– Вот я доказывал, что все это можно сделать вместе с детьми…
– Как у Макаренко? – спросил Толя Семечкин.
– Ты читал «Педагогическую поэму»?
– Я кино видел. Здорово они там.
– Вот и мы хотим так, – сказал я.
– Так в чем же дело? Давайте соберем ребят. Я знаю многих, да и знать тут не обязательно. Все согласятся поработать на самих себя.
– Это ты здорово сказал, – поддержал Славу Александр Иванович. – Именно на самих себя.
– Здорово, хлопцы, – это Шаров вошел. – Я уже знаю про все. Молодцы, что пришли проведать нас. Товарищи, нельзя терять ни минуты, на станцию прибыл вагон с лесом – надо разгрузить – каждая минута простоя – большие деньги…
– Возьмите и нас работать,- сказал Слава, расправляя плечи.
– Тебя можно, а вот этот светлячок пусть на территории поиграет.
– Нет, и я пойду работать, – упрямо ответил Коля Почечкин.
– Ну иди, раз ты такой настойчивый, – ответил Шаров.
Нет ничего более прекрасного в педагогической работе, нежели совместный труд с детьми, общение в процессе труда. Какими же внимательными были эти дети, эта прекрасная троица, спустившаяся к нам с высот школьного чердака! Какая энергия! Какая чистота духа!
– Не устали? – спросил Рябов у ребят во время обеденного перерыва.
– Что вы? – ответил Слава. – Я, например, когда делал гробы, так еще не так работал…
– Чего-чего делал? – спросил Волков.
– А у меня крестный гробовщик, он не только гробы, он и граверные работы делает, я тоже умею тюльпаны отбивать на мраморе – это работенка будь здоров, но гробы лучше делать, там доска, стружка, пахнет хорошо.
– Да, пару гробочков не мешало бы сколотить на всякий случай, – сказал Сашко, делая предельно серьезное лицо.
– Это запросто, – сказал Слава. – Я могу с дядей Андреем поговорить. Только размеры нужны…
– Какой у тебя рост, Василий Денисович? – спросил ехидный Сашко у Рябова.
– Ты свой лучше замерь рост, – огрызнулся Рябов.
– Теперь я знаю, что надо делать. Вот если не получится ничего с нашей школой будущего, так пойдем к Андрею гробы делать.
– Это бесполезно, – сказал Слава. – Попасть к нему даже в ученики почти невозможно: работа жуть какая калымная.
– А калым – это что? – спросил Коля.
– Это навар, – ответил Толя Семечкин. – Я дома с дядей Сашей ковры делал по трафарету. Так намахаешься рукой за день, что на следующее утро поднять руку невозможно.
– Владимир Петрович, оказывается, среди нас есть настоящие художники, – снова Александр Иванович сказал. – Ты, Толя, хочешь быть художником?
– Нет, я хочу шофером стать. В дальние рейсы хочу ездить. Пятнадцать суток в пути, а пятнадцать дома…
– Значит, о пятнадцати сутках мечтаешь?
– Да нет же, я про другое, – рассмеялся Толя, краснея. – Я терпеть не могу тех, кто пьет или хулиганит.
– А кто их может терпеть? – сказал Слава. – Еще я воров не выношу. Особенно тех, кто у товарищей крадет.
Я слушал ребят. Поразительное явление человеческая натура. Каждый стремится на людях быть лучше и красивее. В личных делах у Славы и Толи значились приводы в связи с воровством, хулиганством, употреблением спиртных напитков и даже наркотиков. И я решился на отчаянный шаг:
– А я, ребята, если признаться, в детстве и воровал, и бродяжничал, и хулиганил. А вы этим не занимались – и это прекрасно!
– Та занимались, – тяжело вздохнул Слава. Всем потихоньку занимались, – сказал Толя.
Педагоги насторожились. Опасную игру я затеял: куда же она выведет меня?
– Честно говоря, – сказал Слава, – я затем и пришел в интернат, чтобы по-другому жить.
– Как это по-другому? – спросил я.
– Не красть. Это главное для меня. А вот для Толика главное… Да пусть он сам скажет…
– А я курю… не просто курю, не табак, а совсем другое…
Растерянными глазами глядел на своих друзей Коля Почечкин: сроду такого не было, чтобы его друзья вот так о самых тяжких своих грехах рассказывали, вот так раскалывались, тогда, когда их никто и за язык-то не тянул…
– А зараз тебе хочеться покурить? – спросил Александр Иванович.
– Сейчас нет.
– А знаешь почему?
– Почему?
– Да потому, что сейчас нам всем очень хорошо…
– Ребята, ребята, Эльба пришла, – вдруг что есть мочи заорал Коля, увидев собаку.
Как же хорошо и чисто нам всем было в тот день! А совсем поздно, когда мы уложили ребят спать, у нас между педагогами состоялся разговор.
– Итак, лед тронулся, господа присяжные,- сказал я. – Я могу вас всех поздравить с первой нашей педагогической удачей. Завтра мы – я, Валентин Антонович, Валерий Ко-нонович и Александр Иванович – с этой нашей прекрасной троицей едем за ребятами. Привозим десятка два ребят и начинаем готовиться к приему по-настоящему.
– О какой удаче можно сейчас говорить, если не было еще педагогического процесса, – сказала Марья Даниловна Лужина.
– А что было? – спросил я.
– Был всего лишь совместный труд.
– Вот этот совместный труд и есть самое настоящее воспитание. Это и есть педагогический процесс. Все остальное от лукавого.
– Как от лукавого? А организация коллектива?
– А разве мы с детьми не были единым коллективом?
– Я согласен с Марьей Даниловной, – сказал Рябов. – Это так, забава, вот приедут триста гавриков и так понесут все… А потом я не согласен, что надо с детьми вместе работать. И еще мне кажется, Владимир Петрович поступил… вы уж наберитесь мужества и признайтесь – вы поступили непедагогично. Если вы уж в детстве воровали и хулиганили, то держите эту правду при себе…
– А вы никогда не воровали, не хулиганили? – спросил Смола.
– Нет, никогда.
– А сейчас?
– Что за дурацкие вопросы?
– А кто за сеном по ночам на конюшню ходит? – резко спросил Смола.
Рябов побелел. Он встал, но выйти сразу не решился.
– Постойте же, – сказал вдруг примирительно Волков, – не о том речь идет. Владимир Петрович, я уверен в этом, никогда не воровал, он просто допустил такой психологический прием, чтобы снять обман, чтобы истинную правду сделать нормой общения! Вы обратили внимание, как дети мгновенно перестроились, перешли от дичайшего обмана к самой последней своей правде? Вот это и есть настоящее мастерство общения…
– Я хочу уточнить, – сказал я. – Конечно, это был прием. Но он не был основан на лжи. Я не встречал в жизни ни одного человека, который в детстве не прошел бы через элементарное, пусть самое мелкое воровство: где-то конфетку или чужую ручку взял, или в сад залез чужой, или на бахчу с пацанами, это, знаете, еще и героизмом считалось. Я допускаю, что Василий Денисович является исключением. Дело, впрочем, не в этом. Сегодня, на мой взгляд, было сделано самое главное: утвержден принцип нашего общения с детьми. Труд и справедливость – вот что в основе этого принципа…
– А я вам скажу – это все фантазии и прожектерство, и я категорически против, и ничего у вас не получится,- это Рябов решительно отрезал.
В эту же ночь мы с ребятами выехали за детьми. Я нацелился на Виктора Никольникова. В одной из характеристик было сказано: пишет стихи. Вот за эти стихи я и ухватился. Дверь мне открыла бабушка Никольникова (родители отбывали срок в заключении). Бабушка, словно ангелочек, светилась изнутри. Непонятно, как же она, такая милая, воспитала сына-разбойника. Юный поэт отсутствовал. Бабуся заплакала: внук сидел… еще не в тюрьме и даже не в изоляторе, а в милиции. В милиции мне показали Виктора. Он поднял такие же лучистые, как у бабки, глаза и спросил:
– Вы хотите меня взять отсюда? Но меня же будут судить.
– Виктор, мы берем тебя в наш коллектив и надеемся на тебя.
Мы рассказали Виктору о наших замыслах, и он сказал:
– Я боюсь, что я для ваших дел не подойду.
– Почему?
– Потому что то, что вы мне предлагаете, потребует, чтобы я следил за другими и докладывал старшим. Мне здесь тоже такое предлагали.
– Ты говоришь о ябедничестве. Этого тебе никто не предлагает. Мы хотим совсем другого – справедливо устроить жизнь.
– Это невозможно,- ответил Виктор.
– Почему?
– Потому что далеко зашли.
– Как это?
– Чтобы было справедливо, надо, чтобы все были равны, независимо от возраста.
– Мы и хотим равенства.
– Никто не разрешит,- серьезно ответил Виктор.- Я думал об этом.
– Как это не разрешит?
– Очень просто. Равенства все боятся.
– Кто все?
– А те, кому оно невыгодно. Вот здесь, когда мы садимся за стол, мне достается в стакане одна капля компота, а остальное сухофрукт, потому что самое лучшее сливается верхушке. А так вроде бы мы равны.
– Ты прав в одном. Равенство установить трудно. Наверное, его нельзя установить только сверху. Оно должно быть и изнутри…
– Попробовать, конечно, можно. Это даже интересно,- Глаза у Виктора заблестели.- Только вот жалко, что я не смогу поехать к вам. Меня будут судить. Я участвовал в ограблении газетного киоска.
– Зачем тебе это понадобилось?
– Ребята позвали, и я пошел.
– Ты ничего не взял, ты не был в киоске, ты самый младший в группе. Нам удалось договориться, что тебя отдадут нам вроде бы как на поруки…
– Да, я знаю, тюрьмы переполнены подростками и им невыгодно еще сажать…
– Ты не прав, – сказал я. – Нам пошли навстречу, потому что ты наш ученик.
– Но я еще не учился у вас.
– Будешь учиться,- твердо сказал я.
О чем говорил Слава с Виктором в тот день, мы не знали, но я по лицам их понял: состоялся своеобразный сговор. В чем он состоит, я тоже не знал, но сговор этот был. Он, должно быть, осел на дне их души. Что-то для себя они решили. Я понимал, они считали: мы делаем свое дело, а их используем в качестве средства. Переубедить их в обратном невозможно сразу. Нужна какая-то особая, кричащая, а может быть, и кровоточащая правда, чтобы они очистились и поверили нам. Да и нам самим нужно для этого так очиститься, чтоб и наша внутренняя чистота была неотразимо притягательной.
Мы приехали в Новый Свет вечером. Двадцать пять ребят, включая и первую троицу, и четверо взрослых. Приехали и в этот же вечер взя-лись за работу: оборудовали спальные комнаты. Не могу сказать, чтобы Шаров приветствовал мои начинания. Напротив, он косо поглядывал на мои затеи, и в его острых бегающих глазах я читал: «Не то делаешь, брат». Роптали и воспитатели. На уровне теоретических размышлений все было прекрасно, было и единомыслие, и единодушие. А вот живая практика все перевернула вверх тормашками. Надо сказать, я воспитателей не очень-то теребил – хочешь, работай с детьми, а хочешь, сам ковыряйся: каждому было поручено оборудовать по спальне да по классной комнате. Еще были и другие помещения: мастерские, спортивные залы, комнаты для кружковых занятий, игровые и многое другое. Ребята трудились, как трудятся крестьянские или поселковые дети, когда родители строят дом. С утра и до позднего вечера. Это был, конечно, в полном смысле героический труд. Витя Никольников, Слава Деревянко, Толя Семечкин и другие ребята постоянно спрашивали:
– Ну как?
Я отвечал:
– Прекрасно.
Но были и беды, на которые я смотрел «сквозь пальцы»: это выражение Макаренко. Случались кражи. Часто случались. Даже слишком часто. Крали и друг у друга, и из кладовых. Исчезало все: ведра, кастрюли, ножи, простыни, наволочки, хлеб, конфеты, лопаты, напильники, лампочки. Собственно, к этим исчезновениям могли быть причастны не только, да и не столько дети, сколько взрослые, которые работали на нашей территории. А валили все на детей. Я организовал детские посты, но Шаров запретил привлекать детей к охране имущества. У него было много доводов. Я поначалу не стал спорить…
Прошел сентябрь, затем и октябрь, а школа все еще не была готова к запуску.
Пошли обильные, нескончаемые осенние дожди. В комнатах было сыро и холодно.
Первым не выдержал Рябов. На очередной планерке он запричитал:
– Так жить невозможно. В моей так называемой квартире единственное место, откуда не течет вода, это водопроводный кран.
– Холодина невероятная,- подтвердила Лужина. – И крыша как решето.
– Казав же вам, шоб у гаражи располагались, тем бетонные перекрытия, сухо, як на элеваторе…
– Послушайте, Петро Трифонович, если вы еще раз про гараж мне скажете, я за свои действия не ручаюсь,- это Рябов пригрозил Каменюке.
– Та что вы хлопочетесь так? – разрядил напряжение обычным своим веселым голосом Сашко. – Если умело расставить на полу корыта, кастрюли, чашки, мыски, то такая чудная мелодия может получиться, что лучше этого клавесина, или ксилофона, или как его там.
Неожиданно расхохотался Волков:
– Я могу подтвердить. Пришел вчера к Александру Ивановичу – вся хата уставлена тазами и корытами…
– А какая мелодичность, и живешь как на природе, – перебил его Сашко.
– Могу сообщить и такое,- продолжал Волков, – жена Александра Ивановича, гражданка Майбутнева, так турнула нашего Сашка, что он летел руками вперед через все расставленные тазы и корыта. При этом она кричала ему вслед: «Чтоб духу твоего тут не было, бездельник проклятый, крышу не в состоянии починить».
– А знаете, я наших детей водил к себе домой на экскурсию. Как они слушали мою музыку и как смеялись, барбосы…
– Константин Захарович, я уж не хотел говорить, но придется, новая беда случилась,- это Рябов сказал печально.
– Что, опять воровство? – спросил, нахмурив брови, Шаров.
– Хуже,- едва не плача ответил Рябов,- моей козе дети отрезали бороду.
– Э-э-э,- сказал Сашко,- вот сразу видно, что ты не сельский житель и не природный человек. Если козе бороду отрезать, то надои и жирность молока увеличиваются на двадцать шесть процентов.
– Александр Иванович, не говорите чепухи. Я за козу отдал все свои сбережения…
– Ну сами поймите, на кой черт козе борода?! Ну для чего женщине, можно сказать, борода? Ну был бы у вас козел, тогда другое дело, а у козы бород вообще не бывает. Я, например, моих коз всех стригу под Котовского – посмотреть приятно: беленькие, чистенькие, а тут борода!
– Константин Захарович, я вас очень прошу принять меры. Здесь, конечно, не только в бороде дело, речь идет об отношении к педагогу…
– Примем, примем меры,- отвечал Шаров, вытаскивая из ящика стола пирамидон, – у меня так разболелась голова, что спасу нет…
Я не знаю, как бы проходил прием детей, если бы нам не помогали двадцать пять отважных, подтянутых, подготовленных нами маленьких единомышленников. Дети быстрее усваивают любой порядок жизни, пространства, времени. Они знали все лучше, чем педагоги. Они были в тысячу раз исполнительнее, послушнее, дисциплинированнее. Они брали новеньких за ручку и вели их по стремительному кругу: врач, кастелянша, баня, снова кастелянша, столовая, потом знакомство с правилами жизни, с помещениями, с окрестностями.
А дни стояли преотвратные.
Дождь. Грязь. Холод.
Эдисоны и коперники, гнедичи и Кюхельбекеры рассредоточивались по территории, кое-кто из них стоял с матерями под навесом, кое-кто сумки развязывал: доставали куски булок, намазывали хлеб повидлом, и все ждали своей очереди, когда же закончится прием и начнется совсем спокойная жизнь. Родители спрашивали, когда поезд назад отвезет их, дети спрашивали, где туалет, где жить они будут, кое-кто решался поинтересоваться, что будет в новом учреждении.
– Все будет,- отвечали воспитатели,- и музыка, и живопись, и образование еще будет, и трудиться все будут, и отдых будет, и питание с непременной добавкой.
– Хочь дети наши поживут,- плакали мамы, ходили за воспитателями по пятам, просились в спальный корпус подняться, но им ответили:
– Не положено, по санитарным причинам не положено.
А дождь, холодный октябрьский дождь, лил как из ведра, и небо матовым серебром, мельхиором черненым светилось, выбрасывая иголками вниз местами поблескивающий унылый дождь. На листьях висели капли: заденешь чуть ветку, за шею воды нальется, обожжет неожиданностью холодной так, что плечи сами кверху потянутся. И грязь, замешенная тысячами шагов, покрыла остатки асфальтовых дорожек, хоть зерно на них сей, на этих дорожках, и в корпусах толстый слой грязи, сходящий на нет туда, подальше к комнатам, и совсем затвердевшая грязь у входа, и грязная бочка с водой, и корыто с водой, и тазы с водой, чтобы отмывать грязь, и руки красные у детей и воспитателей, и лица зеленые, синие, черные, коричневые от сырости, идущей отовсюду, и тепла нет, потому как ни печей, ни батарей, чтобы отогреться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48