Меня пускать не хотят, пока я не говорю, что был рядом с ним все
это время.
Скачка с сиреной и фонарем. В приемном покое, как и во всех
помещениях в городе, жуткая холодрыга. Майера накрывают одеялом и куда-то
увозят, а я остаюсь у дверей. Я хожу туда-сюда, чтобы согреться. Черт бы
побрал всех этих медиков, у них никогда ничего нельзя выяснить. Ваши
вопросы они либо игнорируют, либо отвечают коротко и непонятно.
Появляется тощий мрачный врач, фамилия Квелти, лечащий врач Майера. Я
отвечаю на его вопросы в надежде, что он ответил и на мои.
Ничего подобного! Он просто заполняет какую-то форму и отдает ее
строгой седой сестре, и она удаляется, - шагом, свойственным лишь
медсестрам, учительницам и военным.
- Где он будет находиться, в каком отделении? - спросил я со слабой
надеждой.
- Кем вы приходитесь пациенту? - вместо ответа спрашивает врач. Да
еще так мрачно. Я озверел.
- Сестрой!
Квелти уставился на меня, как на буйнопомешенного.
- Если вы будете меня разыгрывать, я вам вообще ничего не скажу, -
отрезал он.
- Хотите монетку, доктор? - как можно невиннее спросил я.
- Нет, спасибо. У вашего друга высокая температура, шум в легких.
Вероятнее всего, это грипп, но может быть и еще что-нибудь похуже. До
лабораторных анализов я ничего сказать не могу.
Спасибо и на этом.
Что ж, я прихватил с "Молнии" кое-какую одежду, деньги, погрузился в
свой голубой "роллс-пикап" и поставил его в пяти кварталах от госпиталя -
ближе не мог.
Не то чтобы я собирался дежурить сутки под окнами. Вовсе нет.
Потайная кабина "Молнии" была забита всем необходимым на шесть месяцев
роскошной жизни. Больница лучше некуда. Но это был только план, причем
почти невыполнимый.
Но в общем ведь никто не запрещал никому одеваться в белое, не так
ли? Вплодь до белых парусиновых туфель. Никто не запрещал носить в
нагрудном кармане одновременно пару градусников и карандашей. Никто не
запрещает ходить по больницам важной и деловой походкой. Улыбаться и
кивать каждому "знакомому лицу" - чтобы твое лицо тоже сочли знакомым. В
конце концов, можно же быть немного приветливым с теми, кто так заботиться
о тебе, когда ты был здесь последний раз. И предпоследний тоже.
Через четыре дня я выяснил, что круглосуточный пост к Майеру отменен,
и он переведен на просто строгий постельный режим. Он был в Южном крыле
госпиталя в 455 палате в десяти шагах от сестринского поста. На мою
большую удачу, сестры в этом отделении все были как на подбор хорошенькие,
молоденькие и смешливые.
После столь неудачного начала мы вполне подружились с доктором
Квелти. Он сказал, что если мне так необходимо потратить лишние деньги,
так и быть, у Майера будет личная сестра по ночам, с одинадцати вечера до
семи утра, по крайней мере пока он на строгом постельном режиме. Сестра у
него была просто клад - Элла Мария Мурз, тридцати с чем-то, высокая,
темноволосая красавица. Она вышла замуж за одного богатого пациента,
который влюбился в нее прямо здесь. Но не так давно он погиб в
авиакатастрофе, оставив ее неутешной вдовой с огромным состоянием. Она
скоро заскучала и верулась в госпиталь.
Майера привезли в 455 палату в четыре часа пополудни в среду, на
следующий день после Рождества. Он похудел, осунулся, как будто голодал
несколько месяцев. Лицо было бледным и серым, глаза запали, а веки словно
истончились и стали полупрозрачными. После того, как в него вогнали
обычную дозу медикаментов на этот час, его оставили в покое. Майер смотрел
на меня больными задумчивыми глазами.
- Рождество... уже и вправду прошло?
- Если верить слухам, то да.
- Они меня... закормили своими таблетками. Я плохо соображаю. Говори
внятно.
- Рождество было вчера.
Он закрыл глаза и лежал неподвижно так долго, что я подумал было, уж
не заснул ли он. Но он просто отдыхал.
- Ну и как оно?.. - спросил он наконец.
- Рождество-то? Ну-у... Рождество есть Рождество. Как обычно.
Он снова закрыл глаза, а я, исполнившись состраданиями, принялся
рассказывать ему, как в Канун наряжали елку сестрв, как все выхжали,
получив наутро свои подарки - в первых заход. Дневная и вечерная смена
получили их сразу по прибытии в больницу. Я был свидетелем всех этих
треволнений, потому что сутками торчал здесь. Увлекшись, я не заметил, как
он задремал, и я подумал, что Майер вполне удовлетворен - Рождество не
обходит стороной даже больницы.
Сестра Мурз пришла рано, около десяти. Она была выше и не такая
красавица, как в описании сестер, и, что было уж совсем неожиданно,
обладала редкой застенчивостью в обращении, - редкой для медсестры, я имею
в виду. После того, как она удостоверилась, что больной в полном порядке и
спит и перецеловавшись со всеми девушками на посту, мы соорудили себе по
чашечке кофе, уютно устроившись в маленькой приемной в конце коридора. Она
расспрашивала меня о Майере. Экономист, наполовину оставивший дела,
живущий уединенно - на берегу или в личной кабине на "Молнии", отвечал я.
Это был, правда, далеко не полный портрет Майера. А какой полный, спросила
она. Майер - это всегда доброе расположение духа, самая мохнатая жилетка
на свете, полное понимание и мудрость философа.
Мы договорились, что, пока в этом есть нужда, ночью при Майере будет
она, а днем - я, она похлопочет, чтобы я мог появляться здесь не только в
часы посещений.
Наверное, это был перст судьбу, чтобы наш разговор произошел как раз
вечером накануне того дня, в который я получил письмо от Гули. Или меня
просто какая-то муха укусила. Во всяком случае я, подробно выслушав
инструкции, направился по коридору и свернул за угол, оставив дверь на
лестницу открытой, а сам в нее не вышел. Там сразу за дверью есть
маленькая комнатушка. Так, оставив путь свободным, я уселся на какое-то
больничное сооружение и стал ждать. В комнатку проникал слябый свет синих
ламп из коридора, блики мерцали на аптечной утвари и инструментах в
шкафах.
Я не знал, сколько времени я буду ждать, потому что, если она пойдет
не одна, то ей придется сделать вид, что она едет на третий или первый
этаж, а не шмыгнуть сразу ко мне.
Но не прошло и пяти минут, как Мэриан Левандовски, одна из самых
славных девушек на посту, тихонько открыла дверь, скользнула в комнату и
плотно прикрыла дверь за собой.
Она была немного неуравнавешенной, как все современные девушки, и
завивистый ее смех звучал немного визгливо, но это было не так уж страшно.
У нее была поистине добрая душа: она дежурила все три дня Рождества, с
трех до одиннадцати, отрабатывая за больных сестер, и только шутила на эту
тему. Славная девушка. Я немного флиртовал с ней.
Добравшись до меня в полутьме, она чмокнула меня в щеку и сказала:
- Ты знаешь, у меня такое чувство, словно мы с тобой заигравшиеся
дети.
- Так оно и есть.
- Да, но до поры до времени. Норман сейчас в Иране, там негде жить и
я не могу везти туда детей. Я сейчас живу у его матери, а это препротивная
старушенция, она следит за каждым моим шагом. Много бы я дала, чтобы
избавиться о нее! Она готова обвинить меня просто в чем угодно. А ведь
когда тебя дни и ночи напролет пилят за то, что ты не делал, ты же в конце
концов пойдешь и сделаешь это, просто из одного только чувства
противоречия. Верно?
Я улыбнулся.
- Вот ты и делаешь.
- Славное местечко приятаться от всех. Я узнала о нем от Ниты. У нее
сейчас отпуск, а так она вечно торчала тут со своим лопоухим кардиологом.
Она все надеется, что однажды он возьмет и предложит ей руку и сердце, но
мне кажется, этого никогда не случиться.
- Наверное.
Она была способна болтать часами. О том, как было бы хорошо, чтобы ее
муж нашел себе постоянную работу здесь и больше никуда не ездил, и тогда
страя леди не будет больше пилить ее за несуществующую супружескую измену.
О том, как, если бы это все же случилось, она немедленно бросит работу,
потому что в больницу все больше и больше привозят стариков, и они умирают
здесь просто от старости, а не от сложных и неизлечимых болезней. О том,
что иногда она вдруг задумывается у окна и ясно видит, как жизнь проходит
мимо, хоть у нее, конечно, прекрасный муж и замечательные дети.
- Чувствуешь, как я дрожу? Я прямо не знаю, что со мной. Нита,
кстати, предупреждала: ни в коем случае не пользоваться этим столом, он
слишком высокий и узкий, можно просто свалиться, и тогда точно кто-нибудь
из нас останется со сломанной шеей. К тому же, она говорила, он на
колесиках... да, и в самом деле, он и вправду на колесиках. Правда, под
них ведь можно что-нибудь подложить, и тогда он никуда не поедет... Нет,
да что же это такое, я какая-то совсем странная сегодня. Черт бы все
побрал, это просто проклятая репутация медсестры. Но ты не думай, я не
такая. Просто ты нравишься мне. Да, ты мне ужасно нравишься, я могу часами
думать о тебе, но это вовсе не значит, что я способна на низкий и грязный
обман... А что если мы просто обойдемся? Ты будешь очень расстроен?
- Нет, не буду.
- Наверное, его мать от меня только этого и ждет. С чего это она
решила, что я буду на это способна. Не так уж это страшно, между прочим.
Человек имеет право на все, что ему дано природой. Ладно, ты просто обними
меня покрепче и поцелуй, как один ты умеешь это делать, совсем чуть-чуть,
недолго, а потом я пойду. Ты извини, что так вышло. Я... Я правда не
могу...
А через десять минут мы уже лежали, обнявшись, на старых матрасах в
углу. Ее кожа казалась холодной и блеклой в свете синих ламп. Ее руки
пахли аптекой и стерилизатором. В тишине ночи слышалось только наше
сдерживаемое дыхание да лай собак вдалеке. Откуда-то с моря шла гроза, я
слышал дальние раскаты грома. А потом все заглушил ошалелый звук ее
маленького сердца и все старые и больные пациенты остались где-то
невероятно далеко, а в нас шипела и праздновала свою вечную молодость
жизнь.

После того, как она ушла, я задремал прямо на матрасах, но вскоре
проснулся от сквозняка, создаваемого неутомимым кондиционером. Руки и ноги
у меня затекли и озябли, я немного попрыгал, чтобы согреться. Было еще
только четверть первого. Я перепутал пуговицы на рубашке и принялся
застегивать ее второй раз, а когда у меня вышло криво и со второй попытки,
я понял, что еще немного, и мне придется сесть на пол и немного поплакать.
До дома я добрался уже в состоянии глубочайшей депрессии, в которой
когда-либо пребывал. Я был самым тривиальным, мерзким и гадким сукиным
сыном. Мне следовало отрубить руки. Какой у меня был декабрь! Тебе было
дано такое сокровище, старый ты грязный мусорщик! Ты оттрахал Гулю за все
то, что пропустил десять лет назад, и теперь закрепляешь успех, да? С тех
пор, как ты вернулся, у тебя было уже полдюжины случайных знакомых,
которых ты поимел, а если ты попробуешь напряч память, ты вспомнишь четыре
имени от силы и пару лиц в лучшем случае! А теперь эта несчастная
медсестра, которая пошла на все это, потому что ее замучила дура-свекровь?
Что это с тобой в этом году? Ты с цепи сорвался? Ты решил переплюнуть
голливудских мальчиков по количеству порнокадров за день? Немедленно
возьмись за ум. Тоже мне, Казанова! При чем тут то, что она сама к тебе
полезла? Какая разница, где ее муж, в Иране или на Аляске?
С тобой никогда не случалось ничего подобного, что стряслось?
В конце концов я добрался до страрушки "Молнии" и, несмотря на
усталось, сообразил отключить сигнализацию, прежде, чем она взревела. С
тех пор, как я сутки торчал в больнице, у меня на "Молнии" стояла особая
штука на предмет отпугивания незванных посетителей. Ключ от нее всегда при
мне, а даже если его и украдут, то вряд ли догадаются повернуть его еще
раз после того, как взойдут на борт. И тогда будут иметь такую шумовую
атаку, что зарекуться притрагиваться вообще к яхтам, а не только к моей.
Нет, неправда, со мной это уже случалось. И я вспомнил, когда. Это
была реакция самозащиты. Я умудрился влюбиться в одну даму гораздо
сильнее, чем мне позволяло благорязумие. Поэтому я лечил душевную рану
большим количеством других дам, и небезуспешно. Это как-то рассеивает.
Ох, нет, Мак-Ги! Ты сошел с ума! Гуля? Лу Эллен? Она же просто
ребенок! Впрочем, уже не совсем. Конечно, она была им не так уж давно. Но
это не невозможно. Впрочем, почему невозможно? Давайте проверим. О'кей.
Можешь ли ты, Трэвис Мак-Ги, привести сюда, на свою жилую яхту, Линду
Левеллен Бриндль, жить с ней то здесь, то там, счастливо и в довольстве,
пока вы все втроем способны держаться на плаву?
Да, черт побери!!
И тогда я пошел спать, изумленный донельзя, еще не зная, что наутро
получу ее письмо.

7
Милый мой, милый.
Кажется, это уже десятое письмо к тебе, и меня не оставляет какое-то
смутное ощущение, что ты знаешь о девяти предыдущих, которые я порвала и
выбросила, точно так же, как считала несостоявшимися те звонки тебе, когда
не заставала тебя дома. Во всех этих уже несуществующих письмах я
говорила, что люблю тебя, столько раз, что, пожалуй, тебя надо сначала
приучить к тому, что теперь ты будешь слышать это постоянно. Потому что
теперь, после этого невообразимого уик-энда ты не сможешь уже прогнать
меня, как делал обычно, пока я не соблазнила тебя. Очень забавно на бумаге
выглядит это слово: "соблазнила". Я все смотрю и смотрю на него, смотрю
так долго, что начинаю сомневаться, правильно ли я его написала. Я узнала,
что теперь я могу часами ничего не делать, просто лежать и думать о нас с
тобой, и припоминать до последней мелочи, как это все было, и на что это
было похоже, и совсем скоро от таких раздумий я становлюсь мокрая как мышь
и дышу с трудом, а сердце бьется так сильно! А ты думаешь так обо мне хотя
бы иногда? Вообще, могут мужчины думать так о женщинах? Может у тебя
встать просто от одной мысли обо мне? Надеюсь, что да. Потому что тогда
это означает, что все, что было между нами - это не просто игра. Разве
нет?
Ты собирался взять меня в свои руки. Правда, правда, не отнекивайся,
теперь ты знаешь это не хуже, чем я. Или по крайней мере догадываешься. Я
так хочу явиться как-нибудь в док, пройтись туда-сюда, подняться невзначай
на борт, увидеть там тебя и сказать, привет милый, вот я пришла провести с
тобой немного свободного времени, что-то около сорока или пятидесяти
оставшихся у меня лет. Что ты будешь делать тогда? Ничего. Просто так
предопределено судьбой. Еще с того утра, как ты вез меня обратно,
сбежавшую из дома. Я очень богата и недурно готовлю. Чего еще можно желать
от женщины?
Но не кидайся разыскивать меня прямо с завтрашнего утра. Я хочу,
чтобы все было прилично. Мне нужно завершить эту главу в моей жизни, как
бы ни была она неудачна написана. Чтобы можно было смело положить ее в
архив и забыть о ней. Когда я наконец смогу остаться с тобой навсегда, я
уже не станк капризничать, что это не так и то мне не нравится. Это будет
просто невозможно. Мне не может быть что-то не так рядом с тобой.
Папа всегда говорил мне, что самый худщий способ решать проблемы -
это убегать от них, и он был совершено прав. А проблема у меня есть, и
немалая, так что я хочу с ней сперва разобраться. И как только разберусь,
примчусь к тебе так быстро, как сумею. Вернее, со скоростью самолета.
Через два дня после твоего отъезда я решилась, пошла на "Лань" и
поговорила с Говардом. Он был и в самом деле чудовищно расстроен. Он не
знал, как это принять. Он просто отказывался мне верить. Боюсь, он и
вправду очень сильно любит меня, бедный медведь. Когда он наконец поднял
на меня глаза, у него было такое лицо, будто он вот-вот расплачется. Этот
разговор был не последним, о нет! Еще очень-очень много часов я убеждала
его, что лучше всего нам будет расстаться, и что он должен понять меня,
если и в самом деле любит так сильно, как говорит. Ну, если бы ты не любил
меня, разве смогла бы я отпустить тебя? Наверное, не смогла бы. Я просто
не выжила после этого. Но сейчас я думаю о тебе, и это дает мне силы и
терпение в сотый раз объяснять все Говарду.
Теперь он уже все понял и подчинился неизбежному. Он очень угрюмое
существо, по крайней мере, был таковым, но сейчас выглядит немного
повеселее. Наверное, это из-за нашей прощальной поездки. Мы решили
все-таки завершить круиз. Ох, видел бы ты мои бедные ручки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29