Проходит над бульваром. Я этого моста не знала… Если это одно из их убежищ, то он ждёт меня там!»
Она бежит, и губы у неё дрожат. В голове проносятся, сменяя друг друга, лёгкие отчаянные мысли. Неужели любовь не поможет ей, не выведет на верную дорогу? По-прежнему придерживая узел волос рукой, она будто приподнимает саму себя изящными пальчиками, и от ветра, хлынувшего в открытый рот, мгновенно пересыхает горло…
Вырастающая перед ней чёрная громада моста не пугает её. Она угадывает в нём порог к новой жизни, святые врата тайны… Пряди, вырвавшиеся из-под черепахового гребня, летят вровень с её щекой, а другие сбиваются на затылке, трепеща и подрагивая, будто живые перья… Что-то более тёмное, чем красноватый мрак, пошевелилось впереди, что-то сидящее прямо на земле в облачке мерцающего тумана, обволакивающего газовый рожок… Неужели он? Нет! Какая-то женщина свернулась клубком; две женщины и мужчина, очень маленького роста и хилого сложения. Их не вспугнули беззвучные шаги Минны; впрочем, мост ещё сотрясается в глухом ворчании…
Запыхавшаяся девочка силится разглядеть среди этих скорченных фигур благородный силуэт того, за кем гналась. Кудрявого здесь нет. Это его собратья, возможно, его подданные: мужчина – похожий на тщедушного ребёнка – с гордостью носит знаменитый свитер и мягкую суконную кепку, облепившую голову. Позади этой троицы возвышается нагромождение столбов с рифлёной поверхностью.
«Прямо как в Помпеях», – восторгается Минна, целиком скрытая тенью одной из колонн.
Лежавшая на земле женщина встаёт; на ней фартук, дешёвенький корсаж кричащей расцветки, волосы стянуты узлом на затылке – чёрно-металлические, гладкие и блестящие, будто панцирь рогатого жука. Минна разглядывает её с жадностью, сравнивая с собой: да, этого ей не хватает, у неё нет этой шикарной причёски волосок к волоску, нет корсажа из красной шерсти, заколотого на груди бабочкой из грубых кружев. А главное, в самой манере держаться Минне недостаёт чего-то такого, что и назвать нельзя, – этой агрессивной отчаянной повадки, этого цинизма и кошачьей мягкости движений, как у зверя, который живёт, почёсывается, утоляет голод и совокупляется не таясь… «Это теперь мои люди, – самодовольно думает Минна. – Если я спрошу, они скажут, где ждёт меня Кудрявый…»
Вставшая женщина потягивается, раскинув мужеподобные руки, рыкающе зевает; видна её широкая спина с выступающими застёжками корсажа. Она заходится в кашле и ругается прокуренным голосом.
«Надо всё-таки решиться!» – восклицает Минна про себя. Заколов волосы и засунув руки в карманы с сердечком, она выходит из спасительной тени и останавливается, выставив ногу вперёд из-под подола юбки:
– Простите, милые дамы, вы не видели высокого мужчину, который слегка покачивается при ходьбе?
Она проговорила эту фразу громко и торопливо, как начинающая артистка, у которой больше рвения, нежели опыта. Матроны, привалившись спиной к откосу, тупо смотрят на нелепо выряженную девочку.
– Это ещё что такое? – вопрошает прокуренным голосом та, что кашляла.
– Пацанка какая-то, – отвечает вторая. – Вот умора!
Тщедушный, сидя на корточках, дёргается от смеха, а затем произносит гнусавым голосом горбуна:
– Чё те надо, соплячка?
Оскорблённая Минна окидывает недоноска королевским взглядом:
– Мне нужен Кудрявый.
Недоносок поднимается, с церемонным поклоном обнажив голову с редкими волосами:
– Я и есть Кудрявый, чем могу служить?
Женщины хохочут, а Минна, нахмурив брови, собирается пройти мимо, но тут бродяга подходит к ней поближе и доверительно сообщает:
– Да кудрявый я, сойдёмся поближе, увидишь…
Он норовит обхватить Минну за талию, и нервы её не выдерживают: она бросается наутёк, слыша за собой быстрое шарканье башмаков, которое прекращается лишь после крика одной из женщин:
– Антонен! Антонен! Оставь её, кому говорят!
Но не от страха колотится сердце Минны и летят вперёд ноги, будто у них крылья, причиной тому уязвлённая гордость, жгучее унижение королевы, которую посмел обнять лакей. «Они не поняли, кто я такая! Горе им, если я стану позднее их владычицей! Я скажу ему, скажу… но как же найти его. Господи?» Она идёт вперёд быстрым шагом, уже не в силах бежать. Сколько же времени идёт она по этой дороге вдоль склона? И как мало сегодня народу! Где же они все? Возможно, в заброшенной шахте собрался большой совет?.. Она хочет сесть на скамейку, чтобы вытрясти тапочки, куда набились маленькие остренькие камешки вперемешку с песком. Но какая-то парочка, разомкнувшая объятия при её приближении, обращает её в бегство словами, смысл которых остаётся ей не вполне понятным…
Она останавливается, услышав донесшийся со склона тихий возглас «эй», и тут же устремляется туда.
– Это вы? – кричит она.
– Да, я, – отвечают ей фальцетом, явно стараясь изменить голос.
– Кто это, вы?
– Да я же, твой милый, золотая мордашка…
– Вы мне не нужны! – сурово бросает Минна.
И снова бросается вперёд; а затем ей приходится посторониться, чтобы пропустить овечье стадо: маленькие сухие копытца стучат по земле, слышится нестройное блеяние, доносится успокоительный запах домашнего сыра… Минна улавливает дыхание собак, бегающих кругами, почти касается руна на боках животных. Они пришли подобно граду, и Минне на какое-то мгновение кажется, что вместе с ними улетели все звуки ночи… Но вдали гневно гудит поезд и в ярости проносится мимо, выплёвывая множество красноватых угольков…
Минна стоит, прислонившись спиной к дереву. Она повторяет самой себе, чтобы побороть усталость: «Я обязательно найду его, расспрашивая здешних… Ведь это всё по моей вине! Я потеряла много времени, желая быть красивой! Неужели он подумал, что я заколебалась! Я уверена и в нём, и в себе!»
Выпрямившись и пригладив ладонями свои серебряные волосы, она храбро устремляется в ночь, ибо глаза уже успели свыкнуться с темнотой, которую, оказывается, можно победить… Но усталые ноги начинают болеть, а руки застыли от холода. Она шевелит пальцами в туманном свете газового рожка, говоря себе с печальной иронической усмешкой:
– Если бы Мама была здесь, то непременно сказала бы: «Маленькая моя Минна, стоило ли покупать тебе белые перчатки из заячьей кожи?» Но это всё ерунда… Ах, если бы мне найти щётку или какую-нибудь тряпочку, чтобы счистить грязь с тапочек! Как можно показаться перед ним с замызганными ногами!
Надеясь нарвать немного травы и обтереть подошвы, она пересекает пустынную улицу и вздрагивает, поскольку не заметила раньше женщину, которая бредёт по мягкому песку унылой поступью животного, знающего, что из клетки нет выхода. Волосы у неё стянуты узлом, в боевую причёску сражений и любви, хлопчатобумажный фартук засален, туфли с жалкими бантиками вымокли в лужах…
– Мадам! – кричит Минна смело, ибо эта особа поспешно отступает, ревниво охраняя своё одиночество, как боязливый хищник, питающийся падалью. – Мадам!
Женщина оборачивается, но продолжает удаляться. Это мужеподобная баба с квадратными плечами, фиолетовым лицом, свиными недоверчивыми глазками… Минна, найдя в ней некоторое сходство с Селени, вновь обретает королевскую самоуверенность и произносит, гордо тряхнув распущенными волосами:
– Мадам, послушайте… Я заблудилась. Вы не могли бы сказать, что это за улица?
Невыразительный голос, будто у постоянно брешущей собаки, отвечает ей после небольшой паузы:
– Разве это не написано на табличке?
– Я знаю, что написано, – заявляет Минна дерзко. – Но я никогда не бывала в этом квартале. Я ищу одного человека… И вы должны его знать, мадам!
– Я должна его знать?
Мужеподобная особа повторяет последние слова Минны с грубым удивлением, и в речи её теперь явственно проскальзывает деревенский выговор.
– Не очень-то многих я и знаю…
Минна, вместо того чтобы рассмеяться, кашляет, потому что сильно замёрзла.
– Со мной незачем играть в прятки! Я из ваших… во всяком случае, буду из ваших, и очень скоро!
Женщина, по-прежнему сохраняя дистанцию, глядит на Минну с недоумением и, кажется, не очень понимает, о чём идёт речь. Она поднимает голову к чёрному небу и говорит, просто чтобы сказать хоть что-нибудь:
– Дождь будет ещё до рассвета…
Минна топает ногой. Дождь! Тупая скотина! Дождь, ветер, молния, какое это всё имеет значение? День и ночь – лишь это важно. Днём спят, курят, грезят… А ночью, под бархатистым покровом, нужно убивать, любить, перебирать золотые монеты, с которых ещё сочится кровь… Ах, только бы найти Кудрявого и забыть в его объятиях своё детское рабство! И подчиниться со всей страстью одному ему, и никому больше!.. Минна перебирает ногами, вдыхая в себя ночь, почти гарцует на месте, вновь преисполнившись лихорадочного энтузиазма…
– Уж больно ты молоденькая, – звучит глухой голос охрипшей сторожевой собаки.
Минна глядит на женщину сверху вниз, сквозь полусомкнутые ресницы.
– Молоденькая! Через восемь месяцев мне будет шестнадцать.
– Вот и дождалась бы, так оно надёжнее будет.
– Да?
– Одна, что ли, работаешь?
– Я не работаю, – говорит Минна горделиво. – На меня работают другие.
– Повезло тебе… Младшие сестрёнки или старшие?
– У меня нет сестёр. Да и что вам за дело? Скажите мне только… Я ищу Кудрявого. Мне нужно кое-что сказать ему, это очень-очень важно.
Печальное страшилище подходит поближе, чтобы рассмотреть хрупкую девочку, которая вырядилась, будто на карнавал, не соизволила толком причесаться, держится непринуждённо, как у себя дома, и спрашивает «Кудрявого»…
– Кудрявого? Это какого же Кудрявого?
– Будто вы не знаете! Кудрявого, дружка Медной Каски, главаря банды Аристокров из Леваллуа-Перре.
– Дружка Медной каски? Главаря… Да чтобы я зналась с такой мразью? Ах ты, мерзкая козявка…
– Мадам…
– Запомни, засранка, что я честная женщина и что со времён выставки восемьдесят девятого года ни один сутенёр не смеет крутиться вокруг моей юбки! От горшка два вершка, а туда же! Банда, Кудрявый, фигли-мигли всякие! А ну, брысь отсюда, не то я тебе так всыплю, живого места не останется!
«…Это нечто неслыханное!»
Минна, задыхаясь, садится на бордюр тротуара. Ей удалось, наконец, спастись от ужасной мегеры, которая бежала за ней, прыгая, словно какое-то земноводное вроде амфибии, и изрыгая непонятные угрозы… Минна в испуге бросилась на другой конец бульвара, метнулась в какой-то переулок, затем в другой, пока не оказалась в этой чёрной пустынной трубе, где ветер завывает, как в деревне, и леденит влажные плечи Минны. Съёжившись и обхватив себя руками, она кашляет и силится понять…
«Да, это поразительно! Всюду меня встречают, будто врага! Я слишком многого не знаю… Однако я уже давно на улице: я не могу больше идти…»
Отчаяние горбит ей спину, клонит вниз голову, так что волосы в беспорядке рассыпаются по коленям; впервые после своего бегства Минна вспоминает о тёплой постели, о бело-розовой спальне… Ей стыдно ощущать себя жалкой и трусливой, в испачканном платье и с дрожащими руками… Всё нужно начать сначала. Да, вернуться и надеяться вновь, ждать возвращения Кудрявого, чтобы опять ускользнуть за ним в боевом наряде и лихорадочном возбуждении… Пусть только наступит эта желанная ночь, полная любви! Пусть руководит её первыми шагами уверенная рука, чью скрытую силу она сумела угадать; пусть эта опытная рука сорвёт поочерёдно все покровы, за которыми таится неведомое, ибо Минна чувствует такое изнеможение, от которого может спасти только сон, только смерть…
…Она просыпается от безмолвия, а также от холода. «Где я?» Всего лишь несколько минут дремоты на бордюре тротуара, и она совершенно оглушена, оторвана от реального мира, отлучена от времени: она готова поверить, что какое-то кошмарное заклятье перенесло её в чуждую страну, где одного лишь взгляда на окружающие неподвижные предметы достаточно, чтобы оцепенеть от ужаса…
Что сталось с дикаркой Минной, возлюбленной знаменитого убийцы, королевой племени краснокожих? Подобно ощипанной птичке, она содрогается в своей летней розовой блузке, без конца кашляет, кружит на месте, широко раскрыв испуганные чёрные глаза, и светлые волосы печально свисают вдоль щёк. Губы её дрожат, но с них ещё не слетает слово, перед которым могли бы отступить все страхи, ибо в нём тепло, свет, покой: «Мама…» Но это слово Минна выкрикнет лишь тогда, когда почувствует, что умирает, когда окажется в когтях отвратительных зверей, когда из раскрытого рта хлынет кровь, расползаясь, словно влажное пятно на полотне… В этом слове заключена последняя возможность спасения – и нельзя бросаться им всуе!
Она отважно пускается в путь, обретя способность здраво рассуждать:
«Сейчас прочту, как называется улица, ведь так? Отыщу дорогу домой, а потом тихонько войду, и всё на этом закончится…»
На углу пустынной трубы она поднимается на цыпочки, чтобы разобрать написанное на табличке: «Улица… улица… что же это за улица? Может быть, я узнаю следующую…»
Следующая так же пустынна и завалена отбросами, булыжная мостовая зияет выбоинами… Ещё одна улица, и ещё одна, и ещё – и у всех такие странные названия… Минна в ужасе бессильно опускает руки, и мало-помалу безумная мысль овладевает её существом: «Пока я спала, меня перенесли в незнакомый город! Если бы мне встретился полицейский… Да, но… В таком виде, как я сейчас… Он, пожалуй, отведёт меня в участок…»
Она всё идёт, останавливается, выворачивает шею, чтобы прочесть название улицы, колеблется, возвращается назад в безнадёжных поисках выхода из лабиринта…
«Если я сяду, то умру здесь».
Лишь эта мысль поддерживает Минну. Нет, она не боится смерти; но ей, подобно маленькому страдающему зверьку, хотелось бы уползти умирать в свою нору…
Нарастающий холод, проснувшийся ветер, отдалённый неторопливый скрип повозок – всё предвещает наступление утра, но Минна об этом не подозревает. Она идёт, не ощущая под собой земли; прихрамывает, потому что у неё болят ноги и у одной из домашних туфель свернулся каблук… Внезапно она останавливается, насторожившись: приближаются чьи-то шаги, в такт которым звучит мурлыканье весёлой песенки…
Это мужчина. Пожалуй, заслуживает обращения «сударь». Чуть староватый, чуть неуклюжий, с нетвёрдой поступью, в пальто с меховым капюшоном, на вид очень уютном. Душа Минны встрепенулась:
«Какой добрый! Какой надёжный! Какое мягкое и тёплое у него пальто! Боже мой, дай мне хоть немного тепла! Я так давно не была в тепле!»
Она уже хочет броситься к этому человеку, как к родному дедушке, чтобы с плачем уткнуться ему в плечо, бормоча, что потерялась, что Мама всё узнает, если ей не удастся вернуться до света.
…Но она удерживает себя, наученная опытом долгих страданий: что, если этот мужчина не поверит ей и прогонит прочь? Под начавшим накрапывать дождём Минна пытается привести в порядок свою влажную шевелюру, разглаживает окоченевшей рукой складки на розовом фартучке, силится выглядеть непринуждённо и естественно, как девочка из хорошей семьи, которая всего-навсего заблудилась во время прогулки, что ж тут такого, Боже мой…
«Я скажу ему… что же? Я скажу ему: „Простите, сударь, не будете ли вы так любезны показать мне дорогу на бульвар Бертье…“»
Мужчина уже так близко, что она ощущает запах его сигары. Она выходит из тени в зеленоватый круг света газового рожка:
– Простите, сударь…
При виде этой хрупкой фигурки, этих соломенно-серебристых волос поздний прохожий останавливается… «Он опасается меня», – со вздохом говорит себе. Минна, не смея продолжить заготовленную заранее фразу…
– Что делает здесь маленькая девчурка?
Это произносит мужчина – едва ворочая языком, но в высшей степени сердечно.
– Боже мой, сударь, это так просто…
– Конечно, конечно. Милашечка ждала меня?
– Вы ошибаетесь, сударь…
Слабый тоненький голосок Минны! Ей вновь становится страшно, как маленькому ребёнку, которого нашли и тут же потеряли…
– Она ждала меня, – бубнит голос счастливого пьяницы. – Милашечке холодно, она отведёт меня к тёплому камельку!
– Я бы очень этого хотела, сударь, но…
Мужчина подошёл почти вплотную: под его цилиндром можно разглядеть румяное лицо и неопрятную седеющую бороду.
– Дьявол и тысяча чертей! Да это же совсем ребёнок?! Скажи-ка, сколько тебе лет?
От него пахнет водкой и сигарой, дыхание тяжёлое, прерывистое. Минна, в полном отчаянии, отступает немного назад, вжимается в стену, но всё ещё пытается быть любезной, не перечить подвыпившему господину…
– Мне ещё нет пятнадцати с половиной, сударь.
Вот что со мной случилось: я вышла, не предупредив Маму…
– Эге! – восклицает он, хихикнув. – Милашечка расскажет мне обо всём у камелька, сидя у меня на коленях…
Меховой рукав тянется к Минне, чужая рука цепко обхватывает её за талию… Силы изменяют Минне, но, вдохнув запах табака и алкоголя, она внезапно приходит в себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Она бежит, и губы у неё дрожат. В голове проносятся, сменяя друг друга, лёгкие отчаянные мысли. Неужели любовь не поможет ей, не выведет на верную дорогу? По-прежнему придерживая узел волос рукой, она будто приподнимает саму себя изящными пальчиками, и от ветра, хлынувшего в открытый рот, мгновенно пересыхает горло…
Вырастающая перед ней чёрная громада моста не пугает её. Она угадывает в нём порог к новой жизни, святые врата тайны… Пряди, вырвавшиеся из-под черепахового гребня, летят вровень с её щекой, а другие сбиваются на затылке, трепеща и подрагивая, будто живые перья… Что-то более тёмное, чем красноватый мрак, пошевелилось впереди, что-то сидящее прямо на земле в облачке мерцающего тумана, обволакивающего газовый рожок… Неужели он? Нет! Какая-то женщина свернулась клубком; две женщины и мужчина, очень маленького роста и хилого сложения. Их не вспугнули беззвучные шаги Минны; впрочем, мост ещё сотрясается в глухом ворчании…
Запыхавшаяся девочка силится разглядеть среди этих скорченных фигур благородный силуэт того, за кем гналась. Кудрявого здесь нет. Это его собратья, возможно, его подданные: мужчина – похожий на тщедушного ребёнка – с гордостью носит знаменитый свитер и мягкую суконную кепку, облепившую голову. Позади этой троицы возвышается нагромождение столбов с рифлёной поверхностью.
«Прямо как в Помпеях», – восторгается Минна, целиком скрытая тенью одной из колонн.
Лежавшая на земле женщина встаёт; на ней фартук, дешёвенький корсаж кричащей расцветки, волосы стянуты узлом на затылке – чёрно-металлические, гладкие и блестящие, будто панцирь рогатого жука. Минна разглядывает её с жадностью, сравнивая с собой: да, этого ей не хватает, у неё нет этой шикарной причёски волосок к волоску, нет корсажа из красной шерсти, заколотого на груди бабочкой из грубых кружев. А главное, в самой манере держаться Минне недостаёт чего-то такого, что и назвать нельзя, – этой агрессивной отчаянной повадки, этого цинизма и кошачьей мягкости движений, как у зверя, который живёт, почёсывается, утоляет голод и совокупляется не таясь… «Это теперь мои люди, – самодовольно думает Минна. – Если я спрошу, они скажут, где ждёт меня Кудрявый…»
Вставшая женщина потягивается, раскинув мужеподобные руки, рыкающе зевает; видна её широкая спина с выступающими застёжками корсажа. Она заходится в кашле и ругается прокуренным голосом.
«Надо всё-таки решиться!» – восклицает Минна про себя. Заколов волосы и засунув руки в карманы с сердечком, она выходит из спасительной тени и останавливается, выставив ногу вперёд из-под подола юбки:
– Простите, милые дамы, вы не видели высокого мужчину, который слегка покачивается при ходьбе?
Она проговорила эту фразу громко и торопливо, как начинающая артистка, у которой больше рвения, нежели опыта. Матроны, привалившись спиной к откосу, тупо смотрят на нелепо выряженную девочку.
– Это ещё что такое? – вопрошает прокуренным голосом та, что кашляла.
– Пацанка какая-то, – отвечает вторая. – Вот умора!
Тщедушный, сидя на корточках, дёргается от смеха, а затем произносит гнусавым голосом горбуна:
– Чё те надо, соплячка?
Оскорблённая Минна окидывает недоноска королевским взглядом:
– Мне нужен Кудрявый.
Недоносок поднимается, с церемонным поклоном обнажив голову с редкими волосами:
– Я и есть Кудрявый, чем могу служить?
Женщины хохочут, а Минна, нахмурив брови, собирается пройти мимо, но тут бродяга подходит к ней поближе и доверительно сообщает:
– Да кудрявый я, сойдёмся поближе, увидишь…
Он норовит обхватить Минну за талию, и нервы её не выдерживают: она бросается наутёк, слыша за собой быстрое шарканье башмаков, которое прекращается лишь после крика одной из женщин:
– Антонен! Антонен! Оставь её, кому говорят!
Но не от страха колотится сердце Минны и летят вперёд ноги, будто у них крылья, причиной тому уязвлённая гордость, жгучее унижение королевы, которую посмел обнять лакей. «Они не поняли, кто я такая! Горе им, если я стану позднее их владычицей! Я скажу ему, скажу… но как же найти его. Господи?» Она идёт вперёд быстрым шагом, уже не в силах бежать. Сколько же времени идёт она по этой дороге вдоль склона? И как мало сегодня народу! Где же они все? Возможно, в заброшенной шахте собрался большой совет?.. Она хочет сесть на скамейку, чтобы вытрясти тапочки, куда набились маленькие остренькие камешки вперемешку с песком. Но какая-то парочка, разомкнувшая объятия при её приближении, обращает её в бегство словами, смысл которых остаётся ей не вполне понятным…
Она останавливается, услышав донесшийся со склона тихий возглас «эй», и тут же устремляется туда.
– Это вы? – кричит она.
– Да, я, – отвечают ей фальцетом, явно стараясь изменить голос.
– Кто это, вы?
– Да я же, твой милый, золотая мордашка…
– Вы мне не нужны! – сурово бросает Минна.
И снова бросается вперёд; а затем ей приходится посторониться, чтобы пропустить овечье стадо: маленькие сухие копытца стучат по земле, слышится нестройное блеяние, доносится успокоительный запах домашнего сыра… Минна улавливает дыхание собак, бегающих кругами, почти касается руна на боках животных. Они пришли подобно граду, и Минне на какое-то мгновение кажется, что вместе с ними улетели все звуки ночи… Но вдали гневно гудит поезд и в ярости проносится мимо, выплёвывая множество красноватых угольков…
Минна стоит, прислонившись спиной к дереву. Она повторяет самой себе, чтобы побороть усталость: «Я обязательно найду его, расспрашивая здешних… Ведь это всё по моей вине! Я потеряла много времени, желая быть красивой! Неужели он подумал, что я заколебалась! Я уверена и в нём, и в себе!»
Выпрямившись и пригладив ладонями свои серебряные волосы, она храбро устремляется в ночь, ибо глаза уже успели свыкнуться с темнотой, которую, оказывается, можно победить… Но усталые ноги начинают болеть, а руки застыли от холода. Она шевелит пальцами в туманном свете газового рожка, говоря себе с печальной иронической усмешкой:
– Если бы Мама была здесь, то непременно сказала бы: «Маленькая моя Минна, стоило ли покупать тебе белые перчатки из заячьей кожи?» Но это всё ерунда… Ах, если бы мне найти щётку или какую-нибудь тряпочку, чтобы счистить грязь с тапочек! Как можно показаться перед ним с замызганными ногами!
Надеясь нарвать немного травы и обтереть подошвы, она пересекает пустынную улицу и вздрагивает, поскольку не заметила раньше женщину, которая бредёт по мягкому песку унылой поступью животного, знающего, что из клетки нет выхода. Волосы у неё стянуты узлом, в боевую причёску сражений и любви, хлопчатобумажный фартук засален, туфли с жалкими бантиками вымокли в лужах…
– Мадам! – кричит Минна смело, ибо эта особа поспешно отступает, ревниво охраняя своё одиночество, как боязливый хищник, питающийся падалью. – Мадам!
Женщина оборачивается, но продолжает удаляться. Это мужеподобная баба с квадратными плечами, фиолетовым лицом, свиными недоверчивыми глазками… Минна, найдя в ней некоторое сходство с Селени, вновь обретает королевскую самоуверенность и произносит, гордо тряхнув распущенными волосами:
– Мадам, послушайте… Я заблудилась. Вы не могли бы сказать, что это за улица?
Невыразительный голос, будто у постоянно брешущей собаки, отвечает ей после небольшой паузы:
– Разве это не написано на табличке?
– Я знаю, что написано, – заявляет Минна дерзко. – Но я никогда не бывала в этом квартале. Я ищу одного человека… И вы должны его знать, мадам!
– Я должна его знать?
Мужеподобная особа повторяет последние слова Минны с грубым удивлением, и в речи её теперь явственно проскальзывает деревенский выговор.
– Не очень-то многих я и знаю…
Минна, вместо того чтобы рассмеяться, кашляет, потому что сильно замёрзла.
– Со мной незачем играть в прятки! Я из ваших… во всяком случае, буду из ваших, и очень скоро!
Женщина, по-прежнему сохраняя дистанцию, глядит на Минну с недоумением и, кажется, не очень понимает, о чём идёт речь. Она поднимает голову к чёрному небу и говорит, просто чтобы сказать хоть что-нибудь:
– Дождь будет ещё до рассвета…
Минна топает ногой. Дождь! Тупая скотина! Дождь, ветер, молния, какое это всё имеет значение? День и ночь – лишь это важно. Днём спят, курят, грезят… А ночью, под бархатистым покровом, нужно убивать, любить, перебирать золотые монеты, с которых ещё сочится кровь… Ах, только бы найти Кудрявого и забыть в его объятиях своё детское рабство! И подчиниться со всей страстью одному ему, и никому больше!.. Минна перебирает ногами, вдыхая в себя ночь, почти гарцует на месте, вновь преисполнившись лихорадочного энтузиазма…
– Уж больно ты молоденькая, – звучит глухой голос охрипшей сторожевой собаки.
Минна глядит на женщину сверху вниз, сквозь полусомкнутые ресницы.
– Молоденькая! Через восемь месяцев мне будет шестнадцать.
– Вот и дождалась бы, так оно надёжнее будет.
– Да?
– Одна, что ли, работаешь?
– Я не работаю, – говорит Минна горделиво. – На меня работают другие.
– Повезло тебе… Младшие сестрёнки или старшие?
– У меня нет сестёр. Да и что вам за дело? Скажите мне только… Я ищу Кудрявого. Мне нужно кое-что сказать ему, это очень-очень важно.
Печальное страшилище подходит поближе, чтобы рассмотреть хрупкую девочку, которая вырядилась, будто на карнавал, не соизволила толком причесаться, держится непринуждённо, как у себя дома, и спрашивает «Кудрявого»…
– Кудрявого? Это какого же Кудрявого?
– Будто вы не знаете! Кудрявого, дружка Медной Каски, главаря банды Аристокров из Леваллуа-Перре.
– Дружка Медной каски? Главаря… Да чтобы я зналась с такой мразью? Ах ты, мерзкая козявка…
– Мадам…
– Запомни, засранка, что я честная женщина и что со времён выставки восемьдесят девятого года ни один сутенёр не смеет крутиться вокруг моей юбки! От горшка два вершка, а туда же! Банда, Кудрявый, фигли-мигли всякие! А ну, брысь отсюда, не то я тебе так всыплю, живого места не останется!
«…Это нечто неслыханное!»
Минна, задыхаясь, садится на бордюр тротуара. Ей удалось, наконец, спастись от ужасной мегеры, которая бежала за ней, прыгая, словно какое-то земноводное вроде амфибии, и изрыгая непонятные угрозы… Минна в испуге бросилась на другой конец бульвара, метнулась в какой-то переулок, затем в другой, пока не оказалась в этой чёрной пустынной трубе, где ветер завывает, как в деревне, и леденит влажные плечи Минны. Съёжившись и обхватив себя руками, она кашляет и силится понять…
«Да, это поразительно! Всюду меня встречают, будто врага! Я слишком многого не знаю… Однако я уже давно на улице: я не могу больше идти…»
Отчаяние горбит ей спину, клонит вниз голову, так что волосы в беспорядке рассыпаются по коленям; впервые после своего бегства Минна вспоминает о тёплой постели, о бело-розовой спальне… Ей стыдно ощущать себя жалкой и трусливой, в испачканном платье и с дрожащими руками… Всё нужно начать сначала. Да, вернуться и надеяться вновь, ждать возвращения Кудрявого, чтобы опять ускользнуть за ним в боевом наряде и лихорадочном возбуждении… Пусть только наступит эта желанная ночь, полная любви! Пусть руководит её первыми шагами уверенная рука, чью скрытую силу она сумела угадать; пусть эта опытная рука сорвёт поочерёдно все покровы, за которыми таится неведомое, ибо Минна чувствует такое изнеможение, от которого может спасти только сон, только смерть…
…Она просыпается от безмолвия, а также от холода. «Где я?» Всего лишь несколько минут дремоты на бордюре тротуара, и она совершенно оглушена, оторвана от реального мира, отлучена от времени: она готова поверить, что какое-то кошмарное заклятье перенесло её в чуждую страну, где одного лишь взгляда на окружающие неподвижные предметы достаточно, чтобы оцепенеть от ужаса…
Что сталось с дикаркой Минной, возлюбленной знаменитого убийцы, королевой племени краснокожих? Подобно ощипанной птичке, она содрогается в своей летней розовой блузке, без конца кашляет, кружит на месте, широко раскрыв испуганные чёрные глаза, и светлые волосы печально свисают вдоль щёк. Губы её дрожат, но с них ещё не слетает слово, перед которым могли бы отступить все страхи, ибо в нём тепло, свет, покой: «Мама…» Но это слово Минна выкрикнет лишь тогда, когда почувствует, что умирает, когда окажется в когтях отвратительных зверей, когда из раскрытого рта хлынет кровь, расползаясь, словно влажное пятно на полотне… В этом слове заключена последняя возможность спасения – и нельзя бросаться им всуе!
Она отважно пускается в путь, обретя способность здраво рассуждать:
«Сейчас прочту, как называется улица, ведь так? Отыщу дорогу домой, а потом тихонько войду, и всё на этом закончится…»
На углу пустынной трубы она поднимается на цыпочки, чтобы разобрать написанное на табличке: «Улица… улица… что же это за улица? Может быть, я узнаю следующую…»
Следующая так же пустынна и завалена отбросами, булыжная мостовая зияет выбоинами… Ещё одна улица, и ещё одна, и ещё – и у всех такие странные названия… Минна в ужасе бессильно опускает руки, и мало-помалу безумная мысль овладевает её существом: «Пока я спала, меня перенесли в незнакомый город! Если бы мне встретился полицейский… Да, но… В таком виде, как я сейчас… Он, пожалуй, отведёт меня в участок…»
Она всё идёт, останавливается, выворачивает шею, чтобы прочесть название улицы, колеблется, возвращается назад в безнадёжных поисках выхода из лабиринта…
«Если я сяду, то умру здесь».
Лишь эта мысль поддерживает Минну. Нет, она не боится смерти; но ей, подобно маленькому страдающему зверьку, хотелось бы уползти умирать в свою нору…
Нарастающий холод, проснувшийся ветер, отдалённый неторопливый скрип повозок – всё предвещает наступление утра, но Минна об этом не подозревает. Она идёт, не ощущая под собой земли; прихрамывает, потому что у неё болят ноги и у одной из домашних туфель свернулся каблук… Внезапно она останавливается, насторожившись: приближаются чьи-то шаги, в такт которым звучит мурлыканье весёлой песенки…
Это мужчина. Пожалуй, заслуживает обращения «сударь». Чуть староватый, чуть неуклюжий, с нетвёрдой поступью, в пальто с меховым капюшоном, на вид очень уютном. Душа Минны встрепенулась:
«Какой добрый! Какой надёжный! Какое мягкое и тёплое у него пальто! Боже мой, дай мне хоть немного тепла! Я так давно не была в тепле!»
Она уже хочет броситься к этому человеку, как к родному дедушке, чтобы с плачем уткнуться ему в плечо, бормоча, что потерялась, что Мама всё узнает, если ей не удастся вернуться до света.
…Но она удерживает себя, наученная опытом долгих страданий: что, если этот мужчина не поверит ей и прогонит прочь? Под начавшим накрапывать дождём Минна пытается привести в порядок свою влажную шевелюру, разглаживает окоченевшей рукой складки на розовом фартучке, силится выглядеть непринуждённо и естественно, как девочка из хорошей семьи, которая всего-навсего заблудилась во время прогулки, что ж тут такого, Боже мой…
«Я скажу ему… что же? Я скажу ему: „Простите, сударь, не будете ли вы так любезны показать мне дорогу на бульвар Бертье…“»
Мужчина уже так близко, что она ощущает запах его сигары. Она выходит из тени в зеленоватый круг света газового рожка:
– Простите, сударь…
При виде этой хрупкой фигурки, этих соломенно-серебристых волос поздний прохожий останавливается… «Он опасается меня», – со вздохом говорит себе. Минна, не смея продолжить заготовленную заранее фразу…
– Что делает здесь маленькая девчурка?
Это произносит мужчина – едва ворочая языком, но в высшей степени сердечно.
– Боже мой, сударь, это так просто…
– Конечно, конечно. Милашечка ждала меня?
– Вы ошибаетесь, сударь…
Слабый тоненький голосок Минны! Ей вновь становится страшно, как маленькому ребёнку, которого нашли и тут же потеряли…
– Она ждала меня, – бубнит голос счастливого пьяницы. – Милашечке холодно, она отведёт меня к тёплому камельку!
– Я бы очень этого хотела, сударь, но…
Мужчина подошёл почти вплотную: под его цилиндром можно разглядеть румяное лицо и неопрятную седеющую бороду.
– Дьявол и тысяча чертей! Да это же совсем ребёнок?! Скажи-ка, сколько тебе лет?
От него пахнет водкой и сигарой, дыхание тяжёлое, прерывистое. Минна, в полном отчаянии, отступает немного назад, вжимается в стену, но всё ещё пытается быть любезной, не перечить подвыпившему господину…
– Мне ещё нет пятнадцати с половиной, сударь.
Вот что со мной случилось: я вышла, не предупредив Маму…
– Эге! – восклицает он, хихикнув. – Милашечка расскажет мне обо всём у камелька, сидя у меня на коленях…
Меховой рукав тянется к Минне, чужая рука цепко обхватывает её за талию… Силы изменяют Минне, но, вдохнув запах табака и алкоголя, она внезапно приходит в себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19