Во время затишья, когда чинук улегся, над гладью озера поднялся, как огромная амеба, серый туман, сначала всего на каких-нибудь тридцать сантиметров, а потом медленно стал наползать на берег, поглощая заросли, где дикая утка еще оплакивала украденные яйца. Туман полз по речке Наггет-Крик, как будто дразня томимый жаждой лес.
Вечером на берегах озера не было росы. Лягушки сменили тенор на баритон и исполняли короткие песни, в которых мне слышались слова «кружка рома, кружка рома». Во время засухи у лягушек всегда меняется тембр голоса. Сидя неподвижно в теплых сумерках и глядя, как выпуклый звездный свод окутывает наш дом — озеро, я вдруг понял, что мы сидим в прямом смысле слова на дне сухой воздушной реки, которая стремится на север, реки, в которой закручиваются горячие вихри, поднимают листья и уносят их куда-то на свою невидимую поверхность. Так как в здешних северных лесах почти нет голой земли, суховей не поднимал пыли.
На следующее утро я спустился к реке наловить свежей рыбы на завтрак, но не клевала ни форель, ни нерка, ни лосось, даже присоски не попадались из-за удушающе низкого атмосферного давления. К этому времени уровень воды так понизился, что жизнь тысяч лососей, пришедших с моря на нерест, была в опасности. Отсутствие дождей усугублялось еще и тем, что Наггет-Крик не пополнялся ледниковыми водами с восточных склонов величественных гор Бабин, да и уровень грунтовых вод опустился ниже обычного. Дело в том, что четыре зимы подряд почти не было снега, и запас грунтовых вод пополнялся мало, так что даже хвойные деревья с очень длинными корнями тоже страдали от засухи. Если река высохнет совсем, погибнут икринки лосося, отложенные в ямках в песчаном дне, бобрам придется перебираться из реки в озеро и на долгие годы нарушится естественный жизненный цикл многих крошечных существ, которые обитают в воде и на берегу.
Легкомысленные медвежата не умели серьезно огорчаться, даже из-за опустевших кладовых. Заметив, что у меня на переносице и тыльной стороне ладоней шелушится кожа, я позвал медвежат и натер свиным жиром их когти, голые ступни и носы, чтобы они не потрескались. Они восприняли эту процедуру как новую забаву и вертелись и урчали еще и потому, что понравилось слизывать пахучий жир.
По всей нашей охотничьей территории исчезли, не сумев найти пищу в высохших лугах и субарктической тундре, лягушки, хомяки, полевки, лемминги и личинки насекомых. Корневища и корни стали жесткими и сухими. Медвежата мгновенно приспособились пастись как копытные там, где еще остались редкие пучки трав: бизонова трава, костер, глицерия. Чем дольше тянулась засуха, тем скуднее становился естественный запас пищи, как бы далеко мы ни заходили, в чьи бы владения ни вторгались. Личинок, которые мы находили, было мало даже для одного медвежонка, не говоря уже о трех. Почти все прочие медведи ушли из нашего района в более влажную долину реки Фрейзер, рискуя, спасшись от голода, угодить под охотничьи пули. Мы искали клевер, тимофеевку, овсяницу, сладкие ростки среди скал, расположенных выше линии лугов, но подошла уже такая пора, когда все травы стали сохнуть. А чтобы развивать новые вкусовые навыки, приучаться к новой пище, надо эту пищу иметь.
Травоядные — вапити и другие олени, снежные бараны и горные козы — первыми ушли на более щедрые пастбища восточнее Оминеки. За ними потянулись, как и следовало ожидать, их привычные спутники — хищники: волки, койоты, рыси и пумы. Как-то утром я ужасно перепугался. Расти и Дасти всегда были рядом или чуть впереди. Казалось, они изучили каждый метр нашей территории, охватывающей берег озера и берег речки, болото, луг, осиновые перелески, лес и овеваемые ветром скалы. Скреч частенько отставал, особенно когда убеждался, что все съедобное уничтожено. Он держался поодаль, бесцельно блуждая в каких-то своих мечтаниях, переворачивал камни или гонялся за бабочкой, хотя знал, что ему ее не поймать. В то утро Расти, Дасти и я собирались было свернуть из осиновой рощи на гребне холма, который находился к югу от нашего дома, и обследовать побуревший от ветра луг, когда я вдруг заметил пуму, укрывшуюся в кустах и подстерегающую Скреча. Медвежонок, как обычно, замешкался метрах в тридцати от нас. Я знал, что посылать Расти и Дасти на дерево, пока я буду спасать малыша, опасно. Эта большая кошка лазает по деревьям лучше медвежат. И вот, повернувшись назад предупредить Скреча, подгоняя двух других, которые не торопились, потому что не знали, почему такая спешка, я заорал так, что сам чуть не задохнулся от страха, и, изменив наш обычный маршрут, мы помчались домой.
Я зорко следил за старой больной рысью, которая в эту пору засухи каждый вечер кружила у дома. Изголодавшаяся самка койота тоже имела виды на медвежат: у нее были щенки и она отчаянно голодала. После нашей встречи с пумой я всегда брал с собой ружье Ред-Ферна тридцатого калибра. Обстановка все ухудшалась, и я всячески поощрял медвежат изобретать собственные сигналы опасности, использовать звуки и знаки, которым я мог подражать: тихое рычанье; короткое, повторяющееся шипенье; стойка столбиком, опустив вниз лапы с вывернутыми наружу кистями (это боевая стойка медведей); оскаливание зубов; резкая остановка, как у сеттера. Во время поисков корма мы больше не играли, каждый шаг был нацелен на обучение.
Я реагировал теперь не только на разнообразное рычание, шипенье и оскал зубов, но и на любой случай, когда шерсть на загривке медведей поднималась дыбом (самый быстрый способ определить их намерения). Особенно внимательно я следил за сигналами передних лап — царапают ли они землю, бьют по земле или по дереву, делают шаг к лесу. Медвежата всегда были настороже, и это меня успокаивало.
После такого усиленного обучения у меня были все основания считать, что Расти принес мне важное известие одним августовским утром. Я был занят на кухне грязными мисками и горшками, когда он влетел в дом, встал на задние лапы и, привлекая мое внимание, забарабанил передними в стенку шкафа, что-то взволнованно бурча. Дернув меня зубами за штанину, он дал мне понять, что нужно бросить все и идти за ним. Никогда не зная, чего можно ожидать от моих подопечных, я всегда откликался на их зов.
Даже в этот ранний час воздух казался разреженным и был таким горячим, что трудно было дышать. В лицо мне дохнул сухой юго-западный ветер чинук и обвил пеленой гари. Ветер принес острый пугающий запах хвойного дыма. Ясно, что хотел мне сообщить Расти. Где-то не очень далеко, в верховьях Наггет-Крика, горел лес.

Лесной пожар

В разгар засухи воды в Наггет-Крике было так мало, что мне нечего было делать с моим лотком. Спасаясь от засухи, форель, извиваясь и наполовину высовываясь из воды, поспешно двигалась вниз к озеру, но лососи погибали, не успев отложить и оплодотворить икру. Рыбьи скелеты и следы зверей по берегам озера и реки показывали, что еще остались еноты, медведи, куницы, норки и выдры. Ласки тоже пиршествовали на этом изобилии рыбы. Расти, Дасти и Скречу приелся снулый сырой лосось. Я наварил только что уснувшую рыбу с диким луком, пастернаком, корешками цикория и одуванчиков, стеблями горчицы, и получилась какая-то острая похлебка, которой можно было несколько дней набивать чрева растущих медвежат, если к угрозе голода добавится угроза гибели.
Вода в озере у полуобнаженного устья речки прямо кишела от нерки, ход которой вверх намного опоздал. Теперь она уже не сумеет пройти вверх, и это скажется на последующих поколениях прекрасной промысловой рыбы.
Высоко над восточными склонами гор Бабин собрались тяжелые грозовые облака, такие же, как над величавой грядой холмов к югу от горы Неталзал. В сером мраке нависших облаков как вспышки орудий блистали жаркие зарницы и пропадали где-то в мрачных глубинах леса. Полоса огня полыхала уже в тридцати километрах от нас в окрестностях озера Чепмен. Чинук приносил за собой дым. На земле начали оседать хлопья белого пепла, они проникали и в дом. Мне оставалось только уповать на то, что эти тяжелые облака предвещают дождь, который потушит пожар и покончит с грозной засухой. Каждые два часа мы забирались на холм взглянуть на затянутую дымом долину, в которой лежит озеро Чепмен.
Совокупный запах горящего леса отличается от запаха составляющих его элементов так же, как аккорд отличается от звучания каждой отдельной ноты. Запах горящей сосновой смолы, зеленых листьев, лесной подстилки и деревьев смешивался в какую-то кислую вонь гнилых грибов и горелых тряпок, не имеющую ничего общего с ароматом лесного костра.
Без особой надежды на успех, а скорее просто от нечего делать я срезал все кусты и сухую траву вокруг дома, сгреб все это в кучу и сжег. Я наносил воды, по двадцать литров за раз, из пересыхающей речки Наггет-Крик и наполнил дождевые бочки на случай, если от искр вспыхнет дранка на крыше.
К полудню следующего дня в речке не осталось воды. Все грозовые тучи испарились, от молний загорелись новые участки леса. Теперь, если ветер не переменится, мы могли оказаться на пути основного пожара, бушевавшего всего в восьми километрах от нас. Он надвигался широким фронтом в двадцать пять и скоростью три километрав час и превращал в пепел все, что веками росло в лесу, уничтожая и удушая все живое на своем гибельном пути. Когда передний фронт огня оказался в пяти милях от нашего дома, я привязал каноэ к причалу и упаковал все необходимое, не забыв личные вещи Ред-Ферна, которыми он, по-моему, дорожил. Когда пожар был в пяти километрах, чинук на время стих, и я успел закидать крышу дома мокрым песком. Клубы сизого дыма не дули нам в лицо, как раньше, а поднимались теперь прямо вверх. Хотя медвежата и не могли найти себе места, карабкались то на одно дерево, то на другое, заползали под дом и все время рычали и покусывали друг друга, они не испытывали отчаяния, как я. Приготовив и загрузив каноэ, я принялся таскать ведрами песок, засыпая им крышу, и занимался этим до самого вечера.
И вдруг я вспомнил. На пути огня были три гнезда с птенцами. Я бросил ведро с песком и загнал медвежат в дом.
После происшествий с гнездами куропатки и утки я тщательно осмотрел все кусты и луг на нашей с медвежатами территории в поисках насиженных гнезд. У многих видов птенцы уже встали на крыло, но те, кто прилетел поздно, еще жили в гнездах. В дальнем конце луга, спрятанное в сухой траве, было гнездо рогатых жаворонков. Четыре едва оперившиеся дрозда, еще не умеющие летать, жили в гнезде на ветке бальзамического тополя у бобрового пруда. Еще беспомощнее было семейство дроздов-отшельников в кустах крыжовника, росших на гребне холма за нашим домом.
Заперев медвежат в доме, я схватил в сарае картонную коробку и помчался к дальнему гребню, где пожар перекидывался от одной верхушки дерева к другой. После трудного дня эти две мили показались мне бесконечными. Большую часть пути я бежал напрямик.
Когда стали видны кусты крыжовника, они уже горели. Дрозд и дроздиха уже охрипли от крика, но я все еще слышал их сквозь треск и гул надвигающегося огня. Сильный жар начал палить мне лицо и руки. Одежда так раскалилась, что, казалось, вот-вот вспыхнет. Соленый пот заливал мне глаза и попадал в рот. Я опоздал всего на пять минут. Мне, как и родителям птенцов, пришлось отступить, и я видел, как горящая ветвь рухнула в кусты крыжовника, подняв сноп искр.
В двух километрах отсюда, на отроге этой же гряды холмов, был луг, где рогатые жаворонки растили четырех птенцов. Продираясь вперед, сквозь заросли терновника и дикого винограда, я думал о том, что вытворяют медвежата, запертые в доме. Я добрался до луга и опустился на колени в сухой высокой траве; оба жаворонка, самец и самка, прилетели и сели рядышком на край гнезда, эти простодушные птицы всегда прилетали ко мне. Все шестеро смотрели на меня слезящимися от дыма глазами. Они не боялись.
Огонь приближался. Времени на раздумья не оставалось. Нужно было сейчас же принимать решение и действовать. Луг в километр длиной и шириной в сто метров перемежался полосами гравия, через который огню не проскочить, но здесь птицы наверняка погибнут, потому что в трех метрах от гнезда начиналась опушка леса. Трава была похожа на сухую стружку.
В отчаянном порыве я схватил гнездо, перенес его в центр луга и оставил там, прикрыв его пучками травы. Жаворонки-родители летели за мной. Когда я уходил, они что-то щебетали детям. Все обойдется, если только они выдержат жар и дым. Оставалось надеяться на удачу.
У бобрового пруда положение было еще хуже. Росший в каньоне лес твердых пород — ива, ольха, кизил, тополь бальзамический, — как и подлесок из широколистных трав и кустарника, горел много медленнее, чем мягкие и смолистые хвойные деревья на открытых склонах, но в ущелье была хорошая тяга, как в очаге с дымоходом. Основной фронт огня медленно двигался по обе стороны лощины Наггет-Крика к озеру Бабин.
Дроздиха замертво лежала у тополя, прямо под кустом, по-видимому, она задохнулась от дыма. Дрозд или улетел, или погиб где-то. Я подпрыгнул, схватил ветку за конец, нагнул ее, снял гнездо с четырьмя осоловевшими птенцами и сунул его в картонную коробку. Пламя в верхушках деревьев поглощало весь кислород и грозило смертью всему живому на дне ущелья. Я почувствовал слабость, у меня даже пропало желание идти домой.
С трудом пробираясь по грязной жиже реки, где гнила рыба, я вдруг сообразил, что пламя всего в двух километрах от нашего дома. Если дом загорится или станет совсем невозможно дышать от дыма и жары, мне придется погрузить медвежат и новых моих приемышей в каноэ и ночевать на другом берегу озера. Так как здесь, на севере Британской Колумбии, темнело только в десять, у меня оставалось около двух часов, чтобы накормить медвежат и птиц и принять разумное решение.
Встревоженные мордашки Расти, Дасти и Скреча прилепились к стеклам веранды, когда я вошел на крыльцо. Они захлебнулись в восторженном кашле и визге, как будто я отсутствовал целую неделю. Впервые я запер их, и впервые они оставались одни. Увидев меня, они на радостях стали скакать, кататься по полу, как собака при виде хозяина. По счастью, они были слишком напуганы, иначе наверняка перевернули бы в доме все вверх дном и побили бы окна, метя в свое отражение. Но они были ошарашены и обижены, когда я резко дал им понять, что птенцов нельзя есть и с ними нельзя играть. Я не сразу выпустил медвежат из дома, потому что тут появились бобры, покинувшие свой пруд. Бобрам специфичное устройство организма и образ жизни давали завидное преимущество перед остальными лесными обитателями, застигнутыми пожаром: они сумели всей колонией пройти больше километра к озеру, где им было легче уцелеть, потому что они могут жить в воде.
Медвежата, сами не отличаясь серьезностью, мою серьезность всегда чувствовали и уважали, по крайней мере внешне, три мои непререкаемые заповеди: не ешь такие-то и такие-то грибы; не пытайся напугать лося, рысь, пуму или гризли; не разоряй птичьи гнезда.
Медвежата недолго кувыркались, прыгали и лизали мне руки, потому что Расти — самый умный и наиболее предусмотрительный из всех — потянул меня за штанину к двери, стараясь обратить мое внимание на то, что творится на берегу.
Поставив коробку с дроздами подальше от медвежат на каминную полку, я вместе с медведями пошел на скалу, возвышающуюся над берегом. Перед нами открылось зрелище, трагичнее которого не бывает в природе. Вдоль всего берега, к северу и югу от Наггет-Крика, насколько хватал взор панически бежали, гонимые пожаром, стада зверей, которые по каким-то причинам не ушли раньше, хотя длительная засуха предвещала нынешнее бедствие. Теперь же во всеобщем смятении хищники и их жертвы бежали бок о бок. Молодой олень бежал мимо пумы, и оба не обращали на это внимания. Заяц и рысь, лосенок и волк метались в поисках своих семей, спасаясь от общего врага, от которого не было пощады. Старая самка койота с отвисшими сосками вползла к нам на крыльцо. На боках у нее вздулись волдыри, на спине были раны, как будто бы какое-то горящее дерево тяжело придавило ее к земле. По ее безучастному взгляду я понял, что ее щенки, наверное, погибли. Я пристрелил ее из ружья.
Жар от горящего позади дома леса стал таким сильным, что было уже трудно дышать и я решил не откладывая переправить медвежат и дроздов через озеро. Когда я размещал медвежат в лодке, к озеру от русла Наггет-Крика приковыляла олениха. Спина ее еще дымилась. Зашатавшись, олениха рухнула в воду в десяти футах от каноэ. Обожжена она была смертельно и ноги сильно поранила, хрипло блея от боли, кротко следила своими карими широко расставленными глазами, как я вставлял патрон в ствол ружья. Я сделал то, что должен был сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23