— Вот и поразмысли над этим вопросом, — сказал Ларч. — Хорошенько поразмысли! К первому ноября я вернусь и привезу тебе припасы, вот тогда ты мне сам на него и ответишь.
А между тем Расти все реже и неохотнее соглашался уходить от того места, где я работал. Первого сентября я отпустил Дасти и Скреча в лес за пропитанием одних. Конечно, я сильно беспокоился, зная, что более смирные медведи остались без вожака. А начиная с десятого сентября Расти окончательно отказался ходить без меня в лес. Утром четырнадцатого, не успели Дасти, Скреч и Спуки скрыться, как Дасти вдруг снова появилась на берегу ручья, где я в то время работал. Она вела себя как безумная — скулила, тыкалась в меня носом, потом встала на дыбы и повалила меня в воду. Тут прискакал Расти, и они стали драться и колошматили друг друга посреди ручья, пока не подоспел Спуки и не загнал разбушевавшегося Расти на дерево. Дасти кинулась к дому, уселась на крыльцо и принялась стонать. Мокрый до нитки, я приплелся за ней следом и стал гладить по голове.
Все произошло так быстро, что я совсем забыл про Скреча. А между тем он не вернулся с остальными. Я стал звать Скреча, и тогда Расти слез с дерева и вместе со Спуки направился к озеру. Дасти кинулась следом за ними. Отойдя немного, они покружили на месте, потом все трое уселись на землю мордой ко мне, как бы призывая меня присоединиться. Утро было пасмурное, собирался дождь, но я все-таки решил, что раз зовут, надо идти. Хотя я шагал широко, как индеец, но еле поспевал за медведями, которые направились к югу, в ту сторону, куда обыкновенно ходили кормиться. Я все-таки отстал от них на полмили; тогда они обернулись и стали нетерпеливо рявкать на меня. Расти даже подбежал ко мне, чтобы узнать, отчего я замешкался. Они явно спешили поскорее вернуться на место какого-то происшествия.
Пройдя четыре мили вдоль берега, медведи круто свернули в заросли карликовой сосны, где громоздились завалы из поросших сфагнумом стволов. Помню, как на меня пахнуло оттуда прелым листом и грибами. Выбиваясь из сил, я заплетающимися ногами вступил на звериную тропу, ведущую в гору; здесь деревья росли свободнее.
И вот я увидел Скреча, он сидел и стонал, а в его правую лапу, под самой пяткой, крепко впились острые зубья капкана, поставленного каким-нибудь траппером. От железной скобы капкана тянулась цепь, прибитая к колоде, которая была закреплена между четырьмя деревьями. Такие капканы представляют собой изобретение еще более жестокое, чем обыкновенные створчатые, которые захлопываются на жертве, словно стальные челюсти. Эти острые кривые шипы устанавливают на звериной тропе; когда пружина срабатывает, серповидные шипы с зазубренными краями так глубоко вонзаются в тело жертвы, что зверь не может выгрызть их зубами. Две пары стальных шипов защелкиваются, срабатывая наподобие ножниц; некоторые трапперы, покидая в апреле лес, оставляют капкан до осени, не удосужившись их разрядить; сколько трагедий происходит в лесу, когда животное, нечаянно задевшее взведенный капкан, погибает мучительной голодной смертью, терзаемое страхом и болью. Я сам не раз слышал от трапперов, что эти капканы с шипами — самое жестокое орудие убийства, когда-либо изобретенное человеком.
Я не знал, подпустит ли меня Скреч и смогу ли я его вызволить из капкана. Я даже не был уверен, сумею ли разрядить механизм, представлявший собой храповик с собачкой, который удерживал зазубренные шипы в лапе медведя. Капкан был ржавый, а устройство его слишком сложно, чтобы разобраться в нем, имея дело с большим и сильным зверем. Мне даже пришло в голову сходить домой за веревкой, чтобы сначала связать медведя. Но это значило проделать восьмимильный путь. Я решил, что попытаюсь обойтись без веревки. Я присел возле медведя и обхватил его морду, в ответ на этот привычный жест, заменявший у нас рукопожатие, Скреч тихонько застонал и облизал мне лицо и руки. Я почесал ему живот, и он перевернулся на спину; теперь можно было рассмотреть устройство капкана. Ступня была цела, но я не мог знать, как обстоит дело с ахиллесовым сухожилием и целы ли кости и нервы в лодыжке.
Мне вспомнились слова, которые я в прошлом году слышал от Ларча: «У страха двое детей — панический ужас и мужество». Кротость Скреча помогла мне совладать с припадком панического страха. Мужество мое родилось по воле случая. Я срезал хорошую крепкую ветку, чтобы просунуть ее между кривыми шипами и разрядить механизм. Ласково уговаривая урчащего Скреча, который терпеливо лежал на спине, как пациент на операционном столе, я осторожно придавил обеими ногами плоский конец капкана, с другой стороны его держала колода. Таким образом получился длинный рычаг. Остальные медведи обступили нас и следили за моими действиями, затаив дыхание и замерев как статуи. Достаточно было надавить палкой, как пружина сжалась, и шипы с неожиданной легкостью разомкнулись, причинив Скречу резкую, но непродолжительную боль в тот момент, когда они выскочили наружу из его тела. Скреч взвыл и отпрянул в сторону; он был уже свободен. Остальные медведи злобно зарычали, но не двинулись с места.
Обливаясь кровью, Скреч заковылял домой, поджав лапу, по пути он часто останавливался и заглядывал мне в глаза, чтобы хоть взглядом поведать о своих мучениях.
Три дня и две ночи он пролежал на нашей гигантской кровати, а я подавал ему в постель воду и копченую рыбу, которую он нехотя ел. Промыв его раны в теплой соленой воде, я больше к ним не притрагивался, положившись на целительные силы природы. Зашить обе раны Скреча без наркоза нечего было и пытаться. Он почти беспрерывно спал, но меньше ворочался во сне, когда чувствовал рядом мое присутствие, а когда его касался теплый бок братца Расти, он начинал тихонько мурлыкать во сне, как разомлевшая на солнышке рысь. На третью ночь Скреч встал и, пошатываясь, поплелся вместе с Дасти и Спуки по берегу озера, стараясь не отстать от этой парочки, которая явно хотела от него отвязаться.
Во время болезни Скреча мы с Расти часто уходили вдвоем на прогулку, пока он и Дасти спали. Расти ни за что не хотел идти в лес один и возвращался со мной, не успев как следует наесться: чтобы насытиться, ему понадобилось бы обойти очень большую территорию, а такие походы мне были просто не под силу. Я часто забирался на белые известняковые утесы, которые высились на северном берегу Отет-Крика, в надежде, что медведь хорошенько попасется на широком лугу, раскинувшемся у их подножия на сто акров; но Расти тоже любил посидеть на вершине скалы, где гулял ветер, внимая сентябрьским песням елей и хемлоков, доносившимся снизу, словно приглушенная музыка органа; при этом он вглядывался вдаль с таким видом, словно бы сам решил побывать когда-нибудь в тех местах.
Из всех наших путешествий этому медведю, по-видимому, больше всего полюбилось (не говоря, конечно, о главном его занятии — кормежке) катание на каноэ. В начале октября я чуть ли не каждый день отправлялся с ним под вечер, когда стихал ветер, в плавание по северо-западному рукаву озера; видно было, что Расти получает от этих прогулок громадное удовольствие. Медведь обладал замечательным чувством баланса; мы часами плавали в каноэ, иногда я рыбачил, потом снова брался за весло, а он, сидя впереди меня и положив передние лапы на борта лодки, чутко следил за ее равновесием. За эти вечера мы с ним так сблизились, что для взаимопонимания нам уже почти не требовалось никаких внешних знаков. Мне хочется верить, что мы с ним сделали по крайней мере первый шаг навстречу друг другу через ту непроходимую бездну, которая за множество веков пролегла между зверями и человеком.
Под влиянием дальнейших событий все остальные дни вплоть до ноября слились в моем представлении, и я не могу уже в точности восстановить последовательное течение времени. Дневник был заброшен, и я не отмечал дней по календарю. Помню, что после одной холодной и дождливой ночи последовала целая неделя солнечных дней с ночными заморозками. В эту теплую неделю медведи вдруг начали уходить на жировку днем и возвращаться домой к вечеру, чтобы провести холодную ночь в домашнем тепле. Поскольку со времени отъезда Ларча я ни разу не слышал на озере моторных лодок и гидропланов, то решил, что у нас установился статус заказника или провинциального парка, иначе с началом охотничьего сезона я стал бы сопровождать медведей в их лесных странствиях. Поэтому я был неприятно поражен, когда в один прекрасный день с озера неожиданно послышался приглушенный расстоянием рокот лодочного мотора. В северных лесах все звуки, бесконечно преломляемые эхом, разносятся далеко вокруг, причем они порой так изменяются на своем пути, что воспринимаются совершенно искаженно и нет никакой возможности судить о том, где находится их источник. В то утро я готов был поклясться, что слышал не только тарахтение мотора, но и хлопанье ружейных выстрелов, однако эти звуки показались мне такими далекими и смутными, что я приписал это впечатление хрусту сухих веток которые часто обламывались и падали в это время года.
«И все-таки мне будет спокойнее, когда эти бродяги вернутся домой», — подумал я про себя.
На закате медведи не вернулись. Лес погрузился в непроницаемую тьму безлунной ночи, которая казалась еще мрачней от зова одинокой потерявшейся куропатки. От страха она так раскричалась, что обнаружила себя и была схвачена лисой; слышно было, как вопит пойманная птица. Я сидел на крыльце, вслушиваясь в ночь, поджидая медведей, и при каждом шорохе вздрагивал. Наконец мороз стал пощипывать меня за нос и за уши, и, уйдя в дом, я разжег огонь в печи, решив, что медведи придут совершенно продрогшие.
«Скорее всего, — подумалось мне, — они откопали какую-нибудь тушу, припрятанную про запас медведем-гризли, и им пришлось обороняться от хозяина».
Я живо представил себе, как они карабкаются на кровать и зевают, разомлев от тепла, как повертевшись, устраиваются на ночлег, сторонясь при этом длинного пухового спального мешка, лежащего посередине, потому что… «это имущество Боба, а он не уступит своего места». На каждый шорох ветра, треск сухой ветки я бросался к двери и, напрягая слух, вглядывался в пустой мрак. Я так нервничал и беспокоился, что не мог усидеть от нетерпения, хотя достаточно хорошо знал, что медведи подходят к дому не таясь; они с топотом взбегали на крыльцо, рыча и награждая друг друга тумаками, каждый старался оттеснить другого, чтобы первому отпереть щеколду; ворвавшись, они гурьбой кидались ко мне здороваться, потом начиналась толкотня из-за места на кровати или в конуре, смотря по тому, где им вздумается в этот раз лечь. Я просидел до утра, подбрасывая в очаг поленья, но так и не дождался медведей.
Когда окончательно рассвело, я разложил несколько костров, надеясь, что дым привлечет людей: на озере мне снова послышался шум мотора, и я хотел предупредить охотников, что в лесу бродят ручные медведи. Я довольно далеко прошелся по берегу озера, но никто не отозвался, и я побрел домой, слушая, как замирает тарахтенье моторки, удаляясь, кажется, в сторону Мидл-Ривер. Неподалеку от хижины Ларча на озеро опустился гидроплан, второй, судя по звуку, сел где-то возле впадения Дрифтвуд-Ривер в северо-восточный рукав Таклы. Не прошло нескольких минут, как среди мирных гор вдруг совершенно отчетливо прогремели раскаты ружейных выстрелов.
Парламент так и не принял временных охранных мер до окончательного решения вопроса.
Я столкнул на воду каноэ и поплыл вдоль самого берега, стараясь обнаружить следы присутствия медведей, но смог одолеть лишь километр — поднялся ветер, вздымая полутораметровые волны. Резкие порывы легко разворачивали нос ненагруженного челнока, и он крутился на воде, как березовый листок. Мое каноэ стало быстро оседать, так как с каждой волной в него заплескивалось по нескольку галлонов ледяной воды; делать было нечего, пришлось пристать к берегу. Вылив воду я вернулся домой, так и не найдя никаких следов исчезнувших медведей.
Два дня спустя лес вокруг хижины закишел белками-летягами. Маленькие планеристы скользили в пространстве между деревьями, и, едва коснувшись земли, стремглав карабкались на дерево, повторяя всё сначала. Казалось, что зверьки заняты странной игрой. Пока тут жили медведи, я и не подозревал о существовании летяг.
Пошел третий день с тех пор, как пропали медведи. Разглядывая в бинокль лесные просторы, я вдруг увидел на звериной тропе могучую фигуру Расти. Расти был ранен. Я позвал его и сам побежал навстречу, но когда я приблизился на расстояние пяти метров, он встал на дыбы, зарычал и приготовился к нападению. Увидев, как он раскинул передние лапы и выставил когти, я понял, что он невменяем и не узнает меня.
— Расти! — окликал я его снова и снова, отступая перед грозно рычавшим медведем. Расти не замечал меня, он даже ни разу не взглянул мне в лицо, а точно высматривал что-то, устремив взгляд поверх моей головы. Вся шерсть у него на груди, на плечах, на животе и на лапах слиплась от засохшей крови. Рану невозможно было разглядеть. Он свирепо рычал, и шерсть у него на загривке так вздыбилась, что он стал похож на гризли. Медведи рычат по всякому поводу, но продолжительный утробный рык означает у них готовность к бою. Скоро Расти рухнул. Кое-как поднявшись после нескольких неудачных попыток, он шатаясь побрел к хижине. Я медленно шел следом, готовый к тому, что медведь может в любую минуту обернуться и броситься на меня. С жалобными стонами он вскарабкался на крыльцо, на заплетающихся ногах вошел в дом, заполз в конуру, в которой перезимовал две зимы, и, точно обмякнув, свалился там и заскулил. Слава богу, мне не пришлось встречаться с ним взглядом; он шипел и рычал на меня, но его стекленеющий взор был устремлен куда-то вдаль.
Сняв деревянную заслонку, я просунул в конуру миску с водой, но медведь одним взмахом правой лапы отшвырнул ее, и она полетела через всю комнату в дальний угол. Не помню уж, что я делал; знаю только, что ласково уговаривал его и старался придумать, какую вещь ему дать, которую он скорее всего вспомнит. Когда я принес старое жеваное одеяло, служившее ему когда-то игрушкой, он только ощерился, но не сбросил все-таки остальных, которыми я его укрыл. Немигающие глаза Расти с расширенными зрачками точно остекленели, из пасти, покрытой по краям засохшей кровавой пеной, вырывалось тяжелое дыхание, сморщенный язык свисал на пол. Я попытался разглядеть, куда он ранен, но ничего не мог увидеть из-за густой шерсти, а о более тщательном осмотре не могло быть речи, так обезумел Расти от мучений. Мною овладело чувство полной беспомощности, я сидел над ним и ждал, чтобы медведь потерял сознание, тогда можно будет узнать, насколько опасна его рана, и приняться за какое-нибудь лечение.
Если Расти пострадал в схватке с гризли, лосем или стаей лесных волков, то еще можно надеяться на поправку, но если в его могучем теле засела ружейная пуля, все может обернуться иначе. При поверхностном осмотре я удостоверился, что голова и спина невредимы, там не было ни одной царапины, не обнаружил я также и следов выдранной шерсти; стоило в этом убедиться, как у меня упало сердце. В серьезной звериной схватке никогда не обходится без царапин — шерсть летит клочьями. Тут Расти со стоном перевалился на другой бок, и я успел мельком взглянуть на его грудь. В спекшейся от крови шерсти не было видно отверстия, и у меня забрезжила надежда, что раз уж он, слава богу, дома, все как-нибудь обойдется.
Началось долгое бдение. Я придвинул свой стул поближе к моему больному другу. Медленно текли часы, медведь перестал метаться, стоны затихли. Наконец он закрыл глаза, и сон принес ему облегчение. Я старался не шелохнуться, чтобы шум не разбудил его.
В эти часы я с небывалой ясностью понял всю силу привязанности, которая связывала меня с этими медведями. Из головы у меня не шла мысль: «Где-то сейчас Дасти и Скреч… и Спуки? Отчего они не вернулись? Неужели они закончили свои дни так же, как их мать — в лодке какого-нибудь охотника?» Они были бы легкой добычей для любого стрелка; сами радостно кинулись бы ему навстречу; конечно, в рассказах охотника эта встреча превратится в опасное приключение, хотя на самом деле он заслужил за свой подвиг не больше славы, чем храбрец, убивший соседскую собаку. Мне вспоминался день, когда Дэн Йегер угостил медведей конфетками.
Я не ощущал времени; когда на востоке занимался свет, я знал, что наступило утро, а когда становилось темно, понимал, что уже ночь. Пока Расти спал, я на цыпочках подошел к очагу и наварил большую кастрюлю овсянки, не для себя, а чтобы покормить медведя, если он захочет, когда проснется. Сам же только выпил несколько чашек крепкого кофе да иногда закуривал трубку, а все остальное время сидел на страже возле медвежьей конуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23