приду в твой шатер и заберу себе розовощекую Брисеиду.
Что ответил ему Ахилл, представить себе нетрудно. Мы не приводим здесь его слов лишь потому, что не хотим снижать эпический строй повествования. Достаточно сказать, что самыми мягкими выражениями в его устах были: «мешок с дерьмом», «ублюдок» и «сучья морда».
Разгневанный герой удалился в свой лагерь и отказался участвовать в военных действиях. Тщетно спустившаяся с Олимпа Афина пыталась уговорить Ахилла отказаться от своего решения.
Известие о его самоустранении было воспринято по-разному: троянцы возрадовались, ахейцев охватила паника. Одного только Терсита решение Пелида оставило равнодушным. Кто-то слышал, как он в ночной темноте вопрошал Афину.
– О богиня мудрости, – будто бы говорил он, – о светоносная и ясноглазая, скажи, кто, по-твоему, из ахейцев хуже: разбойник Ахилл, ворюга Одиссей или мздоимец Агамемнон? Не отвечаешь? Это значит, что все трое друг друга стоят!
Затеяв склоку с Афродитой и Ахиллом, Зевс допустил ошибку: дело в том, что все боги – кто в большей, кто в меньшей степени – «болели» за одно из двух воинств. Болельщиков, разбившихся на два лагеря, возглавляли Афродита и Аполлон (они стояли за троянцев), и Гера с Афиной (выступавшие за ахейцев). Были, правда, и такие, кто болел то за одних, то за других. Например, Посейдон сначала покровительствовал Идоменею и обоим Аяксам, а потом, когда Ахилл убил одного из его сыновей, перешел в лагерь противника. Гефест тоже поддерживал то Трою (когда он пребывал в мире с Афродитой), то греков (когда они с женой были в ссоре). И еще один пример непостоянства: Фетида помогала ахейцам, пока воевал Ахилл, но как только ее разгневанный сын укрылся в своем шатре, сразу переметнулась на сторону троянцев.
Наконец генеральная ассамблея закончилась, и все разошлись; остались только Гера и Афина.
– А вы чего сидите? – спросил Зевс. – Мне с вами не о чем больше толковать.
– Супруг мой и брат, – заговорила Гера, – я сама кое-что хочу тебе сказать. Ты самодур. Ведь все наши с Афиной старания пошли прахом! Неужели тебе угодно, чтобы подлый Парис, поправший священный закон гостеприимства, продолжал наслаждаться с Еленой?
– Да хватит этих разговоров о гостеприимстве! – взорвался Зевс. – Скажите просто, что вы все еще не можете ему простить историю с яблоком, предназначавшимся прекраснейшей!
– Какой пример ты показываешь смертным?! – воскликнула Афина, не поддаваясь на провокацию. – Ты, требующий, чтобы никто не смел желать жены ближнего!
– О зловредная Гера, о бездушная Афина, – возмущенно запротестовал Зевс, которому претили их нравоучения. – Чем вам насолила эта Троя, что вы так жаждете испепелить ее? Мне кажется, что если бы вам удалось проникнуть за ее высокие стены и съесть живьем Приама и его детей, вы не задумываясь сделали бы это. Знайте же, что я лично очень симпатизирую троянцам. Они ни разу не отказали мне в жертвоприношении, ни разу не поскупились на жертвенное возлияние или дым от жареного мяса. А что бы вы сказали, пожелай я сейчас уничтожить один из городов, которым покровительствуете вы?
– Мне дороже всего Аргос, Спарта и Микены, – невозмутимо сказала Гера. – Хочешь, уничтожь их, но тогда уничтожь и Трою!
Двое против одного! Даже хуже: две взбешенные женщины против одного мужчины, которому и ссориться уже расхотелось. В общем, Гера и Афина одержали победу, и Зевсу пришлось смириться с мыслью, что Троя должна пасть.
Прежде всего надо было решить вопрос, как возобновить сражения и сделать их еще более ожесточенными. Афине пришла в голову идея: в обличье троянского воина Лаодока она отправилась с визитом к вождю ликийцев Пандару.
О славный Пандар, – сказала преобразившаяся богиня, – почему бы тебе, искуснейшему из лучников на свете, тебе, пообещавшему Аполлону в жертву двух первородных агнцев, не выпустить одну из своих метких стрел в сердце тщеславного Менелая? Если ты поразишь эту цель, Парис сын Приама, будет тебе очень признателен!
Польщенный Пандар не стал долго раздумывать, а, выбрав из колчана новенькую стрелу, натянул тетиву, прижался щекой к воловьей жиле, прицелился в сына Атрея, все еще бродившего по лагерю в поисках Париса, и выстрелил. Но Афина, направляя удар, сознательно сделала так, чтобы стрела не попала Менелаю в сердце, а лишь слегка задела его бок. Светлоокая дочь Зевса
«…возбраняет стреле смертоносной
К телу касаться, ее отражает, как нежная матерь
Гонит муху от сына, сном задремавшего сладким»
ОРАКУЛ
Глава VII,
в которой мы присутствуем при второй битве между греками и троянцами и при попытках установить обстоятельства гибели Неопула. Вместе с Леонтием и Гемонидом мы посетим оракул Аполлона в Фимбре и во время этого путешествия услышим полную драматизма историю Троила.
Наставления Зевса не возымели никакого действия. Наоборот, никогда еще столько богов не шаталось по полю битвы. Даже такой узкий специалист, как Арес, которому в силу его профессии надлежало оставаться беспристрастным, тоже пошел на поводу у событий и, приняв облик простого наемника, стал воевать на стороне Приама. Известие об этом, а также продолжительное отсутствие Ахилла повергли ахейское войско в глубочайшее уныние: греки потеряли Ахилла, а противник приобрел Ареса – было из-за чего горевать!
А когда Пандар ранил Менелая, вражда между двумя противоборствующими лагерями вспыхнула с еще большей силой: греки обвинили троянцев в том, что те нарушили соглашение, а троянцы отвечали, что, грабя чужие земли, нельзя требовать от ограбленных корректного поведения.
После ухода Ахилла во главе ахейцев стал Диомед, сын царя Аргоса Тидея (не путать с Диомедом, у которого были плотоядные кони). Именно ему принадлежала заслуга в том, что грекам удалось устоять под натиском троянцев. Диомед был вездесущ: едва заметив, что перевес сил на стороне противника, он тотчас вмешивался в битву и восстанавливал равновесие. Диомед
«Реял по бранному полю, подобный реке наводненной,
Бурному в осень разливу, который мосты рассыпает».
Злые языки утверждают, будто энтузиазм Диомеда объяснялся тем, что он влюбился в Елену, влюбился с первого взгляда и потому воспринял ее похищение как личное горе.
Подстрекаемый Афиной, Диомед бурей налетал то на Пандара, то на Энея. Первого он убил очень эффектно, поразив стрелой в рот и нажимая древко до тех пор, пока наконечник стрелы не вышел у несчастного под подбородком; второго он ранил поднятым с земли огромным камнем. Диомед чуть было не прикончил поверженного Энея ударом меча, но Афродита спасла раненого, укутав своим волшебным плащом. В сумятице боя сама богиня была ранена, и Диомед при виде обливающейся кровью (к великому удовольствию Афины) Афродиты воспользовался случаем и стал осыпать ее оскорблениями:
– Ты и здесь приносишь всем одни только беды, о дочь Зевса! Мало тебе сбивать женщин с праведного пути!
У Афродиты имелось достаточно оснований действовать в пользу троянцев: она ведь была не только покровительницей Париса, но и нежной матерью Энея. Рассказывают, что лет за тридцать до описываемых событий Зевс за то, что Афродита отвергла его ухаживания, вынес ей приговор – влюбиться в смертного. И надо же, чтобы выбор его пал именно на троянца – некоего Анхиса, царя дарданцев, волопаса по профессии. Эта парочка спозналась, скажем так, в жалкой хижине, затерявшейся в горах Троады. Афродита куталась в красный плащ, а на Анхисе не было ничего, ибо, когда богиня вошла к нему в хижину, он преспокойно спал, укрывшись козьей шкурой. После мимолетной близости прекрасная богиня выскользнула из хижины так же бесшумно, как и вошла, но прежде, чем исчезнуть, сказала:
– Прощай, любовь моя! Это было прекрасно. Но, прошу тебя, никому ничего не рассказывай.
Анхис поклялся своей честью не раскрывать секрета, но на следующий же день, услышав в кабачке, как один пьянчуга расписывает прелести какой-то местной девчонки: «Иппаса у нас первая красавица, а в постели что твоя Афродита!» – возмутился:
– Не говори глупостей! Я спал и с той, и с другой и могу заверить: никакого сравнения!
Лучше бы Анхису промолчать. Услышав его похвальбу, Зевс света не взвидел от ярости (и от зависти тоже) и в наказание ударил в него молнией. Анхис остался жив только благодаря Афродите – покровительнице своих любовников: она умела отводить от них удары молний. Но, несмотря на помощь богини, бедняга от испуга согнулся в пояснице – да так и остался на всю жизнь согнутым. После этого союза как раз и родился Эней.
Но вернемся на поле брани. В тот день и боги, и смертные передрались не на шутку: даже Зевс не выдержал и на несколько мгновений сам ввязался в схватку, когда увидел, что опасность угрожает одному из его смертных сыновей, а именно – ликийцу Сарпедону.
На помощь Энею, которого чуть было не прикончил Диомед, бросились Аполлон и Арес. Аполлон, услышав вопли Афродиты, первым делом подменил героя его двойником, сделанным из облака, затем, взвалив настоящего Энея на плечи, вынес его с поля боя. Арес же привел с собой свою семью в полном составе: сестру Эриду – богиню раздоров, сыновей, звавшихся Ужасом и Страхом, а также дочь Энио в пропитанном кровью плаще.
Этот «меднобронный» бог Арес был, я бы сказал, древнейшим культуристом, этаким клубком мышц, грубой силы и жестокости. Кровь на Ареса действовала как наркотик: при одном ее виде в глазах бога появлялся жадный блеск. Делая все, чтобы не прекращалось сражение, он мог даже помочь врагу – вдохнуть жизнь в погибшего, привести в чувство, заставить вновь взяться за оружие – только для того, чтобы тут же убить его снова.
В лагере противника яростно бились на стороне ахейского воинства – обе до крайности распаленные – Афина и Гера. Гера, мчащаяся на серебряной колеснице, запряженной парой вороных коней, чем-то напоминает мне одну из вагнеровских героинь. Она орала, как одержимая, охаживала коней золотым кнутом и размахивала серебряным копьем с огромным, сплошь усыпанным алмазами наконечником. Более практичная Афина одолжила у Аида его знаменитый шлем-невидимку и все сметала на своем пути, не показываясь противнику.
Диомед же, не довольствуясь тем, что уже скрестил оружие с Афродитой и Аполлоном, решил схватиться с самим Аресом и, к своему великому удивлению, после нескольких выпадов ухитрился ранить его в пах. По словам Гомера, Арес от боли взревел так, как могли бы взреветь одновременно девять или десять тысяч воинов.
Чем мне нравятся греческие боги, так это своей приземленностью. Они не только всесильны и всеведущи, как боги других религий, но еще и страдают, радуются, орут и сердятся, как участники общего собрания жильцов многоквартирного дома. В известном смысле боги классической мифологии мало чем отличаются от святых моего детства, к которым я обращался с молитвами, когда жил в Неаполе – хотя бы от того же св. Януария, однажды вдруг закапризничавшего в день, когда ему полагалось явить чудо, и потому наслушавшегося немало упреков от верующих; или от св. Антония, который всыпал розог св. Януарию только за то, что чудо он явил в другой, а не в назначенный день – и тот, и другой, можно сказать, прямые потомки гомеровских богов – вспыльчивых, но отходчивых, яростных и в то же время человечных. Даже каноническое христианство с его Адом, Чистилищем и Раем в значительной мере унаследовало наивность и антропоморфизм греческих мифов. В Неаполе и по сей день главные святые подразделяются на категории в зависимости от их компетенции, и если нужно испросить у них помощи, то с молитвой обращаются к тому святому, который особо отличился именно в интересующей вас области: св. Лючия помогает страждущим болезнями глаз, св. Антоний исцеляет больных животных, св. Христофор покровительствует путешественникам, св. Паскуале скрепляет помолвки и так далее, вплоть до св. Кира, «ведающего» внутренними болезнями и вообще всякими недомоганиями.
Второй день битвы оказался для Леонтия более удачным, чем первый: он никого не убил, но и сам не был даже ранен, а главное – его не рвало при виде крови. И вечером, у костра, он рассказал по меньшей мере десять раз кряду, как ему удалось отразить нападение гиганта-троянца ростом не меньше метра и восьмидесяти сантиметров.
– Я уже собрался прикончить его, просунул даже меч ему под щит, но пущенная кем-то стрела поразила его на мгновение раньше! Вот жалость! Еще секунда, и я убил бы своего первого троянца!
– Да, он вел себя молодцом, – подтвердил Гемонид, на чьей совести и была, между прочим, та самая таинственная стрела.
– Агамемнон объявил, – продолжал Леонтий, – что по соглашению с противником два дня и две ночи сражений не будет, надо предать земле погибших. Мы можем воспользоваться этим и сходить к оракулу Аполлона Фимбрского.
Решение проконсультироваться у оракула они приняли после разговора с неким Артинеем, их соседом по палатке, производившим впечатление человека себе на уме и не любящего болтать лишнего.
– В последний раз я видел твоего отца, – сказал Артиней, – когда он уходил на разведку вместе с царем Маталаса Эванием. Вдвоем, без эскорта они решили добраться до вершины Ретейского мыса, чтобы разработать новый план наступления на Илион. Все это не заслуживало бы особого внимания, если бы один карийский торговец – имя его я запамятовал – не сказал мне, что Эвания и твоего дядю Антифиния связывают узы тесной дружбы.
– Что ты хочешь этим сказать? – сразу же встревожился Гемонид.
– Только то, что сказал: Эваний – друг Антифиния.
– Говори же, Артиней! – не отставал от него Гемонид. – Поясни нам свою мысль! Может, ты намекаешь на то, что благородный Неопул пал не от руки троянца, а был убит человеком, считавшимся его другом?
– Все возможно, о честный Гемонид, но, уверяю тебя, ничего определенного я не знаю, – ответил Артиней, быстро меняя тему разговора. – Знаешь ведь, как бывает, когда стоишь на часах: чтобы убить время, люди слушают и рассказывают не одну только правду… Но ты человек мудрый, ты не станешь верить россказням ночных дозорных.
Кому непременно надо было узнать, что же все-таки «рассказывают люди», а может, кое-что еще, следовало лишь обратиться к Терситу – официальному сплетнику ахейского воинства. И потому Леонтий и Гемонид направились в лавчонку Телония, где и нашли Терсита. Он, как обычно, с кем-то ссорился. На этот раз – с подтрунивавшими над ним аркадцами.
– О друг наш Терсит, – обратился к нему Гемонид, – ты, не ведающий лжи, ты, у кого на языке только то, что на уме, скажи, не известен ли тебе человек по имени Званий?
– Какого Звания ты имеешь в виду, друг? Здесь, в Трое, есть два Звания, – ответил Терсит, как всегда, обнаруживая поразительную осведомленность. – Один – уроженец Фтии, конокрад, а другой – из Маталаса. Этот, чтобы стать царем, убил своего брата Эваста.
– Боюсь, что нам нужен именно второй, – заметил Гемонид. – И еще скажи нам, Терсит, каким образом Эваний убил своего брата?
– Он его отравил. Напоил речной водой.
– Речной водой? – удивленно воскликнул Леонтий. – Кто же мог отравить воду в целой реке?
– Яд был не в реке, – пояснил Терсит, прямо-таки наслаждаясь наивностью юноши, – он был в плошке, которую Антифиний поднес Эвасту.
– Выходит, отравитель – Антифиний, а не Эваний? – снова спросил Леонтий.
– Да, но в выигрыше остался Званий.
С того дня подозрение, павшее на Антифиния и Звания, лишило Леонтия сна. Необходимо было произвести тщательное расследование среди критского воинства. С кого начать? Как раздобыть нужные сведения? Кого спросить? Кто-то посоветовал Гемониду обратиться к оракулу:
– Купи перворожденного ягненка и принеси его в жертву Аполлону: как знать, может бог устами прорицателя Калханта укажет тебе верный путь.
Мир Гомера без оракулов немыслим: рождения, путешествия, войны, отъезды, женитьбы, выбор места для закладки новых городов – в истории всех этих событий первым шагом была консультация с оракулом. В Беотии, например, профессия прорицателя (mantica, как их называли в те времена) была самой распространенной после землепашца.
Греческое слово mainesthai обозначает все, что «вне нас», или что еще только должно произойти – в отличие от того, что хранит наша память и что уже «внутри нас», иными словами, от всего, уже происшедшего. Если память – это осознание прошлого, то mainesthai – предвидение будущего, но уже предрешенного Фатумом, чего-то такого, что даже сам Зевс изменить не в силах, но может предсказать оракул.
Толкователями предсказаний были в основном мужчины, но в исключительных случаях эту роль выполняли и женщины – например, Пифия в Дельфах или Плеяды – жрицы храма в Додоне. Жрецы стояли, можно сказать, «над партиями»: у них не было ни родины, ни семьи, ни пристрастий, они не могли влиять на Фатум и ограничивались тем, что с некоторым опережением сообщали о его намерениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Что ответил ему Ахилл, представить себе нетрудно. Мы не приводим здесь его слов лишь потому, что не хотим снижать эпический строй повествования. Достаточно сказать, что самыми мягкими выражениями в его устах были: «мешок с дерьмом», «ублюдок» и «сучья морда».
Разгневанный герой удалился в свой лагерь и отказался участвовать в военных действиях. Тщетно спустившаяся с Олимпа Афина пыталась уговорить Ахилла отказаться от своего решения.
Известие о его самоустранении было воспринято по-разному: троянцы возрадовались, ахейцев охватила паника. Одного только Терсита решение Пелида оставило равнодушным. Кто-то слышал, как он в ночной темноте вопрошал Афину.
– О богиня мудрости, – будто бы говорил он, – о светоносная и ясноглазая, скажи, кто, по-твоему, из ахейцев хуже: разбойник Ахилл, ворюга Одиссей или мздоимец Агамемнон? Не отвечаешь? Это значит, что все трое друг друга стоят!
Затеяв склоку с Афродитой и Ахиллом, Зевс допустил ошибку: дело в том, что все боги – кто в большей, кто в меньшей степени – «болели» за одно из двух воинств. Болельщиков, разбившихся на два лагеря, возглавляли Афродита и Аполлон (они стояли за троянцев), и Гера с Афиной (выступавшие за ахейцев). Были, правда, и такие, кто болел то за одних, то за других. Например, Посейдон сначала покровительствовал Идоменею и обоим Аяксам, а потом, когда Ахилл убил одного из его сыновей, перешел в лагерь противника. Гефест тоже поддерживал то Трою (когда он пребывал в мире с Афродитой), то греков (когда они с женой были в ссоре). И еще один пример непостоянства: Фетида помогала ахейцам, пока воевал Ахилл, но как только ее разгневанный сын укрылся в своем шатре, сразу переметнулась на сторону троянцев.
Наконец генеральная ассамблея закончилась, и все разошлись; остались только Гера и Афина.
– А вы чего сидите? – спросил Зевс. – Мне с вами не о чем больше толковать.
– Супруг мой и брат, – заговорила Гера, – я сама кое-что хочу тебе сказать. Ты самодур. Ведь все наши с Афиной старания пошли прахом! Неужели тебе угодно, чтобы подлый Парис, поправший священный закон гостеприимства, продолжал наслаждаться с Еленой?
– Да хватит этих разговоров о гостеприимстве! – взорвался Зевс. – Скажите просто, что вы все еще не можете ему простить историю с яблоком, предназначавшимся прекраснейшей!
– Какой пример ты показываешь смертным?! – воскликнула Афина, не поддаваясь на провокацию. – Ты, требующий, чтобы никто не смел желать жены ближнего!
– О зловредная Гера, о бездушная Афина, – возмущенно запротестовал Зевс, которому претили их нравоучения. – Чем вам насолила эта Троя, что вы так жаждете испепелить ее? Мне кажется, что если бы вам удалось проникнуть за ее высокие стены и съесть живьем Приама и его детей, вы не задумываясь сделали бы это. Знайте же, что я лично очень симпатизирую троянцам. Они ни разу не отказали мне в жертвоприношении, ни разу не поскупились на жертвенное возлияние или дым от жареного мяса. А что бы вы сказали, пожелай я сейчас уничтожить один из городов, которым покровительствуете вы?
– Мне дороже всего Аргос, Спарта и Микены, – невозмутимо сказала Гера. – Хочешь, уничтожь их, но тогда уничтожь и Трою!
Двое против одного! Даже хуже: две взбешенные женщины против одного мужчины, которому и ссориться уже расхотелось. В общем, Гера и Афина одержали победу, и Зевсу пришлось смириться с мыслью, что Троя должна пасть.
Прежде всего надо было решить вопрос, как возобновить сражения и сделать их еще более ожесточенными. Афине пришла в голову идея: в обличье троянского воина Лаодока она отправилась с визитом к вождю ликийцев Пандару.
О славный Пандар, – сказала преобразившаяся богиня, – почему бы тебе, искуснейшему из лучников на свете, тебе, пообещавшему Аполлону в жертву двух первородных агнцев, не выпустить одну из своих метких стрел в сердце тщеславного Менелая? Если ты поразишь эту цель, Парис сын Приама, будет тебе очень признателен!
Польщенный Пандар не стал долго раздумывать, а, выбрав из колчана новенькую стрелу, натянул тетиву, прижался щекой к воловьей жиле, прицелился в сына Атрея, все еще бродившего по лагерю в поисках Париса, и выстрелил. Но Афина, направляя удар, сознательно сделала так, чтобы стрела не попала Менелаю в сердце, а лишь слегка задела его бок. Светлоокая дочь Зевса
«…возбраняет стреле смертоносной
К телу касаться, ее отражает, как нежная матерь
Гонит муху от сына, сном задремавшего сладким»
ОРАКУЛ
Глава VII,
в которой мы присутствуем при второй битве между греками и троянцами и при попытках установить обстоятельства гибели Неопула. Вместе с Леонтием и Гемонидом мы посетим оракул Аполлона в Фимбре и во время этого путешествия услышим полную драматизма историю Троила.
Наставления Зевса не возымели никакого действия. Наоборот, никогда еще столько богов не шаталось по полю битвы. Даже такой узкий специалист, как Арес, которому в силу его профессии надлежало оставаться беспристрастным, тоже пошел на поводу у событий и, приняв облик простого наемника, стал воевать на стороне Приама. Известие об этом, а также продолжительное отсутствие Ахилла повергли ахейское войско в глубочайшее уныние: греки потеряли Ахилла, а противник приобрел Ареса – было из-за чего горевать!
А когда Пандар ранил Менелая, вражда между двумя противоборствующими лагерями вспыхнула с еще большей силой: греки обвинили троянцев в том, что те нарушили соглашение, а троянцы отвечали, что, грабя чужие земли, нельзя требовать от ограбленных корректного поведения.
После ухода Ахилла во главе ахейцев стал Диомед, сын царя Аргоса Тидея (не путать с Диомедом, у которого были плотоядные кони). Именно ему принадлежала заслуга в том, что грекам удалось устоять под натиском троянцев. Диомед был вездесущ: едва заметив, что перевес сил на стороне противника, он тотчас вмешивался в битву и восстанавливал равновесие. Диомед
«Реял по бранному полю, подобный реке наводненной,
Бурному в осень разливу, который мосты рассыпает».
Злые языки утверждают, будто энтузиазм Диомеда объяснялся тем, что он влюбился в Елену, влюбился с первого взгляда и потому воспринял ее похищение как личное горе.
Подстрекаемый Афиной, Диомед бурей налетал то на Пандара, то на Энея. Первого он убил очень эффектно, поразив стрелой в рот и нажимая древко до тех пор, пока наконечник стрелы не вышел у несчастного под подбородком; второго он ранил поднятым с земли огромным камнем. Диомед чуть было не прикончил поверженного Энея ударом меча, но Афродита спасла раненого, укутав своим волшебным плащом. В сумятице боя сама богиня была ранена, и Диомед при виде обливающейся кровью (к великому удовольствию Афины) Афродиты воспользовался случаем и стал осыпать ее оскорблениями:
– Ты и здесь приносишь всем одни только беды, о дочь Зевса! Мало тебе сбивать женщин с праведного пути!
У Афродиты имелось достаточно оснований действовать в пользу троянцев: она ведь была не только покровительницей Париса, но и нежной матерью Энея. Рассказывают, что лет за тридцать до описываемых событий Зевс за то, что Афродита отвергла его ухаживания, вынес ей приговор – влюбиться в смертного. И надо же, чтобы выбор его пал именно на троянца – некоего Анхиса, царя дарданцев, волопаса по профессии. Эта парочка спозналась, скажем так, в жалкой хижине, затерявшейся в горах Троады. Афродита куталась в красный плащ, а на Анхисе не было ничего, ибо, когда богиня вошла к нему в хижину, он преспокойно спал, укрывшись козьей шкурой. После мимолетной близости прекрасная богиня выскользнула из хижины так же бесшумно, как и вошла, но прежде, чем исчезнуть, сказала:
– Прощай, любовь моя! Это было прекрасно. Но, прошу тебя, никому ничего не рассказывай.
Анхис поклялся своей честью не раскрывать секрета, но на следующий же день, услышав в кабачке, как один пьянчуга расписывает прелести какой-то местной девчонки: «Иппаса у нас первая красавица, а в постели что твоя Афродита!» – возмутился:
– Не говори глупостей! Я спал и с той, и с другой и могу заверить: никакого сравнения!
Лучше бы Анхису промолчать. Услышав его похвальбу, Зевс света не взвидел от ярости (и от зависти тоже) и в наказание ударил в него молнией. Анхис остался жив только благодаря Афродите – покровительнице своих любовников: она умела отводить от них удары молний. Но, несмотря на помощь богини, бедняга от испуга согнулся в пояснице – да так и остался на всю жизнь согнутым. После этого союза как раз и родился Эней.
Но вернемся на поле брани. В тот день и боги, и смертные передрались не на шутку: даже Зевс не выдержал и на несколько мгновений сам ввязался в схватку, когда увидел, что опасность угрожает одному из его смертных сыновей, а именно – ликийцу Сарпедону.
На помощь Энею, которого чуть было не прикончил Диомед, бросились Аполлон и Арес. Аполлон, услышав вопли Афродиты, первым делом подменил героя его двойником, сделанным из облака, затем, взвалив настоящего Энея на плечи, вынес его с поля боя. Арес же привел с собой свою семью в полном составе: сестру Эриду – богиню раздоров, сыновей, звавшихся Ужасом и Страхом, а также дочь Энио в пропитанном кровью плаще.
Этот «меднобронный» бог Арес был, я бы сказал, древнейшим культуристом, этаким клубком мышц, грубой силы и жестокости. Кровь на Ареса действовала как наркотик: при одном ее виде в глазах бога появлялся жадный блеск. Делая все, чтобы не прекращалось сражение, он мог даже помочь врагу – вдохнуть жизнь в погибшего, привести в чувство, заставить вновь взяться за оружие – только для того, чтобы тут же убить его снова.
В лагере противника яростно бились на стороне ахейского воинства – обе до крайности распаленные – Афина и Гера. Гера, мчащаяся на серебряной колеснице, запряженной парой вороных коней, чем-то напоминает мне одну из вагнеровских героинь. Она орала, как одержимая, охаживала коней золотым кнутом и размахивала серебряным копьем с огромным, сплошь усыпанным алмазами наконечником. Более практичная Афина одолжила у Аида его знаменитый шлем-невидимку и все сметала на своем пути, не показываясь противнику.
Диомед же, не довольствуясь тем, что уже скрестил оружие с Афродитой и Аполлоном, решил схватиться с самим Аресом и, к своему великому удивлению, после нескольких выпадов ухитрился ранить его в пах. По словам Гомера, Арес от боли взревел так, как могли бы взреветь одновременно девять или десять тысяч воинов.
Чем мне нравятся греческие боги, так это своей приземленностью. Они не только всесильны и всеведущи, как боги других религий, но еще и страдают, радуются, орут и сердятся, как участники общего собрания жильцов многоквартирного дома. В известном смысле боги классической мифологии мало чем отличаются от святых моего детства, к которым я обращался с молитвами, когда жил в Неаполе – хотя бы от того же св. Януария, однажды вдруг закапризничавшего в день, когда ему полагалось явить чудо, и потому наслушавшегося немало упреков от верующих; или от св. Антония, который всыпал розог св. Януарию только за то, что чудо он явил в другой, а не в назначенный день – и тот, и другой, можно сказать, прямые потомки гомеровских богов – вспыльчивых, но отходчивых, яростных и в то же время человечных. Даже каноническое христианство с его Адом, Чистилищем и Раем в значительной мере унаследовало наивность и антропоморфизм греческих мифов. В Неаполе и по сей день главные святые подразделяются на категории в зависимости от их компетенции, и если нужно испросить у них помощи, то с молитвой обращаются к тому святому, который особо отличился именно в интересующей вас области: св. Лючия помогает страждущим болезнями глаз, св. Антоний исцеляет больных животных, св. Христофор покровительствует путешественникам, св. Паскуале скрепляет помолвки и так далее, вплоть до св. Кира, «ведающего» внутренними болезнями и вообще всякими недомоганиями.
Второй день битвы оказался для Леонтия более удачным, чем первый: он никого не убил, но и сам не был даже ранен, а главное – его не рвало при виде крови. И вечером, у костра, он рассказал по меньшей мере десять раз кряду, как ему удалось отразить нападение гиганта-троянца ростом не меньше метра и восьмидесяти сантиметров.
– Я уже собрался прикончить его, просунул даже меч ему под щит, но пущенная кем-то стрела поразила его на мгновение раньше! Вот жалость! Еще секунда, и я убил бы своего первого троянца!
– Да, он вел себя молодцом, – подтвердил Гемонид, на чьей совести и была, между прочим, та самая таинственная стрела.
– Агамемнон объявил, – продолжал Леонтий, – что по соглашению с противником два дня и две ночи сражений не будет, надо предать земле погибших. Мы можем воспользоваться этим и сходить к оракулу Аполлона Фимбрского.
Решение проконсультироваться у оракула они приняли после разговора с неким Артинеем, их соседом по палатке, производившим впечатление человека себе на уме и не любящего болтать лишнего.
– В последний раз я видел твоего отца, – сказал Артиней, – когда он уходил на разведку вместе с царем Маталаса Эванием. Вдвоем, без эскорта они решили добраться до вершины Ретейского мыса, чтобы разработать новый план наступления на Илион. Все это не заслуживало бы особого внимания, если бы один карийский торговец – имя его я запамятовал – не сказал мне, что Эвания и твоего дядю Антифиния связывают узы тесной дружбы.
– Что ты хочешь этим сказать? – сразу же встревожился Гемонид.
– Только то, что сказал: Эваний – друг Антифиния.
– Говори же, Артиней! – не отставал от него Гемонид. – Поясни нам свою мысль! Может, ты намекаешь на то, что благородный Неопул пал не от руки троянца, а был убит человеком, считавшимся его другом?
– Все возможно, о честный Гемонид, но, уверяю тебя, ничего определенного я не знаю, – ответил Артиней, быстро меняя тему разговора. – Знаешь ведь, как бывает, когда стоишь на часах: чтобы убить время, люди слушают и рассказывают не одну только правду… Но ты человек мудрый, ты не станешь верить россказням ночных дозорных.
Кому непременно надо было узнать, что же все-таки «рассказывают люди», а может, кое-что еще, следовало лишь обратиться к Терситу – официальному сплетнику ахейского воинства. И потому Леонтий и Гемонид направились в лавчонку Телония, где и нашли Терсита. Он, как обычно, с кем-то ссорился. На этот раз – с подтрунивавшими над ним аркадцами.
– О друг наш Терсит, – обратился к нему Гемонид, – ты, не ведающий лжи, ты, у кого на языке только то, что на уме, скажи, не известен ли тебе человек по имени Званий?
– Какого Звания ты имеешь в виду, друг? Здесь, в Трое, есть два Звания, – ответил Терсит, как всегда, обнаруживая поразительную осведомленность. – Один – уроженец Фтии, конокрад, а другой – из Маталаса. Этот, чтобы стать царем, убил своего брата Эваста.
– Боюсь, что нам нужен именно второй, – заметил Гемонид. – И еще скажи нам, Терсит, каким образом Эваний убил своего брата?
– Он его отравил. Напоил речной водой.
– Речной водой? – удивленно воскликнул Леонтий. – Кто же мог отравить воду в целой реке?
– Яд был не в реке, – пояснил Терсит, прямо-таки наслаждаясь наивностью юноши, – он был в плошке, которую Антифиний поднес Эвасту.
– Выходит, отравитель – Антифиний, а не Эваний? – снова спросил Леонтий.
– Да, но в выигрыше остался Званий.
С того дня подозрение, павшее на Антифиния и Звания, лишило Леонтия сна. Необходимо было произвести тщательное расследование среди критского воинства. С кого начать? Как раздобыть нужные сведения? Кого спросить? Кто-то посоветовал Гемониду обратиться к оракулу:
– Купи перворожденного ягненка и принеси его в жертву Аполлону: как знать, может бог устами прорицателя Калханта укажет тебе верный путь.
Мир Гомера без оракулов немыслим: рождения, путешествия, войны, отъезды, женитьбы, выбор места для закладки новых городов – в истории всех этих событий первым шагом была консультация с оракулом. В Беотии, например, профессия прорицателя (mantica, как их называли в те времена) была самой распространенной после землепашца.
Греческое слово mainesthai обозначает все, что «вне нас», или что еще только должно произойти – в отличие от того, что хранит наша память и что уже «внутри нас», иными словами, от всего, уже происшедшего. Если память – это осознание прошлого, то mainesthai – предвидение будущего, но уже предрешенного Фатумом, чего-то такого, что даже сам Зевс изменить не в силах, но может предсказать оракул.
Толкователями предсказаний были в основном мужчины, но в исключительных случаях эту роль выполняли и женщины – например, Пифия в Дельфах или Плеяды – жрицы храма в Додоне. Жрецы стояли, можно сказать, «над партиями»: у них не было ни родины, ни семьи, ни пристрастий, они не могли влиять на Фатум и ограничивались тем, что с некоторым опережением сообщали о его намерениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27