Сердце мое гулко отстучало
десять раз. Между нами было какое-то особое родство, к которому не
подходило определение "родство душ". Линда Левеллен Бриндль? Перед мной
когда-то уже были эти глаза, и это были глаза ребенка по имени Гуля,
пережившего ужастную катастрофу. Или невесты в белом, стоящей у аналоя,
что-то отвечающей человеку с Библией в руках. А тому существу, что сейчас
сидело передо мной, я не мог подобрать имени. "Гуля" здесь уже не
подходила. По крайней мере теперь.
- Хей, Левеллен, - тихонько сказал я. А потом повторил еще тише: - Лу
Эллен. - Да, это, пожалуй, подходило.
Я изумил ее несказанно. Она перестала раскачиваться, села очень прямо
и уставилась на меня. Затем встряхнула головой, откидывая волосы и
поинтересовалась:
- Откуда ты знаешь? Это идея моего деда. Вся родня ворчала, что это
слишком громоздко. И что нельзя каждый раз, подзывая ребенка, выкрикивать
такое странное имя. Лу Эллен Левеллен. Я даже не знала обо всем этом,
пока, кажется, лет в десять, не потребовала назвать меня другим именем -
мне осточертела и Линда, и Гуля, и меня называли Лу Эллен... да, года два
по меньшей мере. Я теперь и забыла об этом.
- Мне просто показалось подходящим.
- Ты и в самом деле собираешься впредь называть меня так?
Близость, родившаяся из ощущения дыхания на собственной коже, никуда
не исчезла, несмотря на то, что Гуля от удивления даже слегка отодвинулась
от меня.
- Наверное. Если, конечно, ты не против.
- Я в восторге. Трэвис. Наверное, это глаза. Наверное, я сама хотела,
чтобы ты увидела это. И ты этого хотел. Я действительно "вещь в себе". Все
то, что я тебе тут наговорила насчет Говарда... Ты можешь смотреть в его
глаза восемь часов в день, хоть весемь дней в неделю, и они всегда будут
просто карими глазами, словно из стекла. Тебя просто отбрасывает, как
мячик. Он смотрел на меня так, как смотрели в детстве на мои куклы.
Она снова тихонько раскачивалась всем телом, словно во сне. Я вдруг
почувствовал себя настоящим инквизитором. Надо с этим заканчивать, решил я
и встряхнулся.
- А ведь ты знаешь, почему они смеялись над тобой.
Она распрямилась, словно стальная пружина.
- Я не желаю говорить...
- Говорить о чем-либо, что, наверное, не удалось, думать о чем-либо,
что, наверное не удалось. Ты хочешь быть прекрасна во всем.
- Но почему, почему ты... так превратно меня толкуешь? С чего ты
вдруг вообще заговорил о том, каково мне в постели?
- Потому что это ьыл шуточный брак, дорогая моя. Ни желания, ни
томления, ни страсти. Брак добрых друзей. Брак сестры и брата. Вспомни,
как вы поцеловались после венчания. Так целуются сорокалетние супруги при
встрече в аэропорту!
Ей пришлось нехотя признаться. Сначала ничего не получалось у нее -
она просто не возбуждалась. Но мало того, что не могла возбудиться она,
сексуальность Говарда тоже была весьма относительна. Сплошные мышцы,
быстро возбудимые, быстро успокаивающиеся. Первые дни они всячески
эксперементировали, перепробывали чуть ли не все позы, чуть ли не все
места на яхте. И самое ужасное: никакой заботливости, никакой ласки,
никакой романтики.
- Совсем как те ужасные шоколадки, - вздохнула она под конец.
- Какие шоколадки?
- У него всегда были огромные запасы шоколада. Он говорил, что он -
шоколадоман. Он мог бросить не середине все, что угодно - расчет курса,
готовку ужина, фиксирование такеллажа - и помчаться вприпрышку к
холодильнику за очередной шоколадкой. Хруп, хруп, хруп - и ее уже нету.
Тогда он вытирал ладонью губы и мчался доделывать то что бросил. Когда это
случалось не слишком часто, я относилась к этому спокойно, вернее,
пыталась относиться спокойно, но когда работа не терпит отлагательств, и
вы ее делаете, а твой партнер вдруг куда-то убегает каждые полчаса, кто
угодно выдет из себя и вдруг куда-то убегает каждые полчаса, кто угодно
выдет из себя и начнет думать о новом партнере.
И к Виргинским островам их ночи уже проходили совсем не так, как в
начале. Он соял на вахте, спускался, будил ее; она поднималась на вахту,
он ложился спать. Вместе они не спали.
- Папы уже не было, Скотти оказался невероятной ошибкой, я извелась и
была как будто все время во сне, а когда подняла голову, чтобы оглядеться,
рядом увидела Говарда, занимающегося моим хозяйством, всеми моими делами.
И мне показалось, что это не самый плохой образ жизни. Что-то очень
надежное, теплое и устойчивое.
- А потом тебе стали сниться кошмары.
Она кивнула.
- Нет, правда, откуда ты все знаешь? Очень страшные и очень
настоящие. Они у меня потом стояли целыми днями перед глазами. Все-таки со
мной, наверное, и в самом деле что-то не в порядке. Часто мне снилось, что
у меня в груди две такие ровные страшные дыры. Я старалась никому не
говорить об этом, я не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Мне казалось это
ппросто позорным. Как будто у меня не груди. Я даже пыталась одно время
подкладывать что-нибудь объемное в лифчик, но это оказалось так
неудобно...
- И еще у тебя постоянно коченели руки?
- Послушай, Трэвис, тебе уже говорил кто-нибудь, что ты - очень
странное существо? Вот здесь, по краю кистей. Они у меня просто немели. И
большие пальцы тоже часто не слушались. А иногда у меня немели и губы -
рта невозможно было раскрыть.
- Плюс проблемы с желудком?
- Слушай, док, какой колледж вы кончали? В самую точку!
- Теперь припомни. Было ли в твоей жизни такое, что чувствовала себя
совершенно разбитой, ни на что непригодной и ни к чему неспособной? Теряла
вкус к жизни, так сказать?
- Да, бывало. После маминой смерти. У меня тогда не осталось никаких
чувств, только ощущение, что в этом есть и моя вина, что если бы я не была
такой никчемушницей, она бы не заболела и не умерла, и осталось бы со
мной. Я как будто загоняла себя все глубже и глубже. И спала сутки
напролет. Есть не хотелось, вся еда была на один вкус. Я сидела дома, не
хотела никуда выходить. Папа тогда потащил меня в клинику, на
обследование. По-моему, они перепробывали на мне все тесты, известные в
мире. А потом порекомендовали отдать меня в какую-то специализированную
школу. Но он только взял у них рецепт какой-то дряни, на которой они
настаивали. От нее я стала раздражительной и нервной. У нас бывали ужасные
сцены. Он кричал на меня, что я повергаю его в уныние. И я от
безысходности стала изучать навигацию, и корабельное дело, и морские
карты... И тгда папа не кричал на меня, а говорил, что я особенное,
прекрасное создание. Умное, послушное, славное. Я стала работать
по-настоящему, постепенно успокоилась. И к тому времени мы приехали во
Флориду, со мной уже все было совсем в порядке.
- У меня к тебе последний вопрос, Лу Эллен.
- Хорошо бы и вправду последний! У меня кружится голова и урчит в
животе, вот до чего мне хочется спать!
- Любишь ли ты себя?
- Что за дурацкая постановка вопроса?
- Любишь ли ты, Линда Левеллен Бриндль, Линду Левеллен Бриндль как
отдельно взятое существо?
- Как может кто-нибудь говорить, любит он себя как человека или нет?
- Ну а все-таки?
Она передернула плечами.
- Ты ведь хочешь правдивый ответ?
- Разумеется.
- Ох, Господи... Нет. Я просто стараюсь не думать об этом. Я просто
глупая сплетница. Ничтожество, претендующее на личность. Разве ты этого не
видишь? Немножко жирного мяса, обвислая грудь, безцветные блеклые волосы и
криврватые зубы. Вокруг меня постоянно обсуждаются какие-то вещи, в
которых я ничего не понимаю, но слушаю с умным видом. Я обычная простушка,
даже образование неоконченное. Я никак не могу приспособиться к жизни, не
могу войти в нее, потому что не знаю, чего ждать от нее в следующий
момент. Зачем ты заставляешь меня говорить все это? Я и так уже наполовину
мертва!
- Я не врач. Я не мог растормошить тебя скополаминой или какой другой
дрянью. Я растормошил тебя выпивкой. Получилась такая маленькая группа для
групповой терапии. Я подталкивал тебя. Милая моя, Лу Эллен, просто ты, я
думаю, принадлежишь к легковозбудимому типу людей. Ты крайне
впечатлительна. Иногда я сам впадаю в подобное состояние. Как насчет
просто легкого невроза? Психопат говорит: "Дважды два равно пяти", - и
очень радуется этому, а обычный человек, впавший в депрессию, знает, что
дважды два равно четырем, но не может этого спокойно снести.
- Но я...
- Послушай меня. Знаешь, каковы классические симптомы невроза?
Онемение конечностей и наиболее подвижных мишц, странные сны по ночам,
просто кошмары, часто связанные с телом; расстройство желудка, депрессия,
самоуничижение. И еще. Звон в ушах, головные боли, горячка по ночам, так
что то мерзнешь, то исходишь потом...
- И это все правда!
Я взял ее руки в свои и заставил сесть рядом со мной на диван.
- Послушай, родная моя. Разве не могло это случиться с тобой. Ты еще
дитя. На тебя неимоверно давило желание быть лучшим ребенком на свете. Но
это же невозможно. Ты не могла им стать и не была, но испытывала
постоянное чувство вины. Твоя мама умерла, когда ты была в самом раннем
возрасте. А потом умер твой отец, и ты раз и навсегда утратила возможность
доказать им, что и ты чего-то стоишь в этом мире.
- Как забавно, - прошептала она. - Нет, это я не плачу, просто
соленая водичка бежит по щекам...
- Ну вот, чувствуя себя невероятно, бесконечно одинокой, ты выходишь
замуж за большого и в какой-то степени ограниченного парня. Отчасти из-за
того, что он - полная противоположность Скотти. Отчасти в пику Скотти. И
ты начинаешь преследовать совершенство, просто охотиться за ним.
Воображение у тебя богатое, к тому же налицо все признаки ухаживания. Сиди
тихо! Большая яхта, деньги, свободное время, медовый месяц. Тропические
моря. И тем не менее на борту "Лани" плывут двое, которые не могут создать
ъсемью, не могут насладиться медовым месяцем, не могут сделать себе
будующего. Все остальные еще имеют простительные причины, ну а вы? У вас
нет работы, которую надо посещать, вам не надо платить за жилье, вам не
надоедают соседи, родственники с обеих сторон, вы не ждете детей. Чем
можно объяснить, что вы не в состоянии чувствовать себя, как в раю? И
однажды вы оба делаете тот небольшой шаг, который отделяет норму от
болезни. Первый шаг - невроз. Знаешь, что будет вторым? Паранойя.
Она отчаянно затрясла головой и схватила меня за руку так, что ее
маленькие отточенные ногти вонзились мне в ладони. Глаза ее испуганно
расширились, но она смотрела не на меня, а в себя, вглубь тех многих
недель плавания. На минуту мне показалось, что она перестала дышать.
Внезапно она вырвалась, подскочила, как загнанный зверек, заметалась
и бросилась вон из комнаты. Хлопнула дверь. В предрассветной тишине я
слышал, как она всхлипывает, что-то бормочет, кого-то проклинает, шмыгает
носом, сидя на кровате в спальне. Она принадлежала к той породе людей,
которые скорее согласяться на то, чтобы из них выкачали всю кровь, чем
признают, что у них что-то не в порядке с головой.
Откинувшись на мягкую спинку дивана, я с наслаждением закрыл глаза.
Полежал так немного. Затем взглянул на часы. Красный циферблат дружелюбно
подмигивал мне с запястья: 4:11. Я переключил экран на секунду и передо
мной замелькало: ...56... 57... 58... 59... 00. Еще было одно нажатие
кнопки - 4 - 12. Горит ровным светом. Только двоеточия мигает между
цифрами. Это были точные часы, я сам ставил их по Гринвичу неделю назад.
Маленькие красные числа вернули меня к действительности. Четверть пятого,
уторо пятницы седьмого декабря.
Я успел уже задремать и, кажется, даже увидеть какой-то сон, когда
она наконец вышла. На ней был другой халатик, на этот раз до полу, что
делало ее на пятнадцать фунтов легче, на три дюйма короче и на пять лет
моложе. Она тихонько села на краешек дивана.
- Я действительно вобразила себе все это, - сказала она совершенно
бесцветным голосом. - Теперь я знаю. Ты прав. Боже, насколько же я была
близка к краю, подумать страшно! Но когда ты уже так близко, ты... тебя
тянет подойти еще ближе. Заглянуть вниз. Может быть, даже упасть туда.
- А этот месяц был лучше?
- С тех пор, как я удрала сюда? Думаю, да. Да, в самом деле лучше, но
потом, когда я пыталась дозвониться до тебя и в конце концов дозвонилась,
а когда услышала твой голос, не смогла сказать ничего из того, что
собиралась... Это был просто предел. Поверь мне, просто предел. Такое
чувство, что... что все, что могло и не могло, рухнуло в твоей жизни.
- Кому это было надо? Кому до тебя дело, родная? Кому нужносводить с
тобой счеты?
Она метнула в меня свой особенный взгляд - исподлобья, сквозь темные
ресницы.
- Да те. Кто бы Они не были. Те, которые стоят за этим миром и следят
за каждым твоим шагом.
- И живут у тебя в голове?
- Повсюду.
- Ты можешь пройти сквозь толпу на тысячах улицах в сотнях городов, и
никто не посмотрит на тебя искоса, никто не пожелает тебе зла. Так же,
впрочем, как и добра. Им все равно. Все равно, хорошая ты или плохая,
больная или здоровая, мертвая или живая. А те, кто обращает на тебя
внимание, скорее думают, на что ты им можешь пригодиться в своем маленьком
театре. Конечно, на тебе есть ценности: одежда, обувь, украшения, но все
остальное - просто живая плоть, и она ценна только для тебя. А плоть у
тебя прелестная. Так что никто в этом мире не может против тебя ничего
иметь.
- Но это так чертовски угнетает! - воскликнула она горестео.
- Тебя это пугает?
- Да, конечно.
- Но ведь так со всеми. Никто не может ничего сделать с тобой, кроме
тебя самой и твоих призраков. А ты стала такой капризной и издерганной,
что у тебя начались галлюцинации.
Вздохнув, она зевнула и, снова вздыхая кивала моим словам. Ранний
утренний свет золотил ее волосы, халат ниспадал на пол торжественными и
немного смешными складками.
Поэтому я встал, запечатлел у нее на лбу целомудренный поцелуй,
пожелал спокойной ночи и удалился. Я был несколько ошеломлен собственными
успехами в психотерапии. Чувство вины, говорит Майер, дает поразительные
результаты, если оно применено не туда, откудаь взялось. Опять же,
завзятому охотнику не кажется аморальным скормить оленю морковку и тут же
прострелить ему голову...
Добравшись, наконец, до постели в своей студии, я еще по меньшей мере
полминуты не мог заснуть из-за мыслей и сомнений, тревожащих меня. Когда
кто-то приглашает тебя вмешаться в его личную жизнь, сделай это, если
только ты на это способен. Правильно? Правильно? Правильно...

5
Я проснулся около двенадцати в сумраке затененной комнаты, еще
вздрагивая от неприятного сна. Я лежал мертвый на мостовой бара в Клубе
Пикадоров, в моей голове торчал огромный зазубренный гарпун Банни Миллза,
огромные мухи уже кружили над лужей свежей крови.
В своем сне я горько оплакивал себя. Смерть есть смерть. Смерть - это
надогло. Само слово звучит станно и монотонно, как жужание мухи над лужей
крови. Как шуршание ключа в скважине механического пианино, чей механизм
испорчен навсегда. То, кого оплакивали во сне, был, в общем-то, мослатым,
сильным парнем, с бледными глазами и короткими бессвязными мыслями. Майера
моя гибель повергла в размышления. Завсегдатаи к бачков Бахья Мар
соберутся несколько раз, посмеются над сумашедшими надгробиями и
неприменно выпьют за упокой души. Их это утешит, я уверен. В каждой
компании бывают такие моменты, когда не обязательно говорить, чтобы тебя
поняли. И неважно, мужская это дружба или какая-нибудь еще; прав был
старина Рильке: "Любовь заключается в том, что двое оберегают, познают и
радуются друг другу".
...То существо, ну как его, словом, некий как-его-там, живший на
борту своего плавучего дома, который назывался... вот черт, не почему у
меня нет никакой памяти на имена?
И внезапно, сидя на краю постели, я расхохотался. Др рези в животе,
до кашля. Образ неутешного в своем горе Мак-Ги, рыдая, ласкающего свой
пробитый гарпуном череп, был слишком уж комичен.
Но мысли мои упорно возвращались к смерти, причем с каким-то
нездоровым юмором. Гуля говорила о Тех. У меня не этот счет были свои
соображения. Те и в моей судьбе сыграли роль: дали некое место за игровым
столом и смутное понятие о правилах игры. Как и все на свете, в один
перкрасный день я решил, сколько раз и на что я ставлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29