Да, в правдивой музыкальной декламации Даргомыж­ский, пожалуй, не имеет соперников.
Сам Глинка часто с удовольствием поет его романсы, ак­компанируя себе. Переиграет Михаил Иванович новые пьесы друга, вспомнит старые, а под конец непременно исполнит особо полюбившуюся ему песню-скороговорку «Каюсь, дядя, черт попутал».
- Грех будет, любезный Александр Сергеевич, если не напишешь ты комической оперы. Не думай, это ничуть не легче, чем сочинить произведение серьезное. Пойми, - горя­чо убеждает Глинка, - тебе природою отпущен редкост­ный комический талант. Коли послушаешь меня, разом ста­нешь выше всех музыкантов, когда-либо писавших в этом роде!
Но почему-то идея комической оперы не увлекает Дарго­мыжского. Всему, должно быть, свое время. Теперь же он весь во власти пушкинской поэзии. Он пишет на стихи Пуш­кина романс за романсом. Его не смущает, что многие из этих стихотворений живут уже в музыке других современни­ков. Даргомыжский, как всегда, по-своему претворяет слово поэта.
На что, казалось, неодолимо воздействие Михаила Глин­ки на молодого музыканта, и все-таки Александр Даргомыж­ский совсем иначе, чем Глинка, написал романс на пушкин­ское стихотворение «Ночной зефир». На фоне таинственно-мрачного испанского пейзажа построил он драматическую сценку, где действуют как живые лица горделивая красави­ца испанка и пылкий ее кавалер-гидальго с неизменной спутницей ночных серенад - гитарой...
А уж если с Глинкой дерзает состязаться Александр Сер­геевич, то с другими сочинителями - тем более. Даже если распеваются на всех перекрестках их песни и романсы, на­подобие хотя бы тех, что сочиняет Михаил Лукьянович Яков­лев. Когда-то думалось: где тягаться с Михаилом Яковлевым ему, Александру Даргомыжскому. А вот стихотворение Пуш­кина «Вчера за чашей пуншевою», что Яковлев первым поло­жил на музыку и сам пел в присутствии поэта, обернулось у Даргомыжского сценкой-диалогом двух разных по харак­теру героев: меланхолического юноши, тоскующего о своей милой, и лихого вояки-гусара.
Или по всей России знают яковлевскую песню «Буря мглою небо кроет», иначе говоря, «Зимний вечер». А Дарго­мыжскому та пушкинская «Буря» слышится не как бесхитростная лирическая песенка, но как широкая музыкальная картина русской вьюги, сквозь которую порой, будто огонек, вспыхивающий в снежном мареве, пробивается ласковый че­ловечий голос...
Лучшие романсы Даргомыжского, написанные им в то время, элегия «Я вас любил», «Юноша и дева», «Верто­град» и многие другие вдохновлены поэзией Пушкина.. А Даргомыжскому все мало. Ему хочется создать нечто круп­ное, достойное памяти первого поэта России, как это уже сделал Михаил Глинка в своем музыкальном эпосе - опере «Руслан и Людмила».
Даргомыжский заранее предвидит, что против его произ­ведения на пушкинский сюжет восстанут те же силы, что яростно ополчались против самого Пушкина и Глинки. Алек­сандр Сергеевич имеет при этом в виду высшие официальные круги России. Это они преследовали и Пушкина и Глинку за направление их искусства, за его народность. Те же круги, едва ли еще не с большей злобой, обрушиваются теперь на все передовое русское искусство.
Но ничто не поможет мракобесам и душителям народа. Тщетны попытки повернуть Россию вспять. Теперь в России поднимаются и зреют, несмотря на тягчайший гнет, новые си­лы. Нарастает недовольство среди крепостных крестьян. Да­же охранители незыблемых устоев - российские жандар­мы - хорошо понимают, что крепостное состояние России - все равно что пороховой погреб, - только поднеси огонька! Недаром каждый день летят в столицу донесения: то тут, то там по крышам помещичьих усадеб гуляет «красный петух». Весь дух народа направлен к одной цели - освобождению.
Но мало того, что непокорствует народ. Ему сочувствуют всевозможные смутьяны-литераторы. Главная, видите ли, за­дача отечественной словесности, заявляют они, обличение язв российской действительности. Объявим-ка поход против мертвых душ!
А возглавил этот поход не кто иной, как Николай Василь­евич Гоголь, и, вместо боевого знамени, в руках у него поэма «Мертвые души», да комедия «Ревизор», да повести «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего», в которых писатель поднял голос в защиту попираемых маленьких людей.
- Гоголь дал совершенно новое направление нашей сло­весности. Положил основание новой школы в литературе. С полным правом можно назвать эту школу натуральной по од­ному тому, что без прикрас показывает она жизнь со всею повседневностью, короче, жизнь в натуре, какова она есть!
На сходке у знакомого литератора Александр Сергеевич Даргомыжский услышал эти слова из уст бледного, худощавого человека лет тридцати с острой русой бородкой и строгим, умным лицом.
Не в первый раз доводится Даргомыжскому в домах у общих приятелей встречать Виссариона Белинского. Правда, мимолетны их встречи - не любит Виссарион Григорьевич многолюдных сборищ. Но каждое, пусть и краткое слово вла­стителя дум нового поколения разносится по всей России. А все, о чем пишет в своих статьях Белинский, относится не к одной литературе: По крайней мере, так думает Алек­сандр Даргомыжский. Новому, гоголевскому направлению по­следует все русское передовое искусство. Музыка в том чис­ле. И он, Даргомыжский, готов первым встать под знамя но­вой школы.
- Но, господин Даргомыжский, - в недоумении пожал плечами некий ревнитель «чистого» искусства, - позвольте вам заметить: истинный музыкант творит ласкающие слух мелодии и благозвучные гармонии. Может ли, однако, он вдохновляться изображением низких предметов, которыми наводнена ныне отечественная словесность?
- Для музыки, которая ставит своей целью рассказы­вать людям правду, не может быть предметов низких, - сухо возразил Александр Сергеевич.
- Вот как! - насмешливо воскликнул собеседник. - Уж не собираетесь ли, по следам господина Гоголя, изобразить в музыке какого-нибудь захудалого писца или титулярного советника вроде Поприщина или Акакия Акакиевича Башмачкина?
- Почему бы и нет? - отвечал Даргомыжский.-Дру­гое дело, что безмерно трудно возвыситься до Гоголя. Но если удастся мне когда-нибудь дать в музыке портрет чело­века повседневного, буду счастлив. Если, услыша мою му­зыку, люди скажут: «Это писано с натуры», - сочту слова их за высшую себе награду!
Но чувствует Александр Сергеевич: нелегко будет проби­вать ему дорогу в избранном для себя новом направлении. Даже в собственной семье не находит он должного понима­ния.
Правда, отец гордится сыном и крепко верит в его арти­стическую звезду. Пусть творит на здоровье отставной чинов­ник сколько душе угодно! А в часы досуга пусть, как и в давние времена, ублажает музыкой старика отца.
К тому же теперь, в подмогу Александру, подросла млад­шая дочь Эрминия, или, по ласковому семейному прозвищу, Ханя, Ханечка. Она тоже замечательная музыкантша и, не­смотря на юный возраст, отлично играет на арфе. И снова, как встарь, возобновились в семье домашние музицирования.
- Ведь хорошо, душа моя, не правда ли? Или ты словно бы недовольна? - спрашивает Сергей Николаевич жену.
Но недовольна Марья Борисовна вовсе не домашним му­зицированием. Озадачивает маменьку страстная привержен­ность Александра к новым идеям и веяниям, глубоко ей чуждым. Доведут ли те идеи до добра ее единственного сы­на? И так косятся на него многие уважаемые люди. Как бы не стало еще хуже.
Тяжела ноша, добровольно взваленная Александром на свои плечи! Недаром в свое время отвращал его от сочини­тельства старый учитель Адриан Трофимович. Как в воду глядел музыкальный наставник.
Все собирался Александр Даргомыжский навестить ста­рика. Но сделать это не привелось. Заглянув как-то раз в свежий номер газеты, Даргомыжский увидел траурное объ­явление о смерти Адриана Трофимовича Данилевского, на­ступившей после продолжительной болезни.
«Обстоятельства, - писал автор некролога, - может быть, лишения необходимых средств не допустили его совершить то, к чему он был предназначаем судьбой».
Молодой человек долго не выпускал из рук газетный лист. На лице его смешались разом и огорчение, и жалость, и рас­каяние...
- Чем ты так расстроен? - Эрминия, вбежав в комнату, с беспокойством смотрит на брата.
Александр Сергеевич, положив руку на голову сестры, ласково поглядел на ее встревоженное лицо.
- Никогда, Ханя, не откладывай на завтра то, что надо бы сделать еще вчера. Иначе не сделанное вовремя может стать вечным для тебя укором.
Да, жизнь дает суровые уроки. Однако худший вывод из них - бесплодные сожаления. Пусть же благодарной па­мятью о старом учителе станут удесятеренные труды его уче­ника.
Александру Даргомыжскому приневоливать себя не нуж­но. Любовь к искусству - главный двигатель к труду. А этой силы ему на всю жизнь с избытком хватит. Эта же сила по­может устоять и в нелегкой борьбе против житейских не­взгод. Например, покамест, словно в темнице, держат «Эсмеральду» в театральном архиве, разве нельзя исполнить оперу хотя бы на домашней сцене? Мало ли вокруг Дарго­мыжского любителей-энтузиастов?
А вот и один из них. Будто на зов явился.
- Могу я снова быть чем-нибудь полезен, Александр Сергеевич? - с веселой готовностью смотрит на него давний друг и завсегдатай дома Владимир Федорович Пургольд.
Много воды утекло с тех пор, как неуклюжий подрос­ток Володя Пургольд прихо­дил к Даргомыжским со стар­шим своим братом Николаем Федоровичем, бывшим учите­лем Саши Даргомыжского. Робея от смущения, Володя пел тонким мальчишеским го­лосом под его аккомпанемент. Ныне от былой робости не ос­талось и следа. Молодой чи­новник Владимир Федорович Пургольд - теперь один из лучших учеников Александра Даргомыжского. Он известен в столице как талантливый певец-любитель, а еще бо­лее - как непревзойденный ор­ганизатор всевозможных му­зыкальных затей. Это он со­действовал Даргомыжскому в проведении плавучих серенад. Он с усердием похлопочет и с устройством любительских спектаклей «Эсмеральды».
- Хоть стараются держать ваши недруги под семью замками бедную цыганку, да вырвалась она на волю! - до­вольный, говорил Владимир Федорович после представления оперы на любительской сцене, которое прошло с большим успехом.
Но опера исполняется, конечно, не полностью и лишь под фортепиано. А непременно надо бы послушать, как звучит она в оркестре. Только где его взять?
...Петербургские жители, прохаживаясь в предвечернюю пору по Садовой улице, заметили, что каждый вторник, ров­но в семь часов вечера, в одном из домов зажигаются яркие огни и раздаются звуки оркестровой музыки.
А в это время в просторном зале перед группой музы­кантов стоит маленький человек в длинном сюртуке, с ди­рижерской палочкой в руке. Александр Сергеевич Дарго­мыжский в паузах что-то горячо толкует музыкантам, по­том взмахивает палочкой, и оркестр снова начинает играть.
Сам композитор, исполнив впервые с оркестром отрывки из своей оперы, долго дивился: до чего странно и ново зву­чит она по сравнению с тем, как это представлялось ему по партитуре.
Ко многим музыкальным занятиям Александра Даргомыжского прибавилось еще одно.
- Сказывают, народилось в Санкт-Петербурге некое но­вое (музыкальное общество любителей, - обратился к Даргомыжскому Владимир Фе­дорович Одоевский. - Не зна­ете ли каких-нибудь подробно­стей?
- Как не знать? - усмех­нулся Александр Сергеевич.- Я сам взялся быть дирижером этого общества. Под моей командой теперь целый ор­кестр и хор. Невелики они чис­лом, зато усердия и рвения им не занимать.
- А каковы же правила для посещения этих собраний?
- Помилуйте! - искренне изумился Даргомыжский. - О каких правилах может идти речь? Милости просим всех же­лающих! Пусть музыку классиков и современников наших слушают не только избранные, как это делается в велико­светских музыкальных обществах. Вот туда, - Даргомыж­ский насмешливо прищурился, - простому смертному дейст­вительно не проникнуть. Мы же - не чета чванным аристокра­там. Собрались у нас люди небогатые, бесчиновные. Трудно,
конечно, тягаться с титулованными меценатами. Да ведь было бы желание.
- Ну, за этим дело не станет, - улыбнулся Владимир Федорович. - Уверен, что немало приверженцев вашей бла­городной деятельности вы завоевали!
Вскоре в концертах нового общества зазвучали симфо­нии лучших мастеров Европы и отрывки из опер, исполненные столь тщательно и воодушевленно, что от раза к разу все ши­рился круг любителей серьезной музыки, примкнувших к об­ществу.
- То ли будет, - мечтал Даргомыжский, - когда вклю­чатся в наше дело прекрасные дамы! Не пощажу трудов, чтобы научить их петь как должно - без модных вычур, просто, дельно, выразительно, как и подобает русским пев­цам.
Дамы не заставили себя ждать. Кто не пожелает научиться выразительному пению? И кто еще, кроме Михаила Ива­новича Глинки, так, как Даргомыжский, владеет этим искус­ством?
Скоро у учителя не стало отбоя от учениц. Была среди них совсем зеленая молодежь, а были и матери семейств. Последние иногда прихватывали с собою к Даргомыжским и своих детей.
Детвору, однако, мало интересует выразительное пение, которое преподает их родительницам молодой хозяин дома. Куда больший энтузиазм вызывают лакомства или игры с участием Эрминии, великой мастерицы на всякого рода за­теи.
В последнее время к Даргомыжским стала приезжать вме­сте с матерью восьмилетняя Любаша Беленицына. Она яви­лась разительным исключением из всей детворы. С первыми же звуками музыки девочка бросала своих сверстниц и мча­лась в комнаты Александра Даргомыжского, жертвуя даже игрою в любимые жмурки. Примостившись на диване, она внимательно слушала, как занимается с ученицами Алек­сандр Сергеевич.
Однажды в перерыве между занятиями Любаша вдруг подошла к учителю.
- Кажется, маэстро, вас можно поздравить с новой уче­ницей?- пошутили гостьи.
А девочка чинно присела в низком реверансе и, подняв на Даргомыжского большие голубые глаза, пресерьезным то­ном попросила проэкзаменовать ее.
- Что же вы поете, сударыня? - сдерживая улыбку, спросил Александр Сергеевич.
- Все романсы Михаила Ивановича Глинки, - сказала Любаша, - и некоторые ваши тоже.
Голубоглазая певунья вышла на середину комнаты, ак­куратно расправила тоненькими пальцами кружевные оборки на пышном платье и под аккомпанемент Александра Серге­евича запела чистым, как серебро, высоким, звонким голо­сом.
Гостьи-певицы больше не шутили. С невольным изумле­нием смотрели они на чудо-ребенка, так просто, будто это не составляло никакого труда, исполнившего романсы Глинки и Даргомыжского.
- А ведь и впрямь нашего полку прибыло! - весело вскричал Александр Сергеевич, не менее других пораженный талантом девочки. - Готов побиться об заклад: со временем мадемуазель Беленицына прославит отечественное вокальное искусство. Я сам готов способствовать ее успехам, если только она окажет мне честь. Вы согласны, сударыня? - с шут­ливой торжественностью обратился он к Любаше.
- Согласна, - кивнула головой девочка. - Но с одним условием.
- Ого! - рассмеялись дамы. - Будущая примадонна уже ставит вам условия. Берегитесь, Александр Сергеевич!
- Надеюсь, условия ваши мне по силам?
- Я хочу, во-первых, - серьезно объяснила Любаша, - увидеть Михаила Ивановича Глинку. И еще очень хочу, что­ бы он тоже меня послушал.
- Увы, Михаил Иванович собрался в дальние края. При­дется вам, Любаша, отложить знакомство с Глинкой до воз­вращения его на родину, - сказал огорченной девочке Алек­сандр Сергеевич. - А до тех пор довольствоваться моим скромным обществом.
Но и этим воспользоваться Любаше не привелось. Вскоре ее увезли для учения в пансион.
Прощаясь с девочкой, думал ли Александр Сергеевич, что именно она, Любаша Беленицына, станет в недалеком буду­щем лучшей исполнительницей его произведений и другом, которому он будет поверять все свои сокровенные чувства и помыслы, все печали, радости и надежды...
После отъезда Михаила Глинки за границу Александр Даргомыжский с еще большей энергией стал добиваться раз­решения на свое заграничное путешествие. Пора и ему пови­дать свет, познакомиться воочию с культурой и искусством других народов да сравнить тамошние быт и нравы с отече­ственными порядками.
...Утро 23 сентября 1844 года выдалось хмурое, дождли­вое. Холодный ветер, порывами налетающий с взморья, яро­стно гонит по петербургскому небу низкие свинцовые тучи. Тротуары засыпаны облетевшей с деревьев ржавой листвой. Зябкая осень вступает в свои права.
А на душе у путешественника по-весеннему светло. Ско­рее бы в дорогу! Уже снесены в карету чемоданы, саквояжи, баулы. Нетерпеливо бьют копытами о мокрый булыжник за­стоявшиеся кони. Раздаются - в который раз - прощальные напутствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15