У вольнолентяев играли в карты, о чем «литераторы» и мечтать не могли, поскольку среди них было множество подлиз и обыкновеннейших шпионов. Вольнолентяи, как сообщество по существу противозаконное, не терпели в своей среде ни одного доносчика. Они были связаны между собой узами дружбы, представляли сплоченный круг гимназического high – life, и вследствие этого тайна игры в стуколку сохранялась строжайшим образом, несмотря на усиленные расследования инспекции.
Место игры назначалось то тут, то там, а чаще всего в доме врача Вышоберского, вернее в комнате его сына, пользовавшегося всеобщей любовью, вольнолентяя Антося. Участники собирались поздно вечером, около двенадцати, притом в такие дни, когда отлучку с квартиры можно было объяснить посещением театра, присутствием на астрономических занятиях с учителем космографии, на детском балу или законным визитом к родственникам. И тогда, за плотно закрытыми ставнями, в густейшем папиросном дыму, партнеры до поздней ночи сражались в стуколку. Страсти разнуздывались до предела, так как ставка достигала иной раз сорока рублей. Случалось, что кто-либо из домашних, посвященных в тайну, чтобы разогнать игроков, нарочно стучался ночью, подражая стуку инспектора. Тогда храбрые вольнолентяи гасили свет, прятали карты и лезли под кровать, за шкаф и в шкаф, толкаясь и ушибаясь в потемках.
Самый разгар увлечения карточной игрой пришелся на время молитвенных собраний, предшествовавших великопостному говению. Четыре старших класса собирались в одном большом зале. На первых скамьях сидело десятка полтора учителей католиков, а на кафедре стоял приглашенный ксендзом-префектом викарий местного прихода. Ксендз этот был мал, худ и говорил тихоньким голосом, таким однообразным и бесцветным, что сон смаривал самых выносливых слушателей. Усатое и бреющее бороды общество вольнолентяев-старшеклассникоп располагалось на задних скамьях в глубине зала, по соседству с печью. Во время второго собрания, когда ксендз продолжил рассказ о покаянии и. принялся нанизывать бесконечно длинные периоды, в зале было тихо, как в храме.
Казалось, здесь нет ни одной живой души. Учителя сидели в расслабленных позах, благочестиво уставившись остекленевшими глазами на оратора, ученики не шевелились. Кто сел, заложив ногу на ногу, так и сидел, кто устремил глаза на какой-нибудь гвоздь в полу, – ни на миг не отрывал их. Прошел час, полтора, пробило два, начался, наконец, третий… И вдруг среди мертвой тишины с последних скамей раздался громкий, нетерпеливый возглас:
– Да бей же трефой!
Невозможно описать суматоху, вызванную этими словами. Власти кинулись преследовать бесстыдных игроков, подвергли допросу и обыску всех и вся, однако так и не нашли ни злоумышленника, призывавшего бить трефой, ни его партнеров.
Другая группа с увлечением предавалась верховой езде. За предместьем Рокитки, в сараях на окраине поля, располагался с осени и на все зимнее время эскадрон драгун. Некоторые из вольнолентяев завязали отношения с вахмистром одного из эскадронов и за большие деньги поздно вечером получали на несколько часов трех оседланных лошадей. Их украдкой выводил в чистое поле подговоренный солдат и там ожидал наездников. Они приходили тайком и, переряженные в штатские куртки, шапки и высокие сапоги, прыгали в седла и скакали во весь дух по малопосещаемым дорожкам.
Менее рыцарственно настроенная компания безумствовала из-за актрис. Переодетые дворниками, евреями, девицами, старыми бабами и т. д. они ходили на представления «Прекрасной Елены» и рукоплескали знаменитым в Клерикове красавицам странствующей труппы.
Легендарные вещи проделывал в этом смысле ученик седьмого класса Вольский. Он был безумно влюблен в так называемую Искорку, игравшую бессловесные, но зато сильно декольтированные роли в местном театре. Ее фотографию он носил с собой везде и всюду, на уроках, притворяясь, будто внимательно читает «Энеиду» или «Илиаду», он глядел на нее, как собака на кость, не отрывая глаз. Однако сколько ни прилагал усилий, ему не удавалось познакомиться с ней лично. Следуя сочувственным советам товарищей, стремившихся хоть так излить любовь к Искорке, пожиравшую и их души, он купил за три рубля большую коробку конфет и в один прекрасный вечер вознамерился отправиться прямо на квартиру своего божества. Коробку он тайком принес к себе в комнату и спрятал в постель под одеяло. Злой судьбе было угодно, чтобы во время обеда, в отсутствие Вольского, в комнату вбежали два живших вместе с ним третьеклассника и, затеяв драку, повалились на кровать влюбленного. Когда тот собрался достать из-под одеяла символ своей любви, глазам его представилось печальное зрелище: картонная коробка, вместе с помадками, шоколадками и прочими шедеврами кондитерского искусства, превратилась в бесформенную лепешку, истекавшую сиропом и ромом. Вольский сходил с ума от горя. Денег на вторую коробку не было, а ожидать поступлений из дому не позволяли страдания обманутого сердца… Тогда он прибег к отчаянному средству. Достав у знакомых гимназисток две пустые коробочки из-под конфет, меньшего размера, он положил в них раздавленную массу, предварительно смяв и трудолюбиво вымесив ее, а затем вылепив из этого теста подобия помадок. Переработав весь запас сырья, он перевязал коробки голубыми лентами и двинулся к богине своего сердца…
Ни одну, ни другую группу молодежи не занимали предметы, которые им преподавали в гимназии. Преобладающее большинство старшеклассников совершенствовалось только в математике, и этот предмет действительно развивал умы. Начиная с шестого класса интересовались также физикой, хотя преподавали ее совершенно беспомощно. Остальные предметы, то есть древние языки, русский язык, историю и т. д., гимназисты считали неизбежным злом и терпели их, поскольку как известно non vitae sed scholae disciraus. Расширенные курсы латинской и греческой грамматики и бесконечные переводы «Илиады», «Одиссеи», «Энеиды», трагедий Софокла, произведений Горация, речей старого адвоката Цицерона, «Воспоминаний» Ксенофонта, диалогов Лукиана, речей Демосфена и т. д. занимали массу времени. Переводили «по кусочку» и так, что юноши не получали ровно никакого представления о целом, о мысли и форме чудесных классических произведений, хотя и изучали их в оригинале. Ни один ученик не мог бы связно изложить содержание «Илиады», не мог даже объяснить, о каких именно событиях говорится в очередной главе греческого оригинала, которую он зубрит наизусть. Впрочем, об этом никто и не спрашивал. По клериковским представлениям чтение «Илиады» в оригинале означало усвоение как можно большего количества греческих слов и грамматических форм и вместе с тем умение отбарабанить целые страницы наизусть.
Русский учитель, преподававший греческий язык, был по призванию археологом-славяноведом. Гомера он преподавал по необходимости, как чиновник такого-то и такого-то ранга, поставленный правительством для того, чтобы накачать столько-то и столько-то ведер греческого. Он никогда не давал своим ученикам прочесть Гомерову эпопею в каком-нибудь переводе, по которому они могли бы познакомиться с содержанием; наоборот, пользоваться всякого рода переводами было строго воспрещено. Быть может, чуточку больше смысла было в переводах греческой прозы, хотя и здесь по полугоду мусолили какой-нибудь отрывок из сочинений, не излагая его в целом.
Зимой, при сероватом свете печального дня, во время проверки устных переводов, весь класс словно погружался в какой-то странный сон. Монотонно повторяющиеся слова и обороты действовали на сознание, как журчание дождевых капель или зрелище медленно тающего снега. Мысль, которой не давали воли, замирала в оцепенении. На первый взгляд могло показаться, что клериковская молодежь упражняет на классике если не души, то по крайней мере память. Но и это было иллюзией. Слова и обороты, затверженные с такими усилиями и трудами, никакими ассоциациями не были связаны с внешним миром, не пробуждали эстетических чувств и вообще никто не знал, зачем их учат. Это были мертвые, бесплодные звуки. Отвечающие им мозговые токи передавались лишь по очень немногим каналам. Не удивительно, что юноша, окончивший клериковскую гимназию, через несколько лет так основательно забывал греческий, что с трудом различал буквы того языка, на котором еще недавно мог излагать свои познания. Весь запас литературно-грамматических сведений бесследно исчезал из его памяти, как исчезает изображение с незакрепленной фотографической пластинки, вынесенной из затемненной комнаты на свет.
Такие же результаты давали и гимназические уроки истории. В шестом классе изучался так называемый удельно-вечевой период русской истории. Борович и все его товарищи целыми ночами учили наизусть имена всевозможных русских князьков, даты их измен, тайных убийств, захватов власти, битв, смертей, которые чудовищно загромождали их мозг; о том, чтобы объяснить дух и смысл этих отдаленных времен, учитель и не думал. Сухарь и заядлый русский, Кострюлев входил в класс, усаживался за кафедру, окидывал взглядом трепещущих воспитанников, мысленно повторяющих генеалогию князей, названия их уделов, даты их кончины и пр., и, вдруг произнеся фамилию кого-либо из учеников, бросал ему вопрос:
– Сыновья Ярослава Первого Мудрого?
– Изяслав Киевско-Новгородский, Святослав Черниговский, Всеволод Переяславский, Игорь Владимиро-Волынский, Вячеслав Смоленский, – не переводя дыхания трещал ученик. Едва дойдя до конца списка, он уже принужден был отвечать на вопрос:
– Битва на Калке?
Французский, немецкий и польский языки были золушками гимназического курса. Из двух первых ученик имел право выбрать себе один язык, уроки же польского он, ясное дело, совершенно безнаказанно мог вовсе не посещать. Более того, русский ученик ни в коем случае не имел права посещать уроки польского языка, ведшиеся на русском языке. Уроки новомодных наречий «гнилого Запада» были, откровенно говоря, часами, посвященными юмористике. Преподаватели языков, как правило, либо принадлежали к разновидности чучел, каких мир не видывал, либо, как Штеттер, к категории людей, внутренне сломленных и безнадежно равнодушных. Достаточно сказать, что, окончив полный курс наук «классической» гимназии, ни один из воспитанников не знал французского или немецкого языка настолько, чтобы свободно прочесть главку из книжки для народа. Все умственные силы этой молодежи были поглощены писанием русских сочинений на исторические, литературные и абстрактные темы. Каждое сочинение надлежало писать по соответственной формуле, называемой планом: оно должно было заключать в себе вступление, изложение и заключение, а каждая из этих частей разбивалась на так называемые «мысли». Если трудно было соблюдать равновесие при изложении так называемых «мыслей», то не меньшего труда стоило избегать «полонизмов». Обработка и правка русского сочинения была работой столь утомительной, столь неблагодарной и сухой, что каждый из гимназистов охотнее согласился бы вызубрить наизусть с начала до конца оду Ломоносова, чем построить одно сочинение. Поэтому чаще всего воспитанники господина Забельского списывали сочинения со старых тетрадей, с бог знает откуда выкопанных учебников литературы и, наконец, из книжек, взятых в гимназической библиотеке.
Библиотека находилась в нижней части здания и состояла из нескольких просторных зал. Здесь рядами стояли покрытые многолетней пылью шкафы, где хранились польские книги XVI, XVII, XVIII веков, среди которых были редкостные инкунабулы; все это лежало без пользы, сваленное в кучи, как трухлявые дрова, которые нельзя сжечь и некуда выбросить. Поближе к входной двери были сгруппированы русские книги, предназначенные для выдачи ученикам.
Младшие ученики брали здесь приключенческие повести Майн-Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна и т. д., старшие – сочинения Ломоносова, Карамзина и т. д. и т. п. Гимназические власти, не довольствуясь лояльностью, с превеликим усердием оберегали воспитанника клериковской гимназии от всякой книжки, которая могла бы вывести его ум из круга активно русофильских понятий и дать простор самостоятельному мышлению.
Между тем, несмотря на этот неутомимый надзор, несмотря на обыски, которым подвергались гимназические сундучки и ранцы, нежелательная книжка попала даже в руки шестиклассников. Это был русский перевод History of civilisation in England Генри Томаса Бокля. Один из восьмиклассников, живший у богатых родственников, нашел это сочинение в библиотеке своего дяди, стал читать, дал товарищам – и началось развращение. Блестящие парадоксы гениального самоучки были для воспитанников клериковской гимназии как внезапный свет факела во мраке, когда начинаешь различать неясные очертания предметов и видишь, что перед тобой лишь краешек далекого, полного тайн пространства. Доказательство закономерности в чередовании явлений духовного порядка, выводимое из статистики совершенных преступлений, заключенных браков и писем с ненаписанным по рассеянности адресом – все это сразу стало евангелием мышления известной группы молодежи. Выступление против учения теологов о предопределении и против теории метафизиков о свободе воли сыграло роль мин, подложенных под стройное здание религиозных верований, а рассуждение о влиянии четырех физических факторов: климата, пищи, почвы и общих явлений природы – на человеческий ум и на организацию общества породило яростнейшие философские споры.
Особое значение имело следующее примечание к первой главе книги: «Доктрина о Провидении связана с доктриной о предопределении, так как Божество, предвидя все в своем всеведении будущего, должно вместе с тем заранее предвидеть и свои собственные намерения. Отрицать такое знание будущего – значит отрицать всеведение бога. Поэтому те, кто утверждает, что в некоторых случаях Провидение изменило обычный ход событий, должны согласиться и с тем, что в любом случае этого рода изменение было предопределено, иначе они тем самым отрицали бы один из божеских атрибутов».
Именно это краткое примечание и породило целую философско-материалистическую школу. Школа эта имела своих вожаков, сторонников, исследователей, ораторов и ожесточенных противников. Вожаками были два семиклассника: Нохачевский и Миллер. Первого называли «Спинозой», второго несколько более загадочно «Бальфегором». Оба они были популяризаторами Бокля, диалектиками и пропагандистами прогрессивного направления. «Спиноза» первый постиг и изложил менее способным боклистам, увлекаемым скорей стадным инстинктом, чем самостоятельными интересами, темные для них пункты второй главы, объяснил экономическое значение таких слов, как стоимость, рента, аренда, прибыль и т. д., и сверх того сконструировал свою собственную систему. «Бальфегор» обладал умом более осмотрительным, он читал Бокля очень медленно, иногда сидел целую неделю над одной страницей, пока не уразумевал всего. Для того чтобы с толком разобраться в сути дела, приходилось знакомиться с самыми различными областями науки.
Поэтому «Бальфегор» неутомимо трудился. Отсутствие книжек и элементарных сведений по ботанике, химии, зоологии и т. д. он принужден был возмещать собственными домыслами, самостоятельными построениями. Сколько ошибок он совершил, сколько раз принужден был сам разрушать иллюзорные замки, построенные на ложных предположениях! Разрушением этих иллюзий от всей души занимался «Спиноза», прекрасный математик, зоркий наблюдатель, которому без глубоких исследований удавалось шагать впереди и во время диспутов всегда доказывать свое превосходство или, выражаясь на тамошнем гимназическом жаргоне, «смекалку».
К наиболее решительным материалистам примкнул и Марцин Борович. В то время он жил уже не у «старой Перепелицы», а на другой квартире, совместно с несколькими зажиточными учениками последних классов, в роли репетитора двух мальчуганов. Именно там, на квартире у так называемой «Черной дамы», и свил гнездо боклизм. По вечерам, иной раз до поздней ночи, продолжались ожесточенные споры с «метафизиками», «идеалистами» и «помидоровцами», то есть группой, которая осталась верна католицизму. Скольким насмешкам и оскорблениям подвергались там «мракобесы», вроде Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга, которые, согласно любимому определению «Бальфегора», почерпнутому, разумеется, из книги, «сами подняли тучи пыли и удивляются, что она засыпает им глаза…» Участь этих философов разделял и местный ксендз-префект, оказавшийся помимо своей воли, желания и заслуг бок о бок с Кантом и Гегелем, в рядах решительных антагонистов материализма.
Сторонники панславизма, русофилы par excellence, опасаясь последствий, не решались читать Бокля открыто или пренебрегать исповедью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Место игры назначалось то тут, то там, а чаще всего в доме врача Вышоберского, вернее в комнате его сына, пользовавшегося всеобщей любовью, вольнолентяя Антося. Участники собирались поздно вечером, около двенадцати, притом в такие дни, когда отлучку с квартиры можно было объяснить посещением театра, присутствием на астрономических занятиях с учителем космографии, на детском балу или законным визитом к родственникам. И тогда, за плотно закрытыми ставнями, в густейшем папиросном дыму, партнеры до поздней ночи сражались в стуколку. Страсти разнуздывались до предела, так как ставка достигала иной раз сорока рублей. Случалось, что кто-либо из домашних, посвященных в тайну, чтобы разогнать игроков, нарочно стучался ночью, подражая стуку инспектора. Тогда храбрые вольнолентяи гасили свет, прятали карты и лезли под кровать, за шкаф и в шкаф, толкаясь и ушибаясь в потемках.
Самый разгар увлечения карточной игрой пришелся на время молитвенных собраний, предшествовавших великопостному говению. Четыре старших класса собирались в одном большом зале. На первых скамьях сидело десятка полтора учителей католиков, а на кафедре стоял приглашенный ксендзом-префектом викарий местного прихода. Ксендз этот был мал, худ и говорил тихоньким голосом, таким однообразным и бесцветным, что сон смаривал самых выносливых слушателей. Усатое и бреющее бороды общество вольнолентяев-старшеклассникоп располагалось на задних скамьях в глубине зала, по соседству с печью. Во время второго собрания, когда ксендз продолжил рассказ о покаянии и. принялся нанизывать бесконечно длинные периоды, в зале было тихо, как в храме.
Казалось, здесь нет ни одной живой души. Учителя сидели в расслабленных позах, благочестиво уставившись остекленевшими глазами на оратора, ученики не шевелились. Кто сел, заложив ногу на ногу, так и сидел, кто устремил глаза на какой-нибудь гвоздь в полу, – ни на миг не отрывал их. Прошел час, полтора, пробило два, начался, наконец, третий… И вдруг среди мертвой тишины с последних скамей раздался громкий, нетерпеливый возглас:
– Да бей же трефой!
Невозможно описать суматоху, вызванную этими словами. Власти кинулись преследовать бесстыдных игроков, подвергли допросу и обыску всех и вся, однако так и не нашли ни злоумышленника, призывавшего бить трефой, ни его партнеров.
Другая группа с увлечением предавалась верховой езде. За предместьем Рокитки, в сараях на окраине поля, располагался с осени и на все зимнее время эскадрон драгун. Некоторые из вольнолентяев завязали отношения с вахмистром одного из эскадронов и за большие деньги поздно вечером получали на несколько часов трех оседланных лошадей. Их украдкой выводил в чистое поле подговоренный солдат и там ожидал наездников. Они приходили тайком и, переряженные в штатские куртки, шапки и высокие сапоги, прыгали в седла и скакали во весь дух по малопосещаемым дорожкам.
Менее рыцарственно настроенная компания безумствовала из-за актрис. Переодетые дворниками, евреями, девицами, старыми бабами и т. д. они ходили на представления «Прекрасной Елены» и рукоплескали знаменитым в Клерикове красавицам странствующей труппы.
Легендарные вещи проделывал в этом смысле ученик седьмого класса Вольский. Он был безумно влюблен в так называемую Искорку, игравшую бессловесные, но зато сильно декольтированные роли в местном театре. Ее фотографию он носил с собой везде и всюду, на уроках, притворяясь, будто внимательно читает «Энеиду» или «Илиаду», он глядел на нее, как собака на кость, не отрывая глаз. Однако сколько ни прилагал усилий, ему не удавалось познакомиться с ней лично. Следуя сочувственным советам товарищей, стремившихся хоть так излить любовь к Искорке, пожиравшую и их души, он купил за три рубля большую коробку конфет и в один прекрасный вечер вознамерился отправиться прямо на квартиру своего божества. Коробку он тайком принес к себе в комнату и спрятал в постель под одеяло. Злой судьбе было угодно, чтобы во время обеда, в отсутствие Вольского, в комнату вбежали два живших вместе с ним третьеклассника и, затеяв драку, повалились на кровать влюбленного. Когда тот собрался достать из-под одеяла символ своей любви, глазам его представилось печальное зрелище: картонная коробка, вместе с помадками, шоколадками и прочими шедеврами кондитерского искусства, превратилась в бесформенную лепешку, истекавшую сиропом и ромом. Вольский сходил с ума от горя. Денег на вторую коробку не было, а ожидать поступлений из дому не позволяли страдания обманутого сердца… Тогда он прибег к отчаянному средству. Достав у знакомых гимназисток две пустые коробочки из-под конфет, меньшего размера, он положил в них раздавленную массу, предварительно смяв и трудолюбиво вымесив ее, а затем вылепив из этого теста подобия помадок. Переработав весь запас сырья, он перевязал коробки голубыми лентами и двинулся к богине своего сердца…
Ни одну, ни другую группу молодежи не занимали предметы, которые им преподавали в гимназии. Преобладающее большинство старшеклассников совершенствовалось только в математике, и этот предмет действительно развивал умы. Начиная с шестого класса интересовались также физикой, хотя преподавали ее совершенно беспомощно. Остальные предметы, то есть древние языки, русский язык, историю и т. д., гимназисты считали неизбежным злом и терпели их, поскольку как известно non vitae sed scholae disciraus. Расширенные курсы латинской и греческой грамматики и бесконечные переводы «Илиады», «Одиссеи», «Энеиды», трагедий Софокла, произведений Горация, речей старого адвоката Цицерона, «Воспоминаний» Ксенофонта, диалогов Лукиана, речей Демосфена и т. д. занимали массу времени. Переводили «по кусочку» и так, что юноши не получали ровно никакого представления о целом, о мысли и форме чудесных классических произведений, хотя и изучали их в оригинале. Ни один ученик не мог бы связно изложить содержание «Илиады», не мог даже объяснить, о каких именно событиях говорится в очередной главе греческого оригинала, которую он зубрит наизусть. Впрочем, об этом никто и не спрашивал. По клериковским представлениям чтение «Илиады» в оригинале означало усвоение как можно большего количества греческих слов и грамматических форм и вместе с тем умение отбарабанить целые страницы наизусть.
Русский учитель, преподававший греческий язык, был по призванию археологом-славяноведом. Гомера он преподавал по необходимости, как чиновник такого-то и такого-то ранга, поставленный правительством для того, чтобы накачать столько-то и столько-то ведер греческого. Он никогда не давал своим ученикам прочесть Гомерову эпопею в каком-нибудь переводе, по которому они могли бы познакомиться с содержанием; наоборот, пользоваться всякого рода переводами было строго воспрещено. Быть может, чуточку больше смысла было в переводах греческой прозы, хотя и здесь по полугоду мусолили какой-нибудь отрывок из сочинений, не излагая его в целом.
Зимой, при сероватом свете печального дня, во время проверки устных переводов, весь класс словно погружался в какой-то странный сон. Монотонно повторяющиеся слова и обороты действовали на сознание, как журчание дождевых капель или зрелище медленно тающего снега. Мысль, которой не давали воли, замирала в оцепенении. На первый взгляд могло показаться, что клериковская молодежь упражняет на классике если не души, то по крайней мере память. Но и это было иллюзией. Слова и обороты, затверженные с такими усилиями и трудами, никакими ассоциациями не были связаны с внешним миром, не пробуждали эстетических чувств и вообще никто не знал, зачем их учат. Это были мертвые, бесплодные звуки. Отвечающие им мозговые токи передавались лишь по очень немногим каналам. Не удивительно, что юноша, окончивший клериковскую гимназию, через несколько лет так основательно забывал греческий, что с трудом различал буквы того языка, на котором еще недавно мог излагать свои познания. Весь запас литературно-грамматических сведений бесследно исчезал из его памяти, как исчезает изображение с незакрепленной фотографической пластинки, вынесенной из затемненной комнаты на свет.
Такие же результаты давали и гимназические уроки истории. В шестом классе изучался так называемый удельно-вечевой период русской истории. Борович и все его товарищи целыми ночами учили наизусть имена всевозможных русских князьков, даты их измен, тайных убийств, захватов власти, битв, смертей, которые чудовищно загромождали их мозг; о том, чтобы объяснить дух и смысл этих отдаленных времен, учитель и не думал. Сухарь и заядлый русский, Кострюлев входил в класс, усаживался за кафедру, окидывал взглядом трепещущих воспитанников, мысленно повторяющих генеалогию князей, названия их уделов, даты их кончины и пр., и, вдруг произнеся фамилию кого-либо из учеников, бросал ему вопрос:
– Сыновья Ярослава Первого Мудрого?
– Изяслав Киевско-Новгородский, Святослав Черниговский, Всеволод Переяславский, Игорь Владимиро-Волынский, Вячеслав Смоленский, – не переводя дыхания трещал ученик. Едва дойдя до конца списка, он уже принужден был отвечать на вопрос:
– Битва на Калке?
Французский, немецкий и польский языки были золушками гимназического курса. Из двух первых ученик имел право выбрать себе один язык, уроки же польского он, ясное дело, совершенно безнаказанно мог вовсе не посещать. Более того, русский ученик ни в коем случае не имел права посещать уроки польского языка, ведшиеся на русском языке. Уроки новомодных наречий «гнилого Запада» были, откровенно говоря, часами, посвященными юмористике. Преподаватели языков, как правило, либо принадлежали к разновидности чучел, каких мир не видывал, либо, как Штеттер, к категории людей, внутренне сломленных и безнадежно равнодушных. Достаточно сказать, что, окончив полный курс наук «классической» гимназии, ни один из воспитанников не знал французского или немецкого языка настолько, чтобы свободно прочесть главку из книжки для народа. Все умственные силы этой молодежи были поглощены писанием русских сочинений на исторические, литературные и абстрактные темы. Каждое сочинение надлежало писать по соответственной формуле, называемой планом: оно должно было заключать в себе вступление, изложение и заключение, а каждая из этих частей разбивалась на так называемые «мысли». Если трудно было соблюдать равновесие при изложении так называемых «мыслей», то не меньшего труда стоило избегать «полонизмов». Обработка и правка русского сочинения была работой столь утомительной, столь неблагодарной и сухой, что каждый из гимназистов охотнее согласился бы вызубрить наизусть с начала до конца оду Ломоносова, чем построить одно сочинение. Поэтому чаще всего воспитанники господина Забельского списывали сочинения со старых тетрадей, с бог знает откуда выкопанных учебников литературы и, наконец, из книжек, взятых в гимназической библиотеке.
Библиотека находилась в нижней части здания и состояла из нескольких просторных зал. Здесь рядами стояли покрытые многолетней пылью шкафы, где хранились польские книги XVI, XVII, XVIII веков, среди которых были редкостные инкунабулы; все это лежало без пользы, сваленное в кучи, как трухлявые дрова, которые нельзя сжечь и некуда выбросить. Поближе к входной двери были сгруппированы русские книги, предназначенные для выдачи ученикам.
Младшие ученики брали здесь приключенческие повести Майн-Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна и т. д., старшие – сочинения Ломоносова, Карамзина и т. д. и т. п. Гимназические власти, не довольствуясь лояльностью, с превеликим усердием оберегали воспитанника клериковской гимназии от всякой книжки, которая могла бы вывести его ум из круга активно русофильских понятий и дать простор самостоятельному мышлению.
Между тем, несмотря на этот неутомимый надзор, несмотря на обыски, которым подвергались гимназические сундучки и ранцы, нежелательная книжка попала даже в руки шестиклассников. Это был русский перевод History of civilisation in England Генри Томаса Бокля. Один из восьмиклассников, живший у богатых родственников, нашел это сочинение в библиотеке своего дяди, стал читать, дал товарищам – и началось развращение. Блестящие парадоксы гениального самоучки были для воспитанников клериковской гимназии как внезапный свет факела во мраке, когда начинаешь различать неясные очертания предметов и видишь, что перед тобой лишь краешек далекого, полного тайн пространства. Доказательство закономерности в чередовании явлений духовного порядка, выводимое из статистики совершенных преступлений, заключенных браков и писем с ненаписанным по рассеянности адресом – все это сразу стало евангелием мышления известной группы молодежи. Выступление против учения теологов о предопределении и против теории метафизиков о свободе воли сыграло роль мин, подложенных под стройное здание религиозных верований, а рассуждение о влиянии четырех физических факторов: климата, пищи, почвы и общих явлений природы – на человеческий ум и на организацию общества породило яростнейшие философские споры.
Особое значение имело следующее примечание к первой главе книги: «Доктрина о Провидении связана с доктриной о предопределении, так как Божество, предвидя все в своем всеведении будущего, должно вместе с тем заранее предвидеть и свои собственные намерения. Отрицать такое знание будущего – значит отрицать всеведение бога. Поэтому те, кто утверждает, что в некоторых случаях Провидение изменило обычный ход событий, должны согласиться и с тем, что в любом случае этого рода изменение было предопределено, иначе они тем самым отрицали бы один из божеских атрибутов».
Именно это краткое примечание и породило целую философско-материалистическую школу. Школа эта имела своих вожаков, сторонников, исследователей, ораторов и ожесточенных противников. Вожаками были два семиклассника: Нохачевский и Миллер. Первого называли «Спинозой», второго несколько более загадочно «Бальфегором». Оба они были популяризаторами Бокля, диалектиками и пропагандистами прогрессивного направления. «Спиноза» первый постиг и изложил менее способным боклистам, увлекаемым скорей стадным инстинктом, чем самостоятельными интересами, темные для них пункты второй главы, объяснил экономическое значение таких слов, как стоимость, рента, аренда, прибыль и т. д., и сверх того сконструировал свою собственную систему. «Бальфегор» обладал умом более осмотрительным, он читал Бокля очень медленно, иногда сидел целую неделю над одной страницей, пока не уразумевал всего. Для того чтобы с толком разобраться в сути дела, приходилось знакомиться с самыми различными областями науки.
Поэтому «Бальфегор» неутомимо трудился. Отсутствие книжек и элементарных сведений по ботанике, химии, зоологии и т. д. он принужден был возмещать собственными домыслами, самостоятельными построениями. Сколько ошибок он совершил, сколько раз принужден был сам разрушать иллюзорные замки, построенные на ложных предположениях! Разрушением этих иллюзий от всей души занимался «Спиноза», прекрасный математик, зоркий наблюдатель, которому без глубоких исследований удавалось шагать впереди и во время диспутов всегда доказывать свое превосходство или, выражаясь на тамошнем гимназическом жаргоне, «смекалку».
К наиболее решительным материалистам примкнул и Марцин Борович. В то время он жил уже не у «старой Перепелицы», а на другой квартире, совместно с несколькими зажиточными учениками последних классов, в роли репетитора двух мальчуганов. Именно там, на квартире у так называемой «Черной дамы», и свил гнездо боклизм. По вечерам, иной раз до поздней ночи, продолжались ожесточенные споры с «метафизиками», «идеалистами» и «помидоровцами», то есть группой, которая осталась верна католицизму. Скольким насмешкам и оскорблениям подвергались там «мракобесы», вроде Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга, которые, согласно любимому определению «Бальфегора», почерпнутому, разумеется, из книги, «сами подняли тучи пыли и удивляются, что она засыпает им глаза…» Участь этих философов разделял и местный ксендз-префект, оказавшийся помимо своей воли, желания и заслуг бок о бок с Кантом и Гегелем, в рядах решительных антагонистов материализма.
Сторонники панславизма, русофилы par excellence, опасаясь последствий, не решались читать Бокля открыто или пренебрегать исповедью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26