Карету тряхнуло. Александр Романович виском задел раму окошка, вдохнул со свистом воздух. Хотел было шнурок дернуть, остановить, да боль, резкая сначала, отпустила. Достал платок, смочил из фляжки, приложил. Вытер шею манжетом, поежившись, расстегнул влажный воротник. Пустое.
В Москву он ехал без задумки, просто опостылело бирючье деревенское житье. Два месяца в имении отошли за край памяти, будто и не были, примерещились, едва карета, миновав притулившееся у развилки кладбище, вывернула на Казанский тракт. Кажется, и не уезжал от глупого, мелочного надзора, суеты, сплетен, а только, сидя после обеда в кресле, рассудил: как вышло бы, коли бросить все это, пожить в деревне.
Остановить велел перед самой заставой. Достав сам из короба под сиденьем, сменил рубашку, оправил не спеша манжеты. Поглядевшись в зеркальце, висок тронул пудрой. Синяк был едва заметен.
…Видеть Воронцов никого не хотел. Москва Москвой, но слушать всякую чепуху, зевок давя, смотреть вежливо в чьи-нибудь пустые, как донце перевернутого подсвечника, глаза — увольте. Дня два он посидит дома, не выходя, в дальних покоях, журналы старые почитает, пожалуй что и «Аглаю», в деревне вспоминалось кое-что оттуда, а послать привезти все откладывал. Вот и перечесть теперь дивную концовку оборванного загадкой «Острова Борнхольма». Потом дойдет черед до людей.
Велев подать бишофа и плед, Александр Романович устроился поудобнее боком к выходящему во дворик окну. Камердинер принес выбранный альманах, укутал хозяину ноги. Стало тепло, дремотно, думалось несуетно. «Борнхольм», конечно, вещица чудная, но и странная вместе с тем. Не то Карамзин смешное шутя рассказывает, не то всерьез шутит, в рассказ получился какой-то, иного слова не подберешь, нездешний. Зачин — куда, кажется, проще. Первый раз читая, подумаешь: ничего-то автор в жизни своей увидеть не успел, кроме как в странствии, ранее в том же альманахе описанном, вот и вспоминает всякое мелкое событие. А дальше остров, замок… да полно, так ли плохо Карамзин английский язык знает? Все у него выходит по-британски. Или наше, только непривычное еще? Нет — свое, видно.
Камердинер, приоткрыл дверь, вздохнул негромко, будя хозяина. Александр Романович, повернувшись к нему, вскинул бровь.
— Пожаловать изволили. Безбородко Александр Андреевич. Ждут.
— Проводи, — спокойно, негромко сказал Воронцов, откладывая альманах и поправляя на коленях плед. Гость гостю рознь.
За месяцы, проведенные в Москве, Безбородко отяжелел, погрузнел. Опускаясь в предложенное хозяином кресло, оперся на подлокотники, поморщился слегка:
— Рад очень, что застал вас. Завтра уезжаю,
— В Петербург?
— Зовут. Кончилось мое изгнание.
— Вы, кажется, и нерадостны?
— Чему? Все как шло вкривь да вкось — так и идет. Будет — хуже.
— Отчего же едете?
— А что я — здесь? Чиновник без места.
— Александр Андреевич!
— Нет, в самом деле. Статс-секретарем я, конечно, не родился, но теперь как-то иначе себя не мыслю.
— Что же, порадоваться за вас только остается.
— А, не спешите. Все дурно. Нынче легче тем, у кого голова приставлена, чтоб в ухо влетало, изо рта вылетало, как пустой котел. Думать — горько.
— Вы, Александр Андреевич, строги к себе, да и к России тоже. Многое, наверное, лучшим быть могло, так ведь раньше живали и хуже.
— Нет, Александр Романович. Ныне дошли до крайности. Государыня всех монархов призывает к походу против цареубийц французских, а сами-то мы не идем и не пойдем никогда, ибо денег нет. Больше того скажу: бунт этот нам на руку, не будь его, австрийцы, турки либо шведы, ныне французскими делами занятые, наши границы бы тревожили. Что у нас есть? Войско только, да и то держится лишь на нижних чинов послушании, а более — ничего.
— Да полноте! — усмехнулся Воронцов, потянувшись в кресле и потрогав, не открывая, табакерку.
— Много хуже все, чем говорю вам. Я ведь не из усадьбы в Херсонской губернии или квартирки на Васильевском о государственных делах сужу. В грехах тех и моя лепта. С оказией этой, отставкой от дел, думалось поневоле много. Знаете, позавидовать можно англичанам: покуда лорд Норт кабинет возглавляет, Фокс, в парламенте на скамейке в первом ряду посиживая, примечает, что не так, можно ли хитрее придумать. А стал Фокс премьером — глядишь, уже Питт просчеты его считает да приглядывает. Здесь же — на раздумья ни часа, крутись, успевай. Сколь комбинаций довершали потому лишь, что начали, выйти нельзя из игры, хоть видишь, не у тебя на руках козыри. Тут бы и постоять в стороне от стола, приглядеться к мастям…
— Так вы, Александр Андреевич, часом, не конституционалистом стали?
Бозбородко, растянув улыбочкой губы и бровь приподняв, словно чихнуть собрался, уставился на Воронцова, потом пустил поперек лба жирную складочку — и расхохотался:
— Не-е-ет, увольте! У нас нет конституционалистов и быть не может. Вот даже вы с Семеном Романовичем, на что англофилы, а все одно в парламент сесть не торопитесь. Разве что Радищев ваш, что все вольность американскую воспевал, так ведь он далеко…
Ожегшись о холодную улыбку Александра Романовича, статс-секретарь ощутил вдруг странное, неудержимое желание — подобрать ноги, выпрямиться в кресле и едва сдержал себя. Перед ним сидел в. эту минуту не опальный графчик, каковых на Руси государи, любя, жаловали, а не любя, в шуты определяли, а то и на плаху, — вельможа, владелец земель, свободы, собственной души.
— Право, Александр Романович, горестен смех мой. Орлову шутить легко, что правды ныне днем с огнем не сыщешь, за ним Чесма. Александру Павловичу с приятелями своими тоже пошучивать можно, настанет еще их пора. А я вот не думать не могу, что, дурно ли, хорошо вышло, моя в том заслуга и вина.
— И далее выходить будет.
— Кто знает…
Слова эти Безбородко уронил как бы случайно, взгляд скосив в сторону, но Воронцов понял сразу: за этим приезжал. Императрица больна, видно, у статс-секретаря опального есть на сей счет вести, и теперь он затевает свою партию — или знает уже завещание? Знает, приискивает, на кого опереться?
Воронцов поднял на гостя глаза. Озорно подумалось: вот взять и спросить напрямик, и тут ожгло догадкой: да вот же кто ему нужен, Ростопчин. Уверенно, не сомневаясь более, сказал:
— Кстати, Александр Андреевич, окажите услугу. Вам по пути, да и не без приятства будет, так навестите Федора Васильевича. А я письмо для него приготовлю. Окажете любезность?
— С превеликим удовольствием, — выдохнул, размякая на кресле, Безбородко.
* * *
К «большому двору», кочевавшему меж Петербургом и Петергофом, Ростопчин оказался вхож, женившись на племяннице фрейлины императрицы Протасовой. С «малым» гатчинским свел знакомство сам, подарив как-то Павлу привезенных из Берлина редких, с заводом, оловянных солдатиков. Под марш накручиваемой вестовым шарманки гренадеры Фридриха Великого маршировали по столу, стреляли пушки. Наследник престола с трудом оторвал от зрелища потемневшие, влажные чуть глаза;
— Благодарю вас, Федор Васильевич. Понимаю, расстаться с этой вещью было для вас нелегко.
Ростопчин только склонил голову в ответ. Играть словами про удовольствие его высочества, что дороже всех благ, он не стал: много ли цены подарку, коли он самому дарящему не дорог? И Павел это запомнил.
Но время шло, а чудес не случалось. Приходиться родственником по жене государыниной фрейлине довольно, чтобы ко двору попасть, но слишком мало, чтобы стать при дворе тем, чем хочешь быть. Нет Орловых и нет Потемкина, не в почете доблесть и ум, никому не нужны рубаки без страха и упрека, юнцы, прочитавшие Гроция и мечтающие выйти в канцлеры. Понравься Платоше, будь весел, как Эльмпт, на худой конец имей десяток-другой тысяч душ — иначе никому ты не в радость. Посланный громить Варшаву Суворов с развалин ее слал ободряющие послания вандейским вожакам, веря: не становясь на зимние квартиры, пошагает армия через Пруссию — не впервые! — за Рейн — ах, сладкий, виноцветный Рейн, король рек, не пьяный ли сок золотой, алой, черной грозди пенится в твоих берегах — на Париж. Но минули зима и весна, армию распустили, Суворова отослали в Кончанское. Герои России не надобны.
А политику делали люди, богоподобные бессмертием своим. Печать на бумаги накладывал вице-канцлер Остерман — словно и не было заточенных, убитых государей, звона оружия и топота сапог по дворцовым залам в зимней ночи и июльском полудне, не минуло полвека. Остерман, конечно, сын того, прежнего, и по-русски говорит сносно, от австрийского двора субсидий не получает, и все же дивны судьбы твои, змеиным кольцом свернувшаяся, головкой злобноглазой к устью Невы, империя! Выскочки тебе не надобны.
Тем, у кого нет денег и связей, положено служить. Ростопчин исправно заступал на караулы, кутал горло шарфиком от влажно-ледяного ноябрьского, иссушающего, перехватывающего дух прикосновением раскаленного железа январского ветра. Служили и иначе: из караульни носа не высовывая, шампанского повелев доставить да любовницу пригласив, иль за томиком Державина. За такое, кажется, и не карали — от кого сторожить государыню, если в Зимний сторонних людей пускать перестали вовсе, истопниками да горничными берут детей тех же дворцовых слуг, и то через тайную канцелярию. Одно время ловили страшного якобинца Бассевиля: донесли, будто едет он из Франции с бесшумным пистолетом и сундуком ядов, а приметы — кургузый сюртук и шляпа круглая. Мчались в Ригу, Вильно гонцы с наказом императрицы — Бассевиля через границу не пускать, а пуще всего беречься ядов его, и пузырьки, что при сем якобинце окажутся, не откупоривать. Но страхи страхами, а подле себя как не сделать поблажки офицерам гвардейским, что один другого знатнее, один другого ладнее?
По два или три раза за месяц ездя в Гатчину, Федор Васильевич привык понемногу к шутовской форме солдат в будках у дороги, к болтающимся над головой, когда проезжаешь, ярко раскрашенным шлагбаумам.
Кормили отвратно, на десерт угощали дрянными пирожными, то ли привезенными от заурядного кондитера с Морской на прошлой неделе, то ли изготовленными насухо, из муки да сахара, чухонками по рецепту великой княгини. Павел умел быть удивительно проникновенным собеседником, когда не грустил, но меланхолия находила на него нежданно, порой посреди разговора: тухли глаза, стихал голос. И тогда проходило очарование, Федору Васильевичу виделась вместо «малого двора» коробка с оловянными гренадерами. Он возвращался в Петербург, а там все было прежним: квартира дорога да неудобна, жена скучна, служба несносна.
Из. знакомств берег он только одно, с подручным государынина лекаря. Наедине говорил с ним как с равным, ссужал, не прекословя, деньгами. Императрице шел седьмой десяток.
Прозябать в Гатчине Ростопчин не собирался. Увальней тамошних он видел, при Павле-наследнике они мало на что годны, при Павле-государе никто о них и не вспомнит. Пора садиться за стол и брать карту у банкомета придет, когда и ежедневный «екатерининский» — два фунта на чашку — кофе не поднимет с постели матушку-императрицу, но до чего же мало вокруг людей, которые за день этот вперед загадывают!
…По Фонтанке плыли первые, ранним снегом припорошенные палые листья. Торопливее, чем обычно, мельтешили Невским прохожие: в эту пору всем холодно, придет еще время шуб распахнутых, ладонью горячей плотно скатанного снежка, парка морозно-веселого дыхания. Федор Васильевич сдерживал едва желание пробежаться, вскидывая высоко коленки. Под сиденьем отправленного вперед экипажа позвякивает ящик с дюжиной шампанского, и кажется, слышен за три квартала легкий этот перезвон, а может быть, в висках звенит? Меньше двух месяцев до Рождества, последнего Рождества государыни Екатерины Алексеевны, это известно точно, если медики могут хоть что-нибудь точно знать. Глубоким вечером обер-полицмейстер Архаров, в оцепенении стоя на пороге караульни, глупым, бараньим взглядом пялился на разбросанные по полу бутылки, покуда озирающий его, не подымая головы от стола, Ростопчин не спросил:
— Какого тебе?..
— Федор Васильевич! — вскинулся Архаров. — Я, право, памятуя вашу службу безупречную, мог бы и закрыть глаза на нынешнее безобразие, но…
— Ты лучше рот закрой. И пошел отсюда! Погоди. Выпить хочешь?
Побагровев, обер-полицмейстер вытянулся во фрунт, звякнул саблей:
— Извольте по форме доложить!
— По форме такое не доложишь. А скажу тебе вот что. Три года служу я за тех, кто сам того не может, будучи французской болезнью или певичками итальянскими обременен. Надоело. Потому пошел ты…
— Может быть, изволите все сказанное и в донесении изложить? — прозрачно усмехнулся Архаров.
— Непременно!
Бумагу напишет он тут же, отставку получит наутро. В Гатчине об этом узнают не позднее пятницы.
…Теперь Федор Васильевич ждал. Перебираться в столицу следовало с осени. При «молодом дворе» звание опального ему зачтется. Приезду Безбородко удивился мало, хоть особо близок с ним доселе не был — все теперь должно было идти иначе.
От крыльца, где Ростопчин встретил гостя, не спеша, перебрасываясь словом о дороге и ценах, останавливаясь против выставленной у окна английской терракоты и в оранжерее, прошли они едва ли не весь дом, до кабинета. А разговор вышел короток, словно все допреж решено и оставалось лишь пожать руки друг другу да уговориться о времени.
— Ранее нужды нет. А в конце августа я сделаю бумагу, готовьтесь ехать ко двору.
— Что же, Александр Андреевич, пусть. Дай вам Бог удачной дороги.
— Так не на край света.
* * *
Поутру действительный статский советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский выпил две чашки крепкого, «екатерининского», кофе, сам растворил морозному ветру с Невского окно и велел подать почту в кабинет. До завтрака, за которым он обычно читал почту, предстояло поработать, крепко, как в былые дни, когда, бывало, успевал он натощак половину дневных дел кончить. Вот и теперь — когда встанешь из-за стола, Господи, веси.
В молодости, впрочем, заботы выпадали иные, сверху указанные, а теперь думать надо о своем, как выпутать доброго друга Завадовского из скандального дела о банковских недостачах. История тянулась третий месяц, государыня несколько раз справлялась, а тут еще немчик-кассир сбежал с. приличной суммой. Счета все давно проверены, теперь думать надо, как доклад составить, чтобы хуже не вышло. Денег в казне нет.
Подняв взгляд на застывшего у порога камердинера, Трощинский сбросил на нос очки:
— Не стой в двери! Говори, коли вошел, все одно помешал.
— Так я говорил его милости, что занят хозяин, а он — спроси, мол, примет, дело спешное.
— Кто?
— Его милость Резанов.
— Проводи.
Мысль все равно не шла, отвлечься — к лучшему, а в случай грех не верить.
— Дмитрий Прокофьевич, простить прошу, что помешал в занятиях ваших.
— Что вы, Николай Петрович, вас видеть — всегда в радость. Холодно, поди, на улице-то? Я еще носа не высовывал.
— Морозец. На Фонтанке горы свежие залили. Крику, смеху — мимо не пройдешь, не споткнувшись.
— И то добро, в радость простому народу. Я, знаете ли, всегда полагал, истинно пишут мудрые люди: в бедности больше счастья, нежели в богатстве. Тому, у кого достаток есть, сомнения душу отравляют, а кто этим не обременен, всякой безделице радуется.
— Однако с горки чтобы скатиться, алтын требуется уплатить, так сперва, стало быть, добыть его, алтын-то!
— А это к лучшему, Николай Петрович. Когда бы, к примеру, подати с государственных крестьян не брать, они вовсе работать перестанут, с хлеба на квас будут перебиваться, а то и вовсе поля не засеют. То же с помещичьими — барщиной хороший хозяин мужиков своих к труду приучает, они и на своей земле лучше работают, достаток обретают. А у кого повинности облегчены, 'смотришь — поля сорной травой заросли, избы некрыты, скот худой, паршивый. Кто виноват? Помещик! С 'мужиков что спросишь, неразумны, а он обязан надзирать. Но вы с делом ко мне?
— Да, Дмитрий Прокофьевич. Я к вам, как Христофор Колумб к епискому Паленсии, пришел рассказать чудесную историю и предложить богатства Индий.
— А-а. Для согрева выпить чего-нибудь хотите?
— Нет, благодарю. Так если вы позволите…
— Конечно, рассказывайте!
— Вы знаете, Дмитрий Прокофьевич, женат я на дочери Григория Ивановича Шелехова, рыльского дворянина, большие услуги оказавшего отечеству. Десять лет назад был он пожалован от государыни грамотой и шпагой с бриллиантами, за поход на галиоте «Три святителя» к берегам Америки. Потом в землях открытых заведения свои установил, по указу особому знаки утверждал, владения российские ограждавшие, как должно: доски с орлами медными и надписями. Четыре месяца назад тесть мой умер. Наследие его слишком обширно уже теперь, а сколь может простираться, Бог ведает. Совладать со всем — не в силах одной семьи, я хотел бы создать компанию, подобную Ост-Индской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27