«Друзья, постарайтесь! Разыщите девочку». Даже Кылбанов был здесь — отправился на поиски в грузовой машине, с борта прокричал: «Найдём или не найдём, но отвечать кое-кто будет!» Гнида проклятая.
А впрочем, все мы хороши. После того, что увидел в учительской, разве не его долг был как учителя, классовода — успокоить девочку, отвести её домой, разумно поговорить с родителями?
Сзади послышалось тарахтение колхозного «газика». Поравнявшись, машина высадила Веру Тегюрюкову с двумя парнями, а сама двинулась прочёсывать дорогу дальше.
— Ничего, Сергей Эргисович?
— Ничего…
— Слушай, Верка, — Жерготов, видимо, не в первый раз задавал все один и тот же вопрос. — Ты припомни: куда она могла пойти? Вы же ведь «двойняшки», чёрт возьми, кому же знать, как не тебе!
Но та в ответ лишь хлюпала носом. И вдруг…
— Ребя-ята… — прохрипела Вера голосом, застуженным от долгого крика на морозе. — Вспомнила! Сергей Эргисович, я вспомнила! Осенью ходили с ней… Полянка там, пенёк, кривое дерево… Вон в ту сторону!
— Что же ты молчала до сих пор, тетеря! — набросились на неё ребята. — Тебе бы только слёзы лить.
Вприпрыжку на своих коротеньких ножках Вера кинулась по дороге назад, остальные за ней. Берёзовая роща, поляна с одиноким деревом — Макар Жерготов тоже что-то смутно припоминал. Не эта ли?
Ночью берёзовая роща вся сливалась в одно белесое пятно, расплывалась в морозном мареве.
— Там… — указала Вера.
Впереди открылась поляна. Одинокое дерево. Свет фонарика заметался по стволу. Пенёк… Она!
— Нина! Нинка-а! — взвыла Вера, с отчаянием выдёргивая ноги из глубокого снега. — Ниночка!
Та не пошевельнулась. Спит? Мертва?
Страшась правды, Аласов с усилием протянул руку, поднял голову девушки и ахнул: голова была горячая.
— Машину!.. Быстрей за машиной!..
XXXVI. Приказ
В пустой учительской сидели голова к голове Пестряков и Кылбанов — совещались. Можно было представить о чём! На приветствие Аласова они не ответили, но его сегодня трудно было вышибить из седла. Сегодня праздник: Нина будет жить! Он взглянул на коллег — знают или нет?
Странное превращение произошло с Тимиром Ивановичем: ещё недавно это был важный и высокомерный человек, а теперь водил дружбу с Кылбановым, весь в своих интригах, стал суетным, дёрганым, говорил резко, фразы недоговаривал. Теперь он и часа не обходился без своего задушевного советчика — Акима Кылбанова, они даже чем-то походить стали друг на друга. По крайней мере, сейчас, когда оба враз, словно по команде, отвернулись от Аласова — ну совершенные близнецы!
После звонка с очередного урока стали сходиться учителя. Каждый справлялся о Нине, и каждому Аласов опять, слово в слово, повторял всё, что узнал от врача.
— А у меня, Сергей Эргисович, тоже добрая новость, — Нахов потряс пачкой ученических тетрадок. — В восьмом «А» записали рассказы четырёх участников Отечественной войны. Бригадный метод: ветеран говорит, все записывают, потом варианты сводятся в один — самый полный. Здорово придумано?
— Все ищут героев войны, непременно подавай им героев, — откликнулся Евсей Сектяев. — Подадутся как один в историки!
— Или того хуже — в писатели, — засмеялся Аласов.
— Э, не смейтесь! — возразил Нахов. — Совершается верное дело. Пусть ищут, пусть пишут…
Запыхавшись, влетела Саргылана Кустурова — розовощёкая, с ресницами в инее, с побелевшей прядкой на лбу.
— Товарищи, ка-акую новость я вам принесла! Ниночка наша…
Новость все знали, но никто не стал лишать Саргылану удовольствия сообщить её ещё раз.
— За эту весть вам от коллектива поцелуй в щёчку! — сориентировался Нахов. — Евсей, друг, что же ты?
Перемена кончилась, раздался звонок. Учителя пошли в классы.
— А вы, Сергей Эргисович, погодите…
Аласов в нетерпении остановился.
Тимир Иванович постучал в перегородку:
— Фёдор Баглаевич, вас ожидают…
Хмурый, будто заспанный и оттого ещё больше похожий на зимнего медведя, вышел из директорской Кубаров. Глядя в сторону и немилосердно пыхтя трубкой, он положил на стол перед Аласовым лист с текстом, отпечатанным на машинке.
«Приказ…» Аласов скользнул взглядом ниже: «За организацию склоки в коллективе, за нарушение нормальной деятельности школы, а также за морально-бытовое разложение отстранить от учительской работы…» Подпись: «Заведующий районным отделом народного образования К.С. Платонов».
— Считать себя уволенным могу лишь после того, как выйдет приказ директора школы.
Завуч остановил Аласова движением руки:
— Минуточку! Поскольку я являюсь заведующим учебной частью, то властью, данной мне, запрещаю вам, Аласов, входить в класс. Отдайте журнал Акиму Григорьевичу! Вы сняты, с вами всё покончено. А если вы нуждаетесь в приказе директора, то вот он, — Пестряков эффектно развернул лист. — Фёдор Баглаевич, я всё тут учёл, о чём мы говорили…
Даже со стороны было видно, как основательно Пестряков «всё тут учёл», — его аккуратным почерком исписана была вся страница.
Кылбанов, победно зажав журнал под мышкой, отправился на урок в десятый класс.
— Попрошу, Фёдор Баглаевич: перепишите в книгу приказов, а копию вручите этому человеку.
Кубаров, торопливо водивший в эту минуту пером по бумаге, был немало удивлён тишиной в учительской: за перегородкой никто не произнёс ни слова.
И тут вскоре ворвался в учительскую Кылбанов:
— Диверсия, иначе не назову! Да его не то что с работы снять, его…
— Аким Григорьевич, что произошло?
— А то, что в десятом классе моей ноги больше не будет! — Кылбанов швырнул по столу журнал, тот, перелетев столешницу, шмякнулся на пол.
Вышел Кубаров из своего закутка, держа в руках выписку.
— Да что там случилось, говори по-человечески! — рявкнул Пестряков.
— Так я же рассказываю… Десятиклассники наотрез отказываются учиться. У них, видите ли, по расписанию должна быть история, и они хотят заниматься только историей! Я им говорю: «Учитель истории отстранён от занятий», а они давай крышками стучать. Молокососы! Бунтовать вздумали…
— Да, бунтуют. А что вас удивляет, Аким Григорьевич? — с печалью сказал завуч. — Полгода ученики обрабатывались в определённом направлении. В угоду личным целям отдельного лица. Теперь пожинаем плоды. Фёдор Баглаевич, прошу вас, пройдите с Кылбановым в десятый, наведите там порядок.
Кубаров, оставив свою бумажку на столе перед Аласовым, послушно отправился с физиком. Вернулись они минут через пять.
— Убедились? — упрекнул Кылбанов директора. — Вы думаете, что Аким Григорьевич не способен…
— Замолкни ты! — Кубаров был вконец раздражён. — А что им делать остаётся? «Историк отстранён… историк изгнан…» Кой чёрт поручал вам соваться с объявлениями? Эти парни лучше нас чуют, что хорошо и что плохо.
— Вот теперь и стрелочника нашли! Кылбанов теперь во всём у вас виноват!
Показав крикуну спину, директор обратился к Аласову:
— Сергей Эргисович, уважь просьбу старого человека. Нельзя дать бунту разрастись…
Аласов молчал.
— Не ради меня, ради школьников, — продолжал директор.
— Однако как же… Мне ведь запрещено.
— Разрешаю! — поспешно сказал Кубаров.
— Хорошо, попробуем… — кивнул Аласов. Подойдя к двери класса, он сказал физику: — Придётся минуту здесь подождать. Если получится, я вас позову.
Класс, радостно ахнув, стеной встал ему навстречу: «Здравствуйте, Сергей Эргисович!»
— Садитесь. Сейчас вместо истории у вас будет физика. Меня отстранили от учительства, — просто сказал Аласов.
Поднялась буря: «Неправильно это!». «В райком комсомола напишем», «Не уходите, Сергей Эргисович!»
Юрча Монастырёв вскочил с места:
— Эй вы! Тише, говорю. Тегюрюкова, умолкни! Цыц, сказал! Сергей Эргисович, мы ведь не маленькие, и с нами нечего в кошки-мышки. Это клевета, и вы не имеете права отступать!
— Погоди, Монастырёв. За то, что верите, — спасибо. Да, тут несправедливость, и я это докажу. Но при условии, если мне не будет мешать ваш десятый класс.
— Мы комсомольцы, Сергей Эргисович, — возразил Саша Брагин. — Мириться с несправедливостью…
— А я вас не призываю мириться с несправедливостью. Никогда не миритесь! Однако ведь Монастырёв тут ответственно заявил: «Мы не маленькие». А если так, то знаете, как ваш срыв урока называется? Замутить историю ещё больше, на одно другое навалить! Думаете, это на пользу? Как бы не так! Всякий рассудит: вот, значит, как Аласов вёл воспитательную работу! Если я прошу вас о чём-либо в тяжёлый момент, так об этом: не ставьте мне палки в колёса. Вы поняли меня? Могу я на вас рассчитывать?
Аласов едва не пришиб дверью Кылбанова, — к счастью, физик успел увернуться.
— Прошу…
Вошёл Кылбанов в класс боком, робея. Десятиклассники встретили его с неожиданным, необъяснимым для него спокойствием. Аласов за дверью удовлетворённо кивнул головой.
Из соседнего класса показалась голова Майи: «Серёжа?»
Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
— Что там у вас происходит? Митинг какой-то… Разве сейчас не твой урок?
— Заменили Кылбановым.
Тут только Аласов обнаружил, что держит в руке выписку из директорской книги приказов. С этим листком он так и беседовал в классе.
Директорский приказ был кратким: «Согласно приказу роно освободить учителя истории Аласова С.Э. от работы».
Пожав плечами, Аласов протянул бумажку Майе.
— Что значит «освободить»? Ты сам уходишь? Или тебя увольняют?
— Потом расскажу.
Он пошёл, но что-то заставило его обернуться. Майя смотрела вслед.
— Сергей! — она подбежала к нему. — Тебя прогонят — и мне тут нечего делать… Борись за двоих!
Аласов взял её руку и поцеловал.
Пожалуйста, можешь залечь спать. Можешь, пожалуйста, почитать роман или взяться наконец за свои аспирантские учебники. Пожалуйста…
Всегда, изо дня в день, из часа в час был занят, вздохнуть некогда: школа, кружки, посещения ребят на дому, родительские собрания, отчёты, поурочные планы, беседы на ферме и лекции в клубе, возня с будущим музеем, вечно откладываемая на потом аспирантура, партийные собрания, да ещё что-то надо по дому сделать, матери помочь, да и на лыжах хочется, и с ружьишком по лесу…
И вдруг никакой заботушки, свобода!
Он шёл медленно, едва волоча ноги.
Уж не надеешься ли ты, что начальство одумается, бросится вслед с признанием: мы ошиблись? Нет, выписка из приказа у тебя с собой — чёрным по белому. И при всей своей дикости она — совершенный факт.
Это факт, что Сергей Аласов, всю жизнь занимавшийся учительством, любящий своё дело, сейчас идёт по улице, уволенный из учителей.
Уволен за морально-бытовое разложение. Бывают бытовые условия, бытовые приборы, бытовая химия… А у него, пожалуйста, бытовое разложение… Нелепость этого словосочетания неожиданно развеселила и как-то вдруг успокоила Аласова. Всё это было бы так грустно, когда бы не было смешно…
Есть возня науровне мышиного подпола. А есть — борьба, когда ты ясно утверждаешь правду, за которую — хоть на костёр! Если на такой высоте стоять, то ничегошеньки они с тобой не сделают, брат Аласов. Майя как раз это и имела в виду: «За двоих борись…»
Спокойно, Аласов. Будь мужчиной — как сам же к этому призывал других. Не суетись, не маши руками. Прежде всего об увольнении нужно матери рассказать. Пусть узнает от меня, а не от соседей. Затем — Аржаков. Если он вернулся с партконференции, надо немедленно ехать в район. Потребовать, чтобы на бюро было поставлено моё персональное дело, чтобы выслушали меня коллективно. Там-то всякой мышиной возне и конец придёт!
Не то задремал он, сидя за столом, не то задумался, — вдруг голоса под дверью, какое-то там движение народное.
— Сынок, к тебе!
На пороге ребята из десятого.
— Сергей Эргисович, мы к вам учиться. По истории… Если, конечно, согласитесь…
— Соглашусь, конечно. Это вы лихо придумали. Как вот только я размешу вас в своей клетушке…
— Разместимся!
— Мы утрамбуемся…
— Веру я себе на колени посажу!
— Я вот тебе посажу!
Загудело в избе!
— Мама, складывайте одёжки прямо на кровать.
— Сейчас, сейчас, оыночек! Чайку вам поставлю…
— Вот это я понимаю, урок! С чаем!
— Ну ладно, ладно, — сказал Аласов строго. Проглотил что-то в горле, даже губу закусил. — Тише, товарищи. Если урок, так всерьёз. Начинаем сегодня новую тему…
XXXVII. Бегство
Собираясь, Надежда подстёгивала себя: «Скорей, скорей!»
Достала из-под кровати небольшой чемоданчик, вытряхнула содержимое прямо на пол, стала набивать заново. Ничего ей пестряковского не нужно! О боже, как он ненавистен ей, это лягушечье лицо в очках, белая тощая грудь… Что ещё им куплено?
Но разве определишь, разве вспомнишь? Лучше она вообще ничего не возьмёт! Платья полетели назад в гардероб. Пусть будет как можно меньше из прошлой жизни! Несчастная, за эти тряпки ты продала свою молодость, свою жизнь! На тряпки обменяла любовь…
Надежда склонилась над пустым чемоданом. Тряпки ещё наживёшь, а молодость? Кому ты теперь нужна такая? Нелепо устроен мир, если мудрость приходит тогда, когда она человеку без надобности. Уже накануне брачной ночи она ясно сознавала, что не любит его. Но ханжеская, дураками придуманная пословица утешала тогда: стерпится — слюбится…
Стерпится — слюбится — рассуждала она в те времена, и, казалось, весьма разумно рассуждала, мало ли семейных пар вокруг — сходились без книжной любви, а живут себе, да как ещё хорошо живут!
Несчастная… Если бы она тогда могла знать, как лживо это — стерпится. Если бы кто-то умный, видящий на много лет вперёд, объяснил тогда: нет, дорогая, в жизни совсем не так, как ты себе нашептала. Всё по-другому будет. Сначала-то как раз всё будет нормально: первая сладость супружества, новые хлопоты, детишки. Отрезвление придёт позже, когда ты, кажется, уже привыкла к жизни с немилым. Тут вдруг и поймёшь, что жизнь у человека одна. Не жила, а терпела — изо дня в день. Но с каждым годом всё трудней становилось, из терпенья проросла ненависть. Отвратителен голос его, жесты, глянцевый блеск его очков, шарканье его ног по комнате, тоскливые мысли его — высказанные и невысказанные. Девчонкой думала: учитель, ум, культура, благородный человек. А оказался? Мелкая душа. А знаний его — на одну школьную тетрадку. Что привёз из пединститута, тем и довольствуется по сей день. Маленький человек, что мог он дать ей? Замуровал её душу… Ни разу, сколько помнила себя замужем, она не порадовалась так, чтобы кровь вскипела. Вовремя накормить его, выслушать его рассуждения, нарожать от него детей…
Ах, если бы не дети! В мыслях она ведь давно ушла от него. Когда поссорились после кражи дневника, и вовсе выставила его на диван, швырнула туда подушку и одеяло. Не было вечера, чтобы она не сказала себе: «Сегодня последняя ночь. Завтра я уйду». Но утром, встретившись с вопрошающими взглядами детей (они давно почувствовали, что в доме неладно), теряла решимость. Но сегодня — всё!
Пестряков собрал учителей и, не пытаясь скрыть торжества, огласил приказ об увольнении Аласова. Она слушала ликующий голос мужа, и мысль её была одна: «Вот и конец! Вот и конец!»
Щёлкнул выключатель, и комнату залило светом — это Лира пришла из школы. В пальто и с сумкой, она всё стояла, держа руку на стене около выключателя.
— Мама? Разве тебе не темно? Мамочка, что такое? Скажи, мама!..
— Деточка… Мы уходим сегодня отсюда. Совсем уходим…
— А папа?
— Папа остаётся.
— Мамочка, не надо… Не надо, мамочка!
У девочки от слёз перехватило горло. Она рванулась, как бы желая обнять мать, но тут же круто повернулась и выскочила из комнаты. Хлопнула входная дверь.
Ты уверена, что дети когда-либо поймут и оправдают тебя? С тобой всё ясно — нет у тебя иного выхода. Но как это видится глазами дочери? А сын? Он ещё крошка, он и не подозревает, что сейчас происходит — мать и отец никогда уже не будут вместе! Беспечно играет на улице… Если она увидит плачущего сына, она не переступит порог. Надо уйти прежде, чем кто-либо вернётся домой. Потом она их заберёт. Завтра же придёт за своими детьми, но уже оттуда.
Надежда выгребла из ящика свои безделушки, ссыпала в сумку, вспомнила про документы, нашла их, потом оделась и взяла чемодан. Прощай. Всё тут было ухожено её руками — вышивки, накидочки, подставочки. Но совсем не «гнёздышком» был этот дом — тюрьмой! Будь ты проклята — вместе с тюремщиком!
Подумала — и застыла с чемоданом в руке: хлопнула дальняя дверь. Муж, знакомое шарканье.
Что ж, пусть так. Уйду не крадучись. Пусть он войдёт и увидит… Но где же он, почему не входит? Ах, да — он разденется сначала. Прошёл в кухню. Наконец идёт сюда. Взялся за ручку двери…
— Это как понимать — мы сегодня без обеда? — недовольное лицо, раздражённый голос. Взгляд сначала сердитый, потом удивлённый, брови поползли вверх. — Ты откуда?
Выдвинутые ящики, раскрытые дверцы, одежда и обувь по всей комнате.
— Н-надя, это… что?
Она шагнула к двери, выставив чемодан перед собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
А впрочем, все мы хороши. После того, что увидел в учительской, разве не его долг был как учителя, классовода — успокоить девочку, отвести её домой, разумно поговорить с родителями?
Сзади послышалось тарахтение колхозного «газика». Поравнявшись, машина высадила Веру Тегюрюкову с двумя парнями, а сама двинулась прочёсывать дорогу дальше.
— Ничего, Сергей Эргисович?
— Ничего…
— Слушай, Верка, — Жерготов, видимо, не в первый раз задавал все один и тот же вопрос. — Ты припомни: куда она могла пойти? Вы же ведь «двойняшки», чёрт возьми, кому же знать, как не тебе!
Но та в ответ лишь хлюпала носом. И вдруг…
— Ребя-ята… — прохрипела Вера голосом, застуженным от долгого крика на морозе. — Вспомнила! Сергей Эргисович, я вспомнила! Осенью ходили с ней… Полянка там, пенёк, кривое дерево… Вон в ту сторону!
— Что же ты молчала до сих пор, тетеря! — набросились на неё ребята. — Тебе бы только слёзы лить.
Вприпрыжку на своих коротеньких ножках Вера кинулась по дороге назад, остальные за ней. Берёзовая роща, поляна с одиноким деревом — Макар Жерготов тоже что-то смутно припоминал. Не эта ли?
Ночью берёзовая роща вся сливалась в одно белесое пятно, расплывалась в морозном мареве.
— Там… — указала Вера.
Впереди открылась поляна. Одинокое дерево. Свет фонарика заметался по стволу. Пенёк… Она!
— Нина! Нинка-а! — взвыла Вера, с отчаянием выдёргивая ноги из глубокого снега. — Ниночка!
Та не пошевельнулась. Спит? Мертва?
Страшась правды, Аласов с усилием протянул руку, поднял голову девушки и ахнул: голова была горячая.
— Машину!.. Быстрей за машиной!..
XXXVI. Приказ
В пустой учительской сидели голова к голове Пестряков и Кылбанов — совещались. Можно было представить о чём! На приветствие Аласова они не ответили, но его сегодня трудно было вышибить из седла. Сегодня праздник: Нина будет жить! Он взглянул на коллег — знают или нет?
Странное превращение произошло с Тимиром Ивановичем: ещё недавно это был важный и высокомерный человек, а теперь водил дружбу с Кылбановым, весь в своих интригах, стал суетным, дёрганым, говорил резко, фразы недоговаривал. Теперь он и часа не обходился без своего задушевного советчика — Акима Кылбанова, они даже чем-то походить стали друг на друга. По крайней мере, сейчас, когда оба враз, словно по команде, отвернулись от Аласова — ну совершенные близнецы!
После звонка с очередного урока стали сходиться учителя. Каждый справлялся о Нине, и каждому Аласов опять, слово в слово, повторял всё, что узнал от врача.
— А у меня, Сергей Эргисович, тоже добрая новость, — Нахов потряс пачкой ученических тетрадок. — В восьмом «А» записали рассказы четырёх участников Отечественной войны. Бригадный метод: ветеран говорит, все записывают, потом варианты сводятся в один — самый полный. Здорово придумано?
— Все ищут героев войны, непременно подавай им героев, — откликнулся Евсей Сектяев. — Подадутся как один в историки!
— Или того хуже — в писатели, — засмеялся Аласов.
— Э, не смейтесь! — возразил Нахов. — Совершается верное дело. Пусть ищут, пусть пишут…
Запыхавшись, влетела Саргылана Кустурова — розовощёкая, с ресницами в инее, с побелевшей прядкой на лбу.
— Товарищи, ка-акую новость я вам принесла! Ниночка наша…
Новость все знали, но никто не стал лишать Саргылану удовольствия сообщить её ещё раз.
— За эту весть вам от коллектива поцелуй в щёчку! — сориентировался Нахов. — Евсей, друг, что же ты?
Перемена кончилась, раздался звонок. Учителя пошли в классы.
— А вы, Сергей Эргисович, погодите…
Аласов в нетерпении остановился.
Тимир Иванович постучал в перегородку:
— Фёдор Баглаевич, вас ожидают…
Хмурый, будто заспанный и оттого ещё больше похожий на зимнего медведя, вышел из директорской Кубаров. Глядя в сторону и немилосердно пыхтя трубкой, он положил на стол перед Аласовым лист с текстом, отпечатанным на машинке.
«Приказ…» Аласов скользнул взглядом ниже: «За организацию склоки в коллективе, за нарушение нормальной деятельности школы, а также за морально-бытовое разложение отстранить от учительской работы…» Подпись: «Заведующий районным отделом народного образования К.С. Платонов».
— Считать себя уволенным могу лишь после того, как выйдет приказ директора школы.
Завуч остановил Аласова движением руки:
— Минуточку! Поскольку я являюсь заведующим учебной частью, то властью, данной мне, запрещаю вам, Аласов, входить в класс. Отдайте журнал Акиму Григорьевичу! Вы сняты, с вами всё покончено. А если вы нуждаетесь в приказе директора, то вот он, — Пестряков эффектно развернул лист. — Фёдор Баглаевич, я всё тут учёл, о чём мы говорили…
Даже со стороны было видно, как основательно Пестряков «всё тут учёл», — его аккуратным почерком исписана была вся страница.
Кылбанов, победно зажав журнал под мышкой, отправился на урок в десятый класс.
— Попрошу, Фёдор Баглаевич: перепишите в книгу приказов, а копию вручите этому человеку.
Кубаров, торопливо водивший в эту минуту пером по бумаге, был немало удивлён тишиной в учительской: за перегородкой никто не произнёс ни слова.
И тут вскоре ворвался в учительскую Кылбанов:
— Диверсия, иначе не назову! Да его не то что с работы снять, его…
— Аким Григорьевич, что произошло?
— А то, что в десятом классе моей ноги больше не будет! — Кылбанов швырнул по столу журнал, тот, перелетев столешницу, шмякнулся на пол.
Вышел Кубаров из своего закутка, держа в руках выписку.
— Да что там случилось, говори по-человечески! — рявкнул Пестряков.
— Так я же рассказываю… Десятиклассники наотрез отказываются учиться. У них, видите ли, по расписанию должна быть история, и они хотят заниматься только историей! Я им говорю: «Учитель истории отстранён от занятий», а они давай крышками стучать. Молокососы! Бунтовать вздумали…
— Да, бунтуют. А что вас удивляет, Аким Григорьевич? — с печалью сказал завуч. — Полгода ученики обрабатывались в определённом направлении. В угоду личным целям отдельного лица. Теперь пожинаем плоды. Фёдор Баглаевич, прошу вас, пройдите с Кылбановым в десятый, наведите там порядок.
Кубаров, оставив свою бумажку на столе перед Аласовым, послушно отправился с физиком. Вернулись они минут через пять.
— Убедились? — упрекнул Кылбанов директора. — Вы думаете, что Аким Григорьевич не способен…
— Замолкни ты! — Кубаров был вконец раздражён. — А что им делать остаётся? «Историк отстранён… историк изгнан…» Кой чёрт поручал вам соваться с объявлениями? Эти парни лучше нас чуют, что хорошо и что плохо.
— Вот теперь и стрелочника нашли! Кылбанов теперь во всём у вас виноват!
Показав крикуну спину, директор обратился к Аласову:
— Сергей Эргисович, уважь просьбу старого человека. Нельзя дать бунту разрастись…
Аласов молчал.
— Не ради меня, ради школьников, — продолжал директор.
— Однако как же… Мне ведь запрещено.
— Разрешаю! — поспешно сказал Кубаров.
— Хорошо, попробуем… — кивнул Аласов. Подойдя к двери класса, он сказал физику: — Придётся минуту здесь подождать. Если получится, я вас позову.
Класс, радостно ахнув, стеной встал ему навстречу: «Здравствуйте, Сергей Эргисович!»
— Садитесь. Сейчас вместо истории у вас будет физика. Меня отстранили от учительства, — просто сказал Аласов.
Поднялась буря: «Неправильно это!». «В райком комсомола напишем», «Не уходите, Сергей Эргисович!»
Юрча Монастырёв вскочил с места:
— Эй вы! Тише, говорю. Тегюрюкова, умолкни! Цыц, сказал! Сергей Эргисович, мы ведь не маленькие, и с нами нечего в кошки-мышки. Это клевета, и вы не имеете права отступать!
— Погоди, Монастырёв. За то, что верите, — спасибо. Да, тут несправедливость, и я это докажу. Но при условии, если мне не будет мешать ваш десятый класс.
— Мы комсомольцы, Сергей Эргисович, — возразил Саша Брагин. — Мириться с несправедливостью…
— А я вас не призываю мириться с несправедливостью. Никогда не миритесь! Однако ведь Монастырёв тут ответственно заявил: «Мы не маленькие». А если так, то знаете, как ваш срыв урока называется? Замутить историю ещё больше, на одно другое навалить! Думаете, это на пользу? Как бы не так! Всякий рассудит: вот, значит, как Аласов вёл воспитательную работу! Если я прошу вас о чём-либо в тяжёлый момент, так об этом: не ставьте мне палки в колёса. Вы поняли меня? Могу я на вас рассчитывать?
Аласов едва не пришиб дверью Кылбанова, — к счастью, физик успел увернуться.
— Прошу…
Вошёл Кылбанов в класс боком, робея. Десятиклассники встретили его с неожиданным, необъяснимым для него спокойствием. Аласов за дверью удовлетворённо кивнул головой.
Из соседнего класса показалась голова Майи: «Серёжа?»
Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
— Что там у вас происходит? Митинг какой-то… Разве сейчас не твой урок?
— Заменили Кылбановым.
Тут только Аласов обнаружил, что держит в руке выписку из директорской книги приказов. С этим листком он так и беседовал в классе.
Директорский приказ был кратким: «Согласно приказу роно освободить учителя истории Аласова С.Э. от работы».
Пожав плечами, Аласов протянул бумажку Майе.
— Что значит «освободить»? Ты сам уходишь? Или тебя увольняют?
— Потом расскажу.
Он пошёл, но что-то заставило его обернуться. Майя смотрела вслед.
— Сергей! — она подбежала к нему. — Тебя прогонят — и мне тут нечего делать… Борись за двоих!
Аласов взял её руку и поцеловал.
Пожалуйста, можешь залечь спать. Можешь, пожалуйста, почитать роман или взяться наконец за свои аспирантские учебники. Пожалуйста…
Всегда, изо дня в день, из часа в час был занят, вздохнуть некогда: школа, кружки, посещения ребят на дому, родительские собрания, отчёты, поурочные планы, беседы на ферме и лекции в клубе, возня с будущим музеем, вечно откладываемая на потом аспирантура, партийные собрания, да ещё что-то надо по дому сделать, матери помочь, да и на лыжах хочется, и с ружьишком по лесу…
И вдруг никакой заботушки, свобода!
Он шёл медленно, едва волоча ноги.
Уж не надеешься ли ты, что начальство одумается, бросится вслед с признанием: мы ошиблись? Нет, выписка из приказа у тебя с собой — чёрным по белому. И при всей своей дикости она — совершенный факт.
Это факт, что Сергей Аласов, всю жизнь занимавшийся учительством, любящий своё дело, сейчас идёт по улице, уволенный из учителей.
Уволен за морально-бытовое разложение. Бывают бытовые условия, бытовые приборы, бытовая химия… А у него, пожалуйста, бытовое разложение… Нелепость этого словосочетания неожиданно развеселила и как-то вдруг успокоила Аласова. Всё это было бы так грустно, когда бы не было смешно…
Есть возня науровне мышиного подпола. А есть — борьба, когда ты ясно утверждаешь правду, за которую — хоть на костёр! Если на такой высоте стоять, то ничегошеньки они с тобой не сделают, брат Аласов. Майя как раз это и имела в виду: «За двоих борись…»
Спокойно, Аласов. Будь мужчиной — как сам же к этому призывал других. Не суетись, не маши руками. Прежде всего об увольнении нужно матери рассказать. Пусть узнает от меня, а не от соседей. Затем — Аржаков. Если он вернулся с партконференции, надо немедленно ехать в район. Потребовать, чтобы на бюро было поставлено моё персональное дело, чтобы выслушали меня коллективно. Там-то всякой мышиной возне и конец придёт!
Не то задремал он, сидя за столом, не то задумался, — вдруг голоса под дверью, какое-то там движение народное.
— Сынок, к тебе!
На пороге ребята из десятого.
— Сергей Эргисович, мы к вам учиться. По истории… Если, конечно, согласитесь…
— Соглашусь, конечно. Это вы лихо придумали. Как вот только я размешу вас в своей клетушке…
— Разместимся!
— Мы утрамбуемся…
— Веру я себе на колени посажу!
— Я вот тебе посажу!
Загудело в избе!
— Мама, складывайте одёжки прямо на кровать.
— Сейчас, сейчас, оыночек! Чайку вам поставлю…
— Вот это я понимаю, урок! С чаем!
— Ну ладно, ладно, — сказал Аласов строго. Проглотил что-то в горле, даже губу закусил. — Тише, товарищи. Если урок, так всерьёз. Начинаем сегодня новую тему…
XXXVII. Бегство
Собираясь, Надежда подстёгивала себя: «Скорей, скорей!»
Достала из-под кровати небольшой чемоданчик, вытряхнула содержимое прямо на пол, стала набивать заново. Ничего ей пестряковского не нужно! О боже, как он ненавистен ей, это лягушечье лицо в очках, белая тощая грудь… Что ещё им куплено?
Но разве определишь, разве вспомнишь? Лучше она вообще ничего не возьмёт! Платья полетели назад в гардероб. Пусть будет как можно меньше из прошлой жизни! Несчастная, за эти тряпки ты продала свою молодость, свою жизнь! На тряпки обменяла любовь…
Надежда склонилась над пустым чемоданом. Тряпки ещё наживёшь, а молодость? Кому ты теперь нужна такая? Нелепо устроен мир, если мудрость приходит тогда, когда она человеку без надобности. Уже накануне брачной ночи она ясно сознавала, что не любит его. Но ханжеская, дураками придуманная пословица утешала тогда: стерпится — слюбится…
Стерпится — слюбится — рассуждала она в те времена, и, казалось, весьма разумно рассуждала, мало ли семейных пар вокруг — сходились без книжной любви, а живут себе, да как ещё хорошо живут!
Несчастная… Если бы она тогда могла знать, как лживо это — стерпится. Если бы кто-то умный, видящий на много лет вперёд, объяснил тогда: нет, дорогая, в жизни совсем не так, как ты себе нашептала. Всё по-другому будет. Сначала-то как раз всё будет нормально: первая сладость супружества, новые хлопоты, детишки. Отрезвление придёт позже, когда ты, кажется, уже привыкла к жизни с немилым. Тут вдруг и поймёшь, что жизнь у человека одна. Не жила, а терпела — изо дня в день. Но с каждым годом всё трудней становилось, из терпенья проросла ненависть. Отвратителен голос его, жесты, глянцевый блеск его очков, шарканье его ног по комнате, тоскливые мысли его — высказанные и невысказанные. Девчонкой думала: учитель, ум, культура, благородный человек. А оказался? Мелкая душа. А знаний его — на одну школьную тетрадку. Что привёз из пединститута, тем и довольствуется по сей день. Маленький человек, что мог он дать ей? Замуровал её душу… Ни разу, сколько помнила себя замужем, она не порадовалась так, чтобы кровь вскипела. Вовремя накормить его, выслушать его рассуждения, нарожать от него детей…
Ах, если бы не дети! В мыслях она ведь давно ушла от него. Когда поссорились после кражи дневника, и вовсе выставила его на диван, швырнула туда подушку и одеяло. Не было вечера, чтобы она не сказала себе: «Сегодня последняя ночь. Завтра я уйду». Но утром, встретившись с вопрошающими взглядами детей (они давно почувствовали, что в доме неладно), теряла решимость. Но сегодня — всё!
Пестряков собрал учителей и, не пытаясь скрыть торжества, огласил приказ об увольнении Аласова. Она слушала ликующий голос мужа, и мысль её была одна: «Вот и конец! Вот и конец!»
Щёлкнул выключатель, и комнату залило светом — это Лира пришла из школы. В пальто и с сумкой, она всё стояла, держа руку на стене около выключателя.
— Мама? Разве тебе не темно? Мамочка, что такое? Скажи, мама!..
— Деточка… Мы уходим сегодня отсюда. Совсем уходим…
— А папа?
— Папа остаётся.
— Мамочка, не надо… Не надо, мамочка!
У девочки от слёз перехватило горло. Она рванулась, как бы желая обнять мать, но тут же круто повернулась и выскочила из комнаты. Хлопнула входная дверь.
Ты уверена, что дети когда-либо поймут и оправдают тебя? С тобой всё ясно — нет у тебя иного выхода. Но как это видится глазами дочери? А сын? Он ещё крошка, он и не подозревает, что сейчас происходит — мать и отец никогда уже не будут вместе! Беспечно играет на улице… Если она увидит плачущего сына, она не переступит порог. Надо уйти прежде, чем кто-либо вернётся домой. Потом она их заберёт. Завтра же придёт за своими детьми, но уже оттуда.
Надежда выгребла из ящика свои безделушки, ссыпала в сумку, вспомнила про документы, нашла их, потом оделась и взяла чемодан. Прощай. Всё тут было ухожено её руками — вышивки, накидочки, подставочки. Но совсем не «гнёздышком» был этот дом — тюрьмой! Будь ты проклята — вместе с тюремщиком!
Подумала — и застыла с чемоданом в руке: хлопнула дальняя дверь. Муж, знакомое шарканье.
Что ж, пусть так. Уйду не крадучись. Пусть он войдёт и увидит… Но где же он, почему не входит? Ах, да — он разденется сначала. Прошёл в кухню. Наконец идёт сюда. Взялся за ручку двери…
— Это как понимать — мы сегодня без обеда? — недовольное лицо, раздражённый голос. Взгляд сначала сердитый, потом удивлённый, брови поползли вверх. — Ты откуда?
Выдвинутые ящики, раскрытые дверцы, одежда и обувь по всей комнате.
— Н-надя, это… что?
Она шагнула к двери, выставив чемодан перед собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37