- Как вы смеете говорить про такие грязные вещи?!
И добавила одно англосаксонское словцо, которое у нас знает каждая
школьница...
Я вернулся в комнату, где на полу лежала безмолвная женщина. Ковер из
овечьей шерсти загнулся под ее плечом, словно Мод в конвульсии нарушила
его покой. На Мод было то самое платье, в котором я ее видел на приеме
гостей, оно задралось, обнажив загорелые бедра. У меня был порыв
расправить платье, прикрыть ноги, которыми я восхищался. Но мое
профессиональное воспитание не разрешило: Мод Слокум принадлежала теперь
полиции.
Свет в комнате исходил от настольной лампы с двойным абажуром. На
письменном столе рядом с лампой еще стояла незакрытая портативная пишущая
машинка, из ее зева торчал лист белой бумаги. Напечатано было всего
несколько строчек. Я обошел тело, чтобы прочитать их.
"Дорогой мой! Я знаю, что я трусиха. Есть вещи, сам вид которых для
меня невыносим и с которыми я не могу ужиться. Поверь мне, что любовь была
и всегда будет самое лучшее, что существует на свете. Во всяком случае, я
получила свою долю...
Я думаю, что это стрихнин, так я поняла из рецепта Оливии Слокум. Я
знаю, я не была доброй и милой, но, знаешь, может быть, теперь-то уж
никому не нужно будет критиковать меня. Я чувствую, что не могу больше
писать, мои руки..."
Это было все.
Тут же я увидел открытый маленький зеленый пузырек, рядом его черную
металлическую крышку. На этикетке были изображены красный череп и
скрещенные кости. Далее значилось, что лекарство, выписанное доктором
Сандерсом для миссис Оливии Слокум, изготовлено в аптеке Нопэл-Велли
четвертого мая сего года и должно применяться по назначению. Не
дотрагиваясь до пузырька, я заглянул внутрь и обнаружил, что он пуст.
На столе больше ничего не было. Я обратил внимание на широкий белый
ящик. Отодвинул мешавший мне стул и, взяв в руку носовой платок, чтобы не
оставить отпечатки пальцев, наполовину выдвинул ящик. Там лежало несколько
заточенных карандашей, початая губная помада, шпильки, пластмассовые
серьги, рассыпанная стопка бумажек, в основном магазинных квитанций и
рецептов. Банковская книжка... банк Нопэл-Велли... Я пролистал ее: баланс
в триста тридцать шесть долларов с центами после того, как за два дня
перед тем было снято со счета двести долларов. Еще раз концом сломанного
карандаша, я поворошил бумажки. Вот - письмо, напечатанное на бланке
студии "Уорнер Бразерс".
"Привет, Мод, моя девочка!
Прошла прорва времени (как говаривал старый хозяин, пока его не
упрятали в холодную-холодную землю, ну и кстати хочу заметить, что я
никогда не любила этого старого черта), в течение которого я не получала
от тебя известий. Подружка, сломай ты эту противную пишущую машинку и
распусти волосы. Как проходит последняя кампания против клана Слокумов, и
как там Он? Со своей стороны могу заметить, что у меня все в порядке.
Мистер Биг перевел меня в сто двадцатую, и на прошлой неделе он сказал
Дону Ферджеону, который сказал своей секретарше, которая сказала мне, что
я никогда не делаю ошибок (за исключением ошибок в сердечных делах, ха-ха,
это правда, но над чем я смеюсь?). Но самая большая новость, догадайся,
что бы это могло быть, и спрячь свою догадку поглубже под шляпку, если ты
только ее носишь: Англия, моя милая! В следующем месяце мистер Биг будет
ставить в Англии картину и собирается взять меня с собой!!! Так что
выныривай-ка лучше из своих семейных дрязг и разбирательств в какой-нибудь
из этих великолепных деньков, и мы устроим большой праздничный обед в
"Массо". Ты знаешь, где меня найти.
Да, и еще, мои наилучшие пожелания Кэти, и ты знаешь, что я думаю обо
всей остальной компании Слокумов. До скорой встречи".
Даты под письмом не было, подпись была: "Милли". Я поглядел на
лежащую на полу женщину.
Состоялся ли обед? Хотел бы еще узнать: уехала ли Милдред Флеминг в
Англию и много ли знает она о "Нем". "Он" больше смахивал на Надсона, чем
на Бога. А Надсон скоро будет здесь.
Я выдвинул ящик поближе к себе. Сложенная газета застряла было в щели
между дном и задней стенкой ящика; скользнув вниз, она почти исчезла из
виду. Я вытащил ее на свет Божий и развернул. Вот длинная колонка текста,
а над ней напечатаны фотографии двух мужчин. Один из них Надсон, а другой
- молодой темнокожий человек в измятой белой рубашке. Заголовок гласил:
"Захвативший преступника и бежавший из тюрьмы".
"Лейтенант Ральф Надсон, из чикагской полиции, задержал Чарльза
"Кеппи" Мариано, признанного виновным в убийстве трех человек и в прошлый
понедельник сбежавшего из исправительного дома в Джолиет. Лейтенант Надсон
выследил его в "Скид-Роу" и на следующий день взял под стражу".
В заметке сообщались детали этого подвига, и я медленно и внимательно
прочел весь текст. Подвиг совершен двенадцатого апреля.
Я снова сложил газету, положил ее туда же, где нашел, и задвинул
ящик.
Записка, отпечатанная на машинке... Что-то в ней было странное,
такое, что я не мог сразу определить, но что нужно было объяснить. Не имея
ясного представления о том, зачем я это делаю, я тем не менее вынул из
внутреннего кармана пиджака письмо, которое дала мне Мод Слокум, развернул
и положил его на стол рядом с машинкой. "Дорогой мистер Слокум", -
начиналось оно. Это было как память о чем-то, что я слышал очень давно.
Еще до войны я услышал: "Лилии, источающие запах гнили, хуже, чем простая
сорная трава". Скоро такой запах будет источать тело женщины, лежащей на
полу... письмо? о ней? Какое теперь значение имеет это письмо?
Мое внимание сосредоточилось, однако, на первом слове: "Дорогой". Я
перевел взгляд на бумагу в каретке пишущей машинки: "Дорогой мой", потом
всмотрелся в письмо на столе. Два "дорогих" были абсолютно одинаковы:
заглавная "Д" каждого из них немного отступала от ряда других букв в
строке, а у "р" был едва заметен разрыв в середине изгиба. Хотя я не
эксперт по сличению шрифтов пишущих машинок, но мне показалось, что
предсмертная записка Мод Слокум и письмо, адресованное ее мужу, напечатаны
на одной и той же машинке.
Я пытался понять смысл, который мог крыться за этим сходством. Но тут
раздались тяжелые шаги за дверью, которую я взломал, и вошел Надсон. Я
стоял и смотрел на него, как хирург изучает лежащее под ножом животное,
которое подвергнетcя вивисекции. Надсон смотрел не на меня. Он увидел тело
Мод на полу, его всего согнуло, и он почти упал, но взял себя в руки и
выпрямился. Прислонился к дверному косяку. Одетый в форму полицейский
заглянул через его плечо в комнату. Надсон почти захлопнул дверь перед
носом своего подчиненного.
Он повернулся ко мне. Кровь отхлынула от его лица, и кожа приобрела
грязно-желтый оттенок.
- Мод мертва? - Звук обычно мощного голоса был слабым и болезненным.
- Стрихнин действует быстро.
- Как вы узнали, что это стрихнин?
- Взгляните на нее. И, кроме того, в пишущей машинке оставлена
записка. Думаю, она предназначалась для вас.
Он еще раз посмотрел на лежащее тело.
- Дайте мне записку.
Его плечи не отрывались от дверного косяка.
Я вытянул из машинки листок и передал ему.
Он прочитал его про себя, перечитал еще и еще раз вслух; его тяжелые
губы медленно выговаривали слова. На лице проступил пот, собираясь в
морщинах, словно слезы.
- Почему она захотела покончить с собой? - Усилие, которое он
приложил для того, чтобы спросить об этом, исказили линию рта, которая,
казалось, уже не сможет больше вернуться в нормальное положение.
- Это я должен спросить у вас об этом. Вы знали ее лучше, чем я.
- Я любил ее. Это правда. Думаю, она меня не любила... Недостаточно
любила.
Горе заставляло его выговариваться, забыв, что я был здесь. Забыв,
кто я. Сейчас он забыл, наверное, кто он сам.
Медленно он все это вспомнил. Войска перегруппировались и плотным
кольцом встали вокруг каменной крепости - его эгоизма. Я увидел, как
тяжелая мужская гордость приливала к его лицу, выпрямила рот, скрыла
наполнившую глаза боль. Он сложил предсмертное письмо Мод и спрятал его в
карман.
- Я только что вошел. Мы ни о чем не говорили. Вы не находили
записку, - и с этими словами Надсон похлопал по карману.
- И вы - Георг Шестой, король Англии. А не экс-лейтенант Надсон из
чикагской полиции.
Он сумел пересилить себя, оторваться от двери, придвинуться ко мне и
правой рукой, схватив лацкан моего плаща, попытаться тряхнуть меня.
- Вы сделаете так, как я сказал!
Я легко сбросил его руку. Но при этом письмо, которое я держал,
выскользнуло из пальцев и упало на пол. Он быстро наклонился, поднял его.
- А это что?
- Это письмо. Из-за него меня и наняли. Оно было напечатано на той же
машинке, что и предсмертная записка. Подумайте над этим... Когда
закончите, поразмышляйте еще вот над чем. Ваш парень, Фрэнкс, получил пять
сотен за информацию, что я еду сюда вместе с Ривисом. Ему заплатил Уолтер
Килборн. Я могу назвать главаря этой группы линчевателей, он из людей
Килборна.
- Вы слишком много говорите, Арчер.
С нетерпеливым ворчанием он прочел письмо, затем смял его и положил в
карман, к другому.
- Вы уничтожаете улики?
- Я сказал, что вы говорите слишком много. Я буду разбираться со
всеми уликами, что здесь находятся.
- Не надолго... Если угодно, можете принять это мое замечание как
угрозу.
Он придвинулся ко мне снова.
- Кто кому угрожает? Вас мне уже хватит, Арчер. Можете теперь
отправляться из города. Из моего города!
- Я остаюсь.
Лицо Кнудсона пылало. Какой все же неприятный запах, как у
плотоядного животного, шел от хулигана-полицейского!
- Вы отправитесь из города сегодня же, сейчас же, ночью и не
вернетесь больше сюда. Никогда! Я надолго могу вас упечь, Арчер. Вы ведь,
например, насильно перевезли Ривиса через границу штата Калифорния: вы
знаете, сколько за это полагается по закону?
Да, я сам связал себя и передал ему вот такого, связанного. Из глаз
моих просочилась горькая влага и тоже загорелась на лице.
Его правая рука скользнула под пальто, за пистолетом в наплечной
кобуре.
- Так уходите или остаетесь?
Я ничего не ответил, открыл дверь, прошел мимо. В невообразимой
суматохе проносились у меня в голове картины погонь, разговоров, часы
ожиданий.
Для Надсона надо подготовить другое место и другой час. Я за это
возьмусь. Обязательно.

20
Внизу, у лестницы меня встретила миссис Стрэн.
- Мистер Арчер, кто-то хочет поговорить с вами по телефону. Какая-то
женщина. Она уже довольно давно ждет у телефона, но мне не хотелось
прерывать вашу беседу с начальником полиции.
- Правильно, - сказал я. - Это было бы государственным преступлением.
Экономка посмотрела на меня непонимающе:
- Думаю, что она все еще у аппарата. Она сказала, что подождет... Как
вы себя чувствуете, мистер Арчер? - вдруг спросила миссис Стрэн.
- Прекрасно, прекрасно.
В голове была гудящая пустота, а на дне желудка - плотный прокисший
комок... Дело, которое я расследовал, отобрали у меня как раз в тот
момент, когда оно начало распутываться. Я чувствовал себя прекрасно.
Я взял трубку:
- Арчер слушает.
- Пожалуй, вам не стоит отрубать мне голову за этот звонок. Вы спали?
- Голос сладко тянулся, словно дым от благовоний: Мэвис Килборн меня
жалела, она готова была расплакаться от сочувствия ко мне.
- Да, мне снились кошмары. Мне снилась некая размалеванная девица,
которая оказалась... карманным вором. А зовут ее - Несчастье.
Мэвис засмеялась: так звенит-позванивает горный ручей.
- Я не залезаю в чужие карманы. И я не та девица. В конце концов, я
взяла то, что мне принадлежало... У вас не очень хорошее настроение, не
ошибаюсь?
- Если сможете, докажите мне то, что сказали. Кстати, как вы узнали,
что я здесь?
- Очень просто. Я звонила к вам домой и на работу, в Лос-Анджелес.
Мне дали этот телефон. Я не знаю, где вы находитесь, знаю только, что в
Нопэл-Велли. А я вот в Куинто.
В разговор вклинился телефонист на линии, попросил еще десять центов.
В трубке ясно послышался звон падающего жетона.
- У меня кончаются монетки, - сказала Мэвис. - Не могли бы вы
приехать в Куинто, поговорить со мной?
- В три часа утра? Что за спешка? К тому же у меня в кармане ничего
нет, кроме пистолета.
- Сейчас три тридцать. - Из трубки донесся шелест, сопровождавший ее
зевок. - Я мертва.
- Не вы одна.
- И была бы очень рада, окажись у меня пистолет... Возможно, он
понадобится вам...
- Для чего?
- Я не могу... по телефону. Мне нужно... чтобы вы кое-что сделали для
меня. Согласны считать меня своим клиентом? - Снова раздался гудок на
телефонной линии.
- У меня уже есть клиент, - соврал я.
- А вы не смогли бы работать для двоих? Я не гордая.
- Зато я гордый.
Она понизила голос:
- Я знаю, что с моей стороны очень некрасиво играть на ваших
чувствах, Арчер. Но я должна была... Я сожгла тот фильм - и ничего не
взорвалось...
- Забудьте о том, что было вчера. Неприятности могут случиться
завтра.
- Вы мне действительно нужны, Арчер. Я не могу разговаривать голосом
напуганной жертвы, но я правда боюсь.
- Чего?
- Я же говорю, что не могу... вот так, издали. Приезжайте в Куинто, и
тогда я скажу. Пожалуйста, приезжайте.
Мы с Мэвис продолжали ходить по замкнутому кругу.
- Где вы находитесь?
- Сейчас на пляже, около ресторанчика, но лучше я встречу вас в
другом месте. В гавани, знаете, там стоит такой большой столб...
- Да, знаю, - сказал я. - Прекрасное место для засады.
- Не говорите так. Я буду там, в конце мола. Ночью в это время там,
надеюсь, будет пусто. Вы приедете?
- Через полчаса, - решился я.

В четыре утра Куинто выглядел совсем маленьким. Пустынные темные
улицы сбегали вниз к пустынному темному океану. Воздух был удивительно
чист, но на переднем стекле машины появились водяные капли, и запах моря,
горький и свежий, вторгся ко мне в кабину из безлюдного города. Ночью на
море стояла застава, наполненная холодными морскими ветрами и
перемещающейся подводной чернотой.
Там, где 101-Олтертейн выбегала из города, на стоянке, в красноватом
свете светофора, сгрудилось четыре-пять грузовиков. Словно буйволы у
водоема. Я увидел склонившихся над ранним завтраком водителей и
тонкобровую, с мордочкой мопса официантку, что стояла в дверях забегаловки
с сигареткой во рту. С большим удовольствием я тоже остановился бы здесь,
съел бы три яйца, немного поболтал бы с этими людьми, а потом отправился
бы обратно, в мотель, и лег бы спать. На следующем перекрестке я резко
повернул налево, и шины, раздираемые жалостью к самим себе, взвизгнули:
уже так поздно, они так устали. Я произнес вслух, обращаясь к самому себе
и к скулящим шинам: "Надо как-нибудь со всем этим справиться".
Мол в Куинто, оказывается, продолжал собой улицу, которая пересекала
черную ленту шоссе. Внизу длинные белые волны лизали песок, плескались о
сваи и заграждения, защищавшие мол. Я медленно вел машину, фары освещали
белые перила, шедшие из одного конца мола до другого. У начала перил
сгрудилось несколько маленьких построек: будка для хранения сетей,
закусочная, магазинчик, где продавались сувенирные ракушки, разные
инструменты для починки лодок, - все сейчас запертое и темное. Я остановил
машину между постройками и морем, около туристского телескопа, в который
любопытствующие могли глянуть за десять центов, и пошел вдоль берега.
Ладонь ощущала влажную холодную поверхность отполированной рукоятки
пистолета.
В ноздри все глубже проникал запах моря - запах водорослей, рыбы и
неспокойной горькой воды. Запах заполнял мое сознание, или выплывал из
недр памяти, словно он был в крови у всех в нашей семье. Поверхность
океана медленно вздымалась и снова опадала, пока я шел по молу, и мрачные
отблески ложились на доски настила. И весь мол, казалось, тоже вздымался и
опадал, жесткий, скрипящий, подражая волнам-разрушителям, танцуя долгий и
медленный танец своего разрушения. Я дошел до конца мола, но так никого и
не увидел, и не услышал ничего, кроме своих шагов, скрипа балок и волн,
плещущих о мол. В пятидесяти футах подо мной темнела вода. Самой ближней
землей впереди были Гавайи. Я повернулся к Гавайям спиной и направился
обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25