит.
– Мало сказать: беспокоит. Это будет катастрофа. Он может причинить нам много бед.
– Ну что ж, – продолжала она, – значит, когда он станет отступать, надо помешать ему добраться до Ла-Рока, надо за ним погнаться.
– Он же нас намного опередит.
Она с торжеством посмотрела на меня.
– Да, но ведь у нас лошади есть!
Я буквально ошалел. Значит, это был не просто предлог: ей и вправду пришла в голову мысль. А я, который всю свою жизнь провозился с лошадьми, я об этом и не подумал. В моем сознании война и искусство верховой езды никак не связывались между собой. А впрочем, нет. Однажды, один-единственный раз, я мысленно связал эти два понятия, когда убеждал своих товарищей уступить Фюльберу корову в обмен на двух кобыл. Но это был только лишний довод в споре, и все. У меня было огромнейшее преимущество перед Вильменом – кавалерия, а я и не догадывался ею воспользоваться!
Я выпрямился на стуле:
– Кати, ты гений!
Она вспыхнула, и по тому, как она просияла, как полуоткрылись ее губы и детской радостью загорелись глаза, я понял, до чего тяжела была ей мысль, что я ее не уважаю.
Я задумался. Я не стал говорить Кати, что ее идею еще надо взвесить – не можем же мы скакать за бандой Вильмена прямо по дороге, грохоча копытами. Враги услышат, что мы скачем, залягут на первом же повороте и перебьют нас как мух.
– Молодец, Кати, – сказал я. – Молодчина! Я все обдумаю, а пока никому ни слова.
– Само собой, – горделиво отозвалась она. И, вступив на непривычный для нее путь обременительной добродетели, сумела проявить еще и деликатность: – Ладно, я вижу, ты занят, не буду тебе мешать, ухожу.
Тут я встал, что было довольно-таки неосмотрительно с моей стороны: она мгновенно оказалась по ту сторону стола и, повиснув у меня на шее, обхватила меня руками. Прав был Пейсу – льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В дверь постучали, я, не подумав, крикнул: «Войдите!» Это был Мейсонье. Забавно, однако, вышло: покраснел и моргает он, а я смущен, что поставил его в неловкое положение.
Дверь за Кати захлопнулась, но Мейсонье не позволил себе ничего: ни хмыкнул, как хмыкнул бы Пейсу, ни ухмыльнулся, как ухмыльнулся бы Колен.
– Садись, – сказал я. – Подожди минутку.
Он занял стул, еще теплый после Кати. Сидя совершенно прямо, он молчал и не шевелился. Как просто иметь дело с мужчинами. Я закончил свое воззвание куда лучше и быстрее, чем начал.
– Посмотри, – сказал я, протягивая ему листок. – Что ты на это скажешь?
Он прочел вслух:
ПРИХОД МАЛЬВИЛЯ и ЛА-РОКА.
Нижепоименованные преступники осуждены на смерть:
Вильмен, главарь банды, объявленный вне закона;
Жак Фейрак, палач Курсежака.
Для остальных, если они по первому требованию сложат оружие, мы ограничим кару изгнанием из наших краев с недельным запасом продовольствия.
Эмманюэль Конт, аббат Мальвиля.
Прочитав воззвание вслух, Мейсонье перечитал его еще и про себя. Я смотрел на его длинное лицо, на продольные морщины, избороздившие его щеки. «Добросовестность» – вот что было запечатлено в каждой черте Мейсонье. Он был активным деятелем коммунистической партии, но с таким же успехом мог быть прекрасным священником или врачом. А при его рвении к работе, при его внимании к мелочам был бы и отличным администратором. Как жаль, что он не успел стать мэром Мальжака! Уверен, что он и теперь иногда об этом сожалеет.
– Ну что ты скажешь?
– Психологическая война, – сдержанно ответил он.
Это пока еще только констатация факта. Оценка последует позже. Мейсонье снова погрузился в раздумье. Пусть поразмыслит. Я знаю, он тугодум, но плоды его размышлений стоят того, чтобы подождать.
– На мой взгляд, – снова заговорил он, – подействует это лишь в том случае, если Вильмен и Фейрак будут убиты. Тогда, и впрямь, оставшись без командиров, остальные, может быть, предпочтут спасти свою шкуру, а не воевать.
В разговоре с Кати я сказал: «Если дела обернутся плохо для них». Мейсонье выразился куда более точно: «Если Вильмен и Фейрак будут убиты». И Мейсонье прав. Этот оттенок весьма важен. Надо будет попомнить о нем, когда во время боя я отдам приказ стрелять.
Я встал.
– Вот что. Можешь раздобыть для меня кусок фанеры, наклеить на нее эту бумагу и просверлить в дощечке два отверстия?
– Это проще простого, – ответил Мейсонье, вставая в свою очередь.
Держа листок в руке, он обошел письменный стол и стал рядом со мной.
– Я вот о чем хотел тебя спросить: ты по-прежнему настаиваешь, чтобы мы пользовались только бойницами крепостной стены?
– Да. А что?
– Их всего пять. И две во въездной башне – итого семь. А нас теперь десятеро.
Я посмотрел на него.
– И какой ты из этого делаешь вывод?
– А такой, что снаружи должны находиться трое, а не двое. Напоминаю тебе об этом, потому что в землянке слишком тесно для троих.
Сначала Кати, теперь Мейсонье! Весь Мальвиль думает, ищет, изобретает. Мальвиль всеми своими помыслами устремлен к единой цели. В эту минуту у меня такое чувство, будто я частица целого, я им командую, но в то же время я ему подчинен, я лишь одно из его колесиков, а целое мыслит и действует само по себе, как единый живой организм. Это пьянящее чувство, неведомое мне в моей жизни «до», когда все мои поступки самым жалким образом вертелись вокруг моей собственной персоны.
– У тебя довольный вид, – сказал Мейсонье.
– А я и в самом деле доволен. По-моему, у нас в Мальвиле все идет как надо.
Фраза эта мне самому показалась смешной по сравнению с тем, что я чувствовал.
– А скажи по совести – иной раз у тебя не ноет под ложечкой?
– Еще как, – засмеялся я. Он тоже рассмеялся и добавил:
– Знаешь, что мне это напоминает? Канун выпускных экзаменов!
Я снова рассмеялся и, положив руку ему на плечо, проводил его до винтовой лестницы. Он ушел, а я возвратился к себе, чтобы взять «спрингфилд» и закрыть дверь.
Во внешнем дворе меня ждали Колен, Жаке и Эрве – двое последних еще держали лопаты. Колен стоял в сторонке с пустыми руками. Как видно, соседство этих двух колоссов подавляло нашего малыша.
– Не убирайте лопаты, – сказал я. – У меня для вас есть работа. Только дождемся Мейсонье.
Заслышав мой голос, из Родилки вышла Кати, держа в одной руке скребницу, в другой щетку. Я догадался, чем она занималась: воспользовавшись тем, что Амаранте сменили подстилку, она решила вымыть кобылу. Амаранта обожает кататься по земле – все равно, убран в стойле навоз или нет. Фальвина устроилась на большом пне, для удобства поставленном у входа в пещеру, но, завидев меня, встала с виноватым видом.
– Да сиди же, Фальвина, теперь твоя очередь отдохнуть.
– Где уж там, – возразила она, и, уловив в ее тоне упрямо-хвастливую нотку, я снова почувствовал глухое раздражение. – Мне рассиживаться некогда.
И она осталась стоять, хотя стоя приносила не больше пользы, чем сидя. Но она хотя бы молчала – и это уже достижение. Утренняя нахлобучка не прошла для нее даром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Он рассказал мне, что его отец, француз, был женат на вьетнамке, уроженке Сент-Ливрад в департаменте Ло и Гаронны. Отец был управляющим небольшой фабрики неподалеку от Фюмеля, и Эрве приехал к Морису погостить на Пасху, когда взорвалась бомба. С этого момента рассказ Мориса слово в слово совпадал с рассказом Эрве, как ни старался я уличить его в противоречиях. С той лишь разницей, что Морису, по-моему, глубже врезалось в память убийство его друга Рене и он еще сильнее ненавидел Вильмена. Прямо он об этом не говорил. Но когда он рассказывал об убийстве Рене, его раскосые агатовые глаза сузились в щелки и выражение их сделалось жестким. Он мне понравился, как и Эрве. И даже, пожалуй, больше. Эрве словоохотливый, живой и склонен к актерству. Морис не такой блестящий, зато в нем чувствуется человек твердой закалки.
Я обернулся к Пейсу.
– Пейсу, я хочу поручить тебе кое-какую работу, только сначала кончи свой завтрак.
– Валяй.
– У нас на складе есть кольца. Хорошо бы тебе с Морисом вмуровать их в стену подвала. Я думаю на время боя привязать там бычка, коров и Красотку. И еще я хотел бы, чтобы ты оборудовал временное стойло для Аделаиды.
– Привязать одну Красотку? – спросил Пейсу. – А другие лошади как же?
– Они останутся в Родилке, они могут нам понадобиться. Когда справишься, скажешь мне, и мы все натаскаем сена из Родилки в подвал.
Пейсу с тревогой поднял на меня глаза – они блеснули из-за краев чашки, куда он уткнулся носом.
– Думаешь, нам придется отдать внешний двор?
– Ничего я не думаю, просто принимаю меры предосторожности.
Я поднялся с места.
– Мену, брось-ка на минутку посуду, ты мне нужна.
Она тотчас взяла тряпку у Мьетты, вытерла узловатые руки и пошла за мной. Она не отставала от меня, хотя, пока я делал шаг, ей приходилось делать два, и я привел ее в башенку над мостом, где помещалось подъемное устройство.
– Скажи, Мену, если понадобится, сможешь справиться с этой штуковиной одна? Или дать тебе в помощь Фальвину?
– Обойдусь и без этой бочки, – отрезала Мену.
Я показал ей, как надо действовать. И после двухтрех попыток, напрягшись всем своим крохотным сухоньким тельцем и стиснув зубы, она повернула ворот. Впервые с того самого дня, кануна Пасхи, когда мы с мсье Пола спорили о муниципальных выборах 77-го года, я пустил лебедку в ход. Глухой скрежет толстых, хорошо смазанных цепей с необычайной остротой вдруг перенес меня в прошлое. Ладно, сейчас не время вспоминать и предаваться грусти.
Когда, подняв мост, Мену стала вновь его опускать, я посоветовал ей придерживать ворот: тогда настил моста мягко ляжет на каменный парапет. Из маленького квадратного оконца я увидел, что Пейсу и Колен вышли из въездной башни и смотрят в нашу сторону. Как видно, скрежет цепей и в них тоже пробудил воспоминания.
– Вот твое место во время боя, Мену. Как только бой разгорится, станешь здесь и будешь ждать. Если нам придется плохо и мы отступим во внутренний двор, поднимешь мост. Хочешь попробовать еще раз? Не спутаешь?
– Не такая уж я бестолочь, – ответила Мену.
И вдруг глаза ее наполнились слезами. Я был потрясен. Не так-то легко довести Мену до слез.
– Что ты, Мену?
– Отстань, – сказала она сквозь стиснутые зубы.
Она глядела не на меня, а прямо перед собой. И стояла прямая, неподвижная, вскинув голову. Слезы струились по ее загорелому лицу (только лоб у Мену был белый, потому что летом она носила большую соломенную шляпу). Несгибаемая, суровая, она стояла рядом со мной, сжимая рукоятки ворота, словно штурвал корабля во время бури. Это Момо орудовал ими в тот день, когда нам нанес визит Пола. Момо весь так и сиял и даже приплясывал от радости. Я вдруг сразу увидел его, и она его видела – и плакала, стоя у ворота, стиснув челюсти и не разжимая рук. Она не хныкала. Не жалела себя. Миг, и все пройдет. Она одолеет бурю, справится со шквалом. Я повернулся к ней спиной, чтобы не стеснять, и стал глядеть в оконце. Но краем глаза я видел маленькую неукротимую фигурку с поднятой головой – Мену плакала совершенно беззвучно, широко открыв глаза. Она отражалась в стекле распахнутого оконца, и больше всего меня поразили ее кулаки, все сильнее сжимавшие рукоятки ворота, как если бы мало-помалу к Мену возвращалась вся ее жизненная энергия.
Я оставил ее в одиночестве. Думаю, этого ей и хотелось. Торопливым шагом я направился в донжон и поднялся к себе в спальню. В ящике письменного стола, куда я уже давно не заглядывал, я нашел то, что искал: два фломастера, черный и красный. А также то, чего не искал – большой полицейский свисток, который в безумном порыве щедрости я подарил Пейсу в тот день, когда мы его здорово вздули, чтобы отбить раз и навсегда охоту лезть в главари Братства. Свисток снова оказался у меня лишь потому, что, пользуясь добротой Пейсу, я на другой же день уговорил друга продать его мне по сходной цене. Даже и теперь я с удовольствием вертел его в руках. Свисток был чудо как хорош. Хромированный металл не потускнел с годами, и из него по-прежнему можно было извлечь пронзительную трель, разносившуюся по всей округе. Я сунул свисток в нагрудный карман рубашки и, не пожалев четверти большого листа ватмана, принялся за работу.
Я проработал всего минут пять, когда в дверь постучали. Это была Кати.
– Садись, Кати, – предложил я, не поднимая головы.
Мой стол стоял торцом к стене, против окна, так что Кати пришлось обогнуть его и сесть лицом ко мне, спиной к свету. Проходя мимо, она, как бы по рассеянности, потрепала меня левой рукой по затылку и шее. И одновременно бросила взгляд на мою работу! Я старался не показывать виду, как волнует меня ее присутствие здесь, в моей спальне. Но ее не проведешь. Она уселась на краешек стула, выпятив живот, и настойчиво глядит на меня, полузакрыв глаза и приоткрыв губы в улыбке.
– Конюшни убраны, Кати?
– Да, я даже успела душ принять.
Полагаю, это сказано не без умысла. Но я по-прежнему не отрываю глаз от бумаги. Имеющий уши оглох.
– Ты хотела со мной поговорить? – спрашиваю я немного погодя.
– Ну да, – отвечает она со вздохом.
– О чем же?
– О Вильмене. Я тут кое-что надумала. А ты сам говорил, если кто что надумает, – добавляет она, – пусть приходит к тебе.
– Верно.
– Ну вот я и надумала, – скромно говорит она.
– Слушаю, – отвечаю я, не отрывая глаз от работы.
Молчание.
– Я не хочу тебе мешать, – говорит она, – я вижу, ты очень занят. А правда, как красиво ты пишешь? – продолжает она, пытаясь прочесть вверх ногами крупные печатные буквы, которые я вывожу фломастером. – Что это будет, Эмманюэль? Объявление?
– Воззвание к Вильмену и его отряду.
– А что написано в воззвании?
– Кое-что весьма неприятное для Вильмена и более приятное для его отряда. Если угодно, – продолжал я, – пытаюсь использовать упадок духа в отряде и отколоть подчиненных от главаря.
– Думаешь, удастся?
– Если дела обернутся плохо для них-думаю, да. А если наоборот, тогда нет. Но так или иначе, мне это не дорого обойдется – клочок бумаги.
В дверь постучали. Я, не оборачиваясь, крикнул: «Войдите!» – и продолжал писать. Но заметил, что Кати выпрямилась на стуле, и, так как молчание затягивалось, оглянулся посмотреть, кто вошел. Оказывается, Эвелина.
Я нахмурился.
– Чего тебе надо?
– Мейсонье похоронил Бебеля, я пришла тебе сообщить.
– Это Мейсонье тебя послал?
– Нет.
– Ты же вызвалась мыть посуду?
– Да.
– Кончила работу?
– Нет.
– Тогда иди доканчивай. Если берутся за дело, его не бросают на полдороге, какая ни придет в голову фантазия.
– Иду, – сказала она, не двигаясь с места и уставившись на меня своими голубыми глазищами.
В другое время я отругал бы ее за эту нерасторопность. Но мне не хотелось унижать ее при Кати.
– Ну так что же? – спросил я, пожалуй, даже ласково.
Ласкового тона она не выдержала.
– Иду, – сказала она со слезами в голосе и закрыла за собой дверь.
– Эвелина!
Она возвратилась.
– Скажи Мейсонье, что он мне нужен. И немедленно.
Она одарила меня лучезарной улыбкой и закрыла дверь. Одним ударом я убил сразу трех зайцев: вопервых, мне и в самом деле нужен Мейсонье. Во-вторых, я успокоил Эвелину. И в-третьих, я выпроваживал Кати – оставаться с нею наедине было небезопасно. Впрочем, сказать по правде, отнюдь не страх преобладал во мне в эту минуту – но всему свое место.
Кати развалилась на стуле. Впрочем, я на нее не глядел, во всяком случае, не глядел ей в лицо. Я вновь принялся за работу. Хорошо еще, что мне приходилось только переписывать текст. Я заранее набросал черновик на клочке бумаги. Вдруг Кати тихонько засмеялась.
– Видал, как она примчалась! Да она просто с ума по тебе сходит.
– Это взаимно, – сухо отозвался я, подняв голову.
Она смотрела на меня с улыбкой, а я готов был на стенку лезть.
– В таком случае, не пойму, – начала она, – что тебе...
– В таком случае, скажи лучше, что ты намеревалась мне сообщить?
Она вздохнула, заерзала на стуле, почесала ногу. Словом, была чрезвычайно разочарована, что нельзя договорить на увлекательную тему – о моих отношениях с Эвелиной.
– Ладно, – заявила она. – Допустим, Вильмен на нас нападет. Ты сам говорил, он напорется на западню. – При этих словах она засмеялась, чему – неизвестно. – Тогда он вернется в Ла-Рок и начнет устраивать против нас засады, и это тебя беспокоит.
– Мало сказать: беспокоит. Это будет катастрофа. Он может причинить нам много бед.
– Ну что ж, – продолжала она, – значит, когда он станет отступать, надо помешать ему добраться до Ла-Рока, надо за ним погнаться.
– Он же нас намного опередит.
Она с торжеством посмотрела на меня.
– Да, но ведь у нас лошади есть!
Я буквально ошалел. Значит, это был не просто предлог: ей и вправду пришла в голову мысль. А я, который всю свою жизнь провозился с лошадьми, я об этом и не подумал. В моем сознании война и искусство верховой езды никак не связывались между собой. А впрочем, нет. Однажды, один-единственный раз, я мысленно связал эти два понятия, когда убеждал своих товарищей уступить Фюльберу корову в обмен на двух кобыл. Но это был только лишний довод в споре, и все. У меня было огромнейшее преимущество перед Вильменом – кавалерия, а я и не догадывался ею воспользоваться!
Я выпрямился на стуле:
– Кати, ты гений!
Она вспыхнула, и по тому, как она просияла, как полуоткрылись ее губы и детской радостью загорелись глаза, я понял, до чего тяжела была ей мысль, что я ее не уважаю.
Я задумался. Я не стал говорить Кати, что ее идею еще надо взвесить – не можем же мы скакать за бандой Вильмена прямо по дороге, грохоча копытами. Враги услышат, что мы скачем, залягут на первом же повороте и перебьют нас как мух.
– Молодец, Кати, – сказал я. – Молодчина! Я все обдумаю, а пока никому ни слова.
– Само собой, – горделиво отозвалась она. И, вступив на непривычный для нее путь обременительной добродетели, сумела проявить еще и деликатность: – Ладно, я вижу, ты занят, не буду тебе мешать, ухожу.
Тут я встал, что было довольно-таки неосмотрительно с моей стороны: она мгновенно оказалась по ту сторону стола и, повиснув у меня на шее, обхватила меня руками. Прав был Пейсу – льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В дверь постучали, я, не подумав, крикнул: «Войдите!» Это был Мейсонье. Забавно, однако, вышло: покраснел и моргает он, а я смущен, что поставил его в неловкое положение.
Дверь за Кати захлопнулась, но Мейсонье не позволил себе ничего: ни хмыкнул, как хмыкнул бы Пейсу, ни ухмыльнулся, как ухмыльнулся бы Колен.
– Садись, – сказал я. – Подожди минутку.
Он занял стул, еще теплый после Кати. Сидя совершенно прямо, он молчал и не шевелился. Как просто иметь дело с мужчинами. Я закончил свое воззвание куда лучше и быстрее, чем начал.
– Посмотри, – сказал я, протягивая ему листок. – Что ты на это скажешь?
Он прочел вслух:
ПРИХОД МАЛЬВИЛЯ и ЛА-РОКА.
Нижепоименованные преступники осуждены на смерть:
Вильмен, главарь банды, объявленный вне закона;
Жак Фейрак, палач Курсежака.
Для остальных, если они по первому требованию сложат оружие, мы ограничим кару изгнанием из наших краев с недельным запасом продовольствия.
Эмманюэль Конт, аббат Мальвиля.
Прочитав воззвание вслух, Мейсонье перечитал его еще и про себя. Я смотрел на его длинное лицо, на продольные морщины, избороздившие его щеки. «Добросовестность» – вот что было запечатлено в каждой черте Мейсонье. Он был активным деятелем коммунистической партии, но с таким же успехом мог быть прекрасным священником или врачом. А при его рвении к работе, при его внимании к мелочам был бы и отличным администратором. Как жаль, что он не успел стать мэром Мальжака! Уверен, что он и теперь иногда об этом сожалеет.
– Ну что ты скажешь?
– Психологическая война, – сдержанно ответил он.
Это пока еще только констатация факта. Оценка последует позже. Мейсонье снова погрузился в раздумье. Пусть поразмыслит. Я знаю, он тугодум, но плоды его размышлений стоят того, чтобы подождать.
– На мой взгляд, – снова заговорил он, – подействует это лишь в том случае, если Вильмен и Фейрак будут убиты. Тогда, и впрямь, оставшись без командиров, остальные, может быть, предпочтут спасти свою шкуру, а не воевать.
В разговоре с Кати я сказал: «Если дела обернутся плохо для них». Мейсонье выразился куда более точно: «Если Вильмен и Фейрак будут убиты». И Мейсонье прав. Этот оттенок весьма важен. Надо будет попомнить о нем, когда во время боя я отдам приказ стрелять.
Я встал.
– Вот что. Можешь раздобыть для меня кусок фанеры, наклеить на нее эту бумагу и просверлить в дощечке два отверстия?
– Это проще простого, – ответил Мейсонье, вставая в свою очередь.
Держа листок в руке, он обошел письменный стол и стал рядом со мной.
– Я вот о чем хотел тебя спросить: ты по-прежнему настаиваешь, чтобы мы пользовались только бойницами крепостной стены?
– Да. А что?
– Их всего пять. И две во въездной башне – итого семь. А нас теперь десятеро.
Я посмотрел на него.
– И какой ты из этого делаешь вывод?
– А такой, что снаружи должны находиться трое, а не двое. Напоминаю тебе об этом, потому что в землянке слишком тесно для троих.
Сначала Кати, теперь Мейсонье! Весь Мальвиль думает, ищет, изобретает. Мальвиль всеми своими помыслами устремлен к единой цели. В эту минуту у меня такое чувство, будто я частица целого, я им командую, но в то же время я ему подчинен, я лишь одно из его колесиков, а целое мыслит и действует само по себе, как единый живой организм. Это пьянящее чувство, неведомое мне в моей жизни «до», когда все мои поступки самым жалким образом вертелись вокруг моей собственной персоны.
– У тебя довольный вид, – сказал Мейсонье.
– А я и в самом деле доволен. По-моему, у нас в Мальвиле все идет как надо.
Фраза эта мне самому показалась смешной по сравнению с тем, что я чувствовал.
– А скажи по совести – иной раз у тебя не ноет под ложечкой?
– Еще как, – засмеялся я. Он тоже рассмеялся и добавил:
– Знаешь, что мне это напоминает? Канун выпускных экзаменов!
Я снова рассмеялся и, положив руку ему на плечо, проводил его до винтовой лестницы. Он ушел, а я возвратился к себе, чтобы взять «спрингфилд» и закрыть дверь.
Во внешнем дворе меня ждали Колен, Жаке и Эрве – двое последних еще держали лопаты. Колен стоял в сторонке с пустыми руками. Как видно, соседство этих двух колоссов подавляло нашего малыша.
– Не убирайте лопаты, – сказал я. – У меня для вас есть работа. Только дождемся Мейсонье.
Заслышав мой голос, из Родилки вышла Кати, держа в одной руке скребницу, в другой щетку. Я догадался, чем она занималась: воспользовавшись тем, что Амаранте сменили подстилку, она решила вымыть кобылу. Амаранта обожает кататься по земле – все равно, убран в стойле навоз или нет. Фальвина устроилась на большом пне, для удобства поставленном у входа в пещеру, но, завидев меня, встала с виноватым видом.
– Да сиди же, Фальвина, теперь твоя очередь отдохнуть.
– Где уж там, – возразила она, и, уловив в ее тоне упрямо-хвастливую нотку, я снова почувствовал глухое раздражение. – Мне рассиживаться некогда.
И она осталась стоять, хотя стоя приносила не больше пользы, чем сидя. Но она хотя бы молчала – и это уже достижение. Утренняя нахлобучка не прошла для нее даром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65