Так прошло, по-видимому, два или три дня, пока Расти не проснулся. Он очень ослабел, но все понимал и снова стал почти что прежним ласковым, умным существом, глядя на меня светлокарими глазами с растерянным и страдальческим выражением. Я погладил его по голове, и он, как всегда, благодарно и нежно лизнул мне руку. В мгновение ока я оказался рядом с ним в конуре и прижимал к своей груди его бедную мохнатую голову. Скоро он опять заснул, положив голову ко мне на колени, дыхание его стало ровнее, он больше не стонал и не подергивался.
Пока он спал, я вспоминал, как три жалких маленьких детеныша, шлепая по воде, перебрались через Наггет-Крик на берег озера Бабин в день нашей первой встречи; как они упрямо цеплялись за ветви старой пихты и не хотели слезать, пока голод не заставил их принять предложенную помощь; как они постепенно все прочнее входили в мою жизнь, пока наконец я сам не научился жить их жизнью и видеть мир их глазами; я вспоминал счастливые времена из их безмятежного детства, когда мы вчетвером, бывало, целые вечера напролет просиживали у костра возле хижины Ред-Ферна. Я точно сейчас видел, как маленький Скреч тормошит разомлевших на солнышке Расти и Дасти. Скреч не мог спокойно смотреть, как другие спят, когда ему самому хотелось поиграть. А получив от брата и от сестры заслуженную взбучку, он спасался под мою защиту. Шум лодочного мотора означал для них радость, потому что возвещал о приезде Ларча А-Тас-Ка-Нея; заслышав индейскую моторку, приближающуюся со стороны Топли-Лендинга, мы гурьбой высыпали на берег в надежде, что к нам приехал друг.
Какая злая насмешка судьбы! Те звуки, которые нас всегда так радовали, на этот раз оказались предвестием страшного несчастья. Я гладил мягкую мохнатую голову спящего Расти и думал об отзывчивости так называемых бессмысленных тварей. Как чутко понимают зверята любое приказание старшего! Это касается не только сигналов опасности, но и любого другого действия. Тот, кому довелось наблюдать за подрастающим животным, не устает удивляться, видя, как буквально на глазах развивается его восприимчивость. Возможно, что степень чуткости, с которой животное отзывается на явления окружающего мира и поведение других живых существ (которая у домашних животных ослаблена вследствие вековой привычки к уходу и заботам человека, но, тем не менее, отчетливо присутствует и у них), послужит в дальнейшем тем мерилом, по которому мы будем судить об их умственных способностях.
За час до восхода солнца дыхание Расти стало вырываться сбивчивыми протяжными вздохами. Он не открывал глаз. Положив его голову на сложенное в несколько раз одеяло, я отошел зажечь свечу и подкинуть в печку дров. Через пять минут вернулся, сел на свое место и хотел, поглаживая густую шерсть, поговорить с моим другом. Но Расти был уже мертв.
Долго сидел я, оцепенев от горя, не в силах пошевелить даже рукой, и все старался понять, в чем же была моя вина перед этими тремя чудесными, доверчивыми зверями. Расти погиб от одной единственной пули, пробившей в его груди маленькую круглую дырочку. Сначала я думал, что Дасти и Скреча постигла та же участь. Около полудня я пошел на ручей к промывочному желобу, взял брошенную там кирку с лопатой и выкопал могилу. Обвязав веревкой тяжелое медвежье тело, вытащил его на двор, где мы все вместе провели столько часов, греясь на солнышке.
Еще тяжелей было оттого, что ещё не улетевшие два дрозда, усевшись на своей полочке, молчаливо следили за похоронами.
Может быть, наша особенная близость с Расти объясняется тем, что я с давних пор привык во всем полагаться на него как на вожака медвежьей троицы. Он был самым сообразительным из них и по отношению к двум другим исполнял роль няньки и наставника. На третьем году жизни он стал прекрасным товарищем — живым, веселым, надежным и преданным. Подобно тому как собака, однажды выбрав хозяина, дарит ему любовью и понимание, вкладывая в служение всю верность и преданность, на какую способна, так и Расти в те месяцы, что я имел счастье общаться с ним, одарил меня своей любовью. Таская тяжелые круглые булыжники из Отет-Крика на его могилу, я старался не затоптать медвежьи следы, тянувшиеся от берега ручья к хижине.
В каком-то душевном оцепенении глядел я вечером на безмятежный закат, сидя на ступеньках крыльца. Плавающие в вышине перистые облака еще догорали розовым заревом в лучах скрывшегося за горами Оминека солнца, их отражение розовело в зеркальной глади озера Такла, создавая иллюзию двойного заката. Но это величественное и прекрасное зрелище ни на минуту не заставило меня забыть о медведях. Не раз они вместе со мной в таинственный сумеречный час любовались с этого крыльца блеском широко раскинувшегося озера, вглядываясь в очертания дремучих лесов на том берегу и в сиявшие белизной зубцы Скалистых гор.
Хотя с тех пор миновали долгие годы, они не изгладили из моей памяти воспоминания о былой дружбе и не смягчили горечь утраты.
На следующий день, собираясь в безнадежные поиски Скреча и Дасти, я увидел, как стайка дроздов, покружив над хижиной, взвилась над лесом, устремляясь в дальний полет к югу.

Рассказ индейца

В ночь, когда умер Расти, мною в какую-то минуту овладела неотвязная мысль, что Дасти и Скреч должны быть живы. Припоминая, сколько я слышал выстрелов, насчитал их шесть или восемь; словом, целая обойма. На песке должна была остаться кровь; может быть, охотники прямо на месте освежевали тушу. Среди индейцев секани только самые отпетые употребляют медвежатину в пищу из-за того, что медведи питаются падалью. Может быть, хотя бы один из медведей избегнул гибели, и, может быть, оставшийся в живых лежит сейчас, раненый и беспомощный, где-нибудь в пещере, неспособный защититься от волков и койотов.
На рассвете я надел на плечи рюкзак и отправился вдоль озера в ту сторону, откуда слышались выстрелы. Проходя знакомым путем и вглядываясь в каждую скалу, каждую выброшенную волнами палку, каждый ведущий к воде след, я чувствовал, как за мною следит множество внимательных глаз. Морозные ночи и студеные дни заставили оленей, вапити и снежных баранов переселяться в долину реки Фрейзер, где они обычно зимуют. Волки и пумы неслышными тенями сопровождали стада, а следом за ними рыскали койоты в надежде поживиться объедками после крупных хищников.
Тщательно обыскав на протяжении восьми километров прибрежные заросли полыхающих осенним костром осин, тополей, кленов и так и не найдя стреляных гильз, я в отчаянии пустился в обратный путь, продираясь сквозь кусты дерена и чертова когтя. И здесь, и на прибрежном песке напрасно было искать что-либо, всё давно затоптали мигрирующие стада копытных; я так и не увидел никаких признаков медведей: ни следов, ни помета — ничего не нашлось ни в болотах, ни на лугах, ни в других местах, куда они обыкновенно ходили кормиться. Отыскать их по следу оказалось невозможно.
Вечером, размышляя у очага, пришел к выводу, что можно допустить два варианта событий — либо охотники убили медведей и увезли с собой туши, либо спугнули их выстрелами, а возможно даже и ранили, и тогда звери покинули привычные места кормежки. Исходя из предположения, что хотя бы один медведь остался в живых, я решил завтра же отправиться за двенадцать миль вверх по течению Отет-Крика к озеру Нэтоуайт. По обе стороны ручья имелись «живые» звериные тропы, и как раз оттуда пришел Расти. Дойдя до самого озера, я ни разу не наткнулся на медвежий след.
Расчистив и починив завалившийся от старости и поросший мхом бревенчатый навес, разбил свой лагерь у впадения Точча-Лейк-Крик в озеро Нэтоуайт. Над головой клубились и погромыхивали черные тучи; я накрыл навес брезентом, потому что ночь предстояла дождливая.
Не успел я, поужинав, спрятать мой трехдневный припас на лиственницу на случай, если ко мне забредет медведь, как вдруг, откуда ни возьмись, действительно появился старый самец; охваченный беспокойством перед зимней спячкой, он с ревом ворвался в лагерь и, стараясь выгнать меня из-под навеса, стал запугивать: рыл лапами сырую землю, шипел, скалил желтые зубы, сточенные от старости и вследствие привычки щелкать ими, на страх врагам, точно кастаньетами. Когда медведь при встрече начинает шуметь, скандалить и ругаться, такое задиристое поведение служит верным признаком его безобидности. Медведь еще немного похулиганил, поревел, пошвырял сухим листом и сообразил, в конце концов, что меня на мякине не проведешь. Тогда он стал ползком подбираться к моему навесу. Жалея его достоинство, я не стал дожидаться, когда он приползет на брюхе клянчить подачку. Решив, что его, наверно, привлекает запах соленого пота, я зачерпнул ложку соли и насыпал горку вожделенного лакомства на лежавший поблизости гладкий камень. Слизав соль до последней крупинки, медведь долго еще вертелся вокруг камня и вычистил его до блеска. Будучи убежден, что попрошайничество так же гибельно для животного — будь то дикого или домашнего, — как и для человека, я прибегнул к подлой уловке, поступил, можно сказать, жестоко. Сознавая, что совершаю предательство по отношению к доверчивому существу, я пошел против своей совести — а такие вещи никогда не забываются — и насыпал на камень перцу. Старый медведь расчихался, расфыркался, кинулся сломя голову в ледяной ручей и стал нырять с головой под воду, чтобы охладить свой раздраженный нос. Больше он ко мне не совался и на всю жизнь запомнил человеческое коварство. Этого-то я и добивался своим неприглядным поступком, памятуя об убийстве друга, которого совсем недавно похоронил.
Промокнув до костей под дождем, лившем не переставая целую неделю, и не найдя никаких следов, я вернулся домой, чтобы хорошенько подумать, как быть дальше. Когда небо прояснилось и южный ветер чинук принес в первых числах ноября тепло индейского лета, я стал ежедневно, захватив с собой завтрак, взбираться на известковые минареты, высившиеся по обе стороны Отет-Крика, на которых мы прежде часто сиживали с Расти, озирая горы Оминека. С этого наблюдательного поста я снова и снова разглядывал в бинокль каждое дерево на каждом из окрестных склонов; не пропуская ни одного озерца на уступах, внимательно изучал прибрежные заросли; пристально вглядывался в каждый луг, каждое болотце, во все черничники, где еще оставались кое-где последние ягоды; обследовал каждый каньон, каждый гребень горы и каждую впадину. Горные козы и бараны Далля уже спустились в зону лесов; вапити, олени и снежные бараны откочевали с пастбищ в другие места. Над зоной кустарника грелись на солнышке медведи-гризли, охраняя выбранные для зимней спячки пещеры, куда они залягут при первом дыхании северной бури. Черные медведи бродили по краю лесного пояса, отыскивая семена и орехи, припрятанные земляными белками и бурундуками в укромных местах под камнями. Если бы Дасти и Скреч были живы и бродили в этих местах, я бы их обязательно заметил. С каждым разом я все больше терял надежду и, возвращаясь вечерами домой, все чаще подумывал о том, чтобы сесть в каноэ и уплыть в Форт-Сент-Джеймс.
Если же я собирался провести зиму на озере Такла, пора было не мешкая к ней готовиться, запастись дровами, наловить и накоптить рыбы, проконопатить щели дома свежим мхом и поправить просевшую крышу, а я никак не мог заставить себя приняться за эти неотложные дела. По ночам температура опускалась до двадцати трех — двадцати шести градусов ниже нуля. В лесу стоял туман, и то и дело оттуда доносился треск — это лопалась кора на деревьях. Наловив немного нерки и напилив на несколько дней дров, я снова пускался по привычному маршруту моих медведей, надеясь напасть на какой-нибудь след, подсказавший бы мне, что кто-то из них — Дасти, Скреч или Спуки — остался в живых.
Однажды в довольно ветреный день, когда я сидел, заворожено наблюдая колышущуюся листву тополей на темном фоне хемлоков, воздух вдруг наполнился тревожными голосами перелетных птиц. Образовав косяки, и дружно поднявшись с озера, все сразу полетели на юг. Целую неделю прибрежная полоса озера шириной в два километра была занята готовящимися к отлету водоплавающими птицами, так бывало каждый год, но никогда еще я не видел, чтобы птицы снимались так дружно и покидали Таклу с такой поспешностью. Длинным неровным строем, оглашая воздух трубными кликами и свистом, два часа кружили над озером лебеди, а потом устремились к рисовым болотам Миннесоты. Три дня и три ночи без умолку гоготали гуси и крякали утки, сбиваясь в стаи, и, построив свои маршевые порядки, отлетали на юг.
Но вот улетели перелетные птицы, и в холодеющие северные леса вернулась тишина и покой. Оляпки и другие зимующие птицы, тихонько посвистывая, летали над ручьем, садясь иногда на выступающие из воды камни.
Маленький дрозд-отшельник, все лето распевавший у меня на крыше свои прекрасные песни, какие только можно услышать в Канаде, вдруг камнем упал на землю. За пять минут до смерти спев мне свою последнюю, может быть, самую лучшую песню.
Становилось все холоднее, а к вечеру прихватывал такой мороз, что я перестал сидеть на крыльце, любуясь, как озерная форель, охотясь за ручейниками, высоко выскакивает из воды и, громко плеснув, снова исчезает в глубине. Смолкали крики шумливых соек, затихали синички-гаечки, когда в лесу начинали свой ночной концерт великие певцы — волки.
Однажды я засиделся до темноты, вытаскивая застрявшие в руках и ногах колючки кошачьего когтя и прислушиваясь к звукам ночных животных, которые с тех пор, как утихомирились медведи, куницы и пеканы, мирно кормились бок о бок, не мешая друг другу. Гудзонские бурундуковые белки уже улеглись в спячку, зато летяги резвились вовсю, вознаграждая себя за вынужденный отдых; последний килограмм овсянки, оставшийся от моих запасов, я скормил этим зверькам, которые стали прыгать ко мне прямо на шляпу, спину или плечи, и делали это так плавно, что я бы и не заметил, если бы они не теребили меня за воротник, выпрашивая новую подачку, которую они тут же прятали за щеки.
Вытащив последнюю колючку, я уже собрался было уйти в дом, чтобы зажарить на ужин лосося, как вдруг с другой стороны озера, поросшей густым ельником и кедрачом, послышалось слабое тарахтение моторки. Я боялся встречи с Ларчем или с кем-нибудь еще из знакомых индейцев, зная, как они относятся к медведям. Я решил, что попрошусь в лодку и уеду отсюда. Но почему-то мне показалось, что лодка незнакомая и это не Ларч, а кроме Ларча никто обо мне не знал. Всех Бобров, которые были сторонниками создания провинциального парка, давно выжили из Британской Колумбии их противники; поэтому я подумал, что это, наверное, какой-нибудь случайный охотник, ищущий на ночь пристанища, так как хижина Ларча была заперта на замок. Железный, хотя и неписаный, закон Севера гласил, что если на двери висит замок, никто, кроме хозяина, ни при каких обстоятельствах не может войти в дом, какими бы правами он ни пользовался на этой территории. Множество заброшенных хижин разваливалось и ветшало без хозяйской руки, но никто не смел к ним притронуться, поскольку неизвестно было, кому они принадлежат; обычай соблюдался неукоснительно. Когда лодка доплыла до середины озера, я разглядел в бинокль, что в ней сидит один индеец; он низко наклонил голову, спасая лицо от холодного юго-западного ветра. Я бросился в дом, развел жаркий огонь в печи и стал стряпать ужин для незнакомого гостя. Я знал, что это не Ларч, потому что лодка была до отказа нагружена ящиками, да Ларч никогда и не ездил на моторке типа «Гудзонов залив».
По открытой улыбке я узнал в молодом индейце жителя озерного края; он бросил мне причальный канат, потом заглушил мотор и привязал лодку к причалу, сколоченному из плавника. Ветер усиливался, и мы решили на всякий случай вытащить лодку на берег, чтобы она не разбилась ночью о бревна причала.
— Меня зовут Марк, — сказал индеец, пожимая мне руку. Индейцы в этих краях почти никогда не называют своей фамилии.
По дороге к хижине Марк сказал, что он родом из талтанов и живет на озере Палисейд, которое находится северней озера Бэр-Лейк и приблизительно в ста милях от верхней оконечности озера Такла. Марк ездил в Форт-Сент-Джеймс, чтобы купить на зиму кое-какие припасы, которых нельзя достать в Такла-Лендинге. Сейчас он занимается золотоискательством, а раньше был траппером, и у них с Ларчем был общий участок протяженностью в сто двадцать километров, между озерами Такла и Цайта.
— Мы покончили с трапперством, — сказал Марк. — Зимой мы зарабатываем примерно столько же изготовлением снегоступов. Хижина у нас что надо — в ней и минус пятьдесят не страшны. Хорошенькая, пухленькая скво из племени секани стряпает на нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23