Управление полиции — это прежде всего подлинные документы, а значит, и безопасность для наших людей. Соглашайся!
Однако Розенберг во время нашей следующей встречи в том же кафе «Отто Шварц» не заговаривал больше о моей работе. Пришлось самой осторожно коснуться этой скользкой темы.
Он замялся.
— Понимаете, барышня Вера, я выяснил, но в настоящее время…
— Все занято?
— Вы умница! Всего одна лишь вакансия. Точнее, даже полвакансии.
— Полвакансии?.. Так это же прекрасно. Я буду занята всего лишь несколько часов в день.
— Я просто не решаюсь вам ее предложить. — Розенберг выглядел чрезвычайно смущенным.
— Ну вот! То обнадеживаете, то теперь вот, оказывается, ничего нет. Зачем эта игра?
— Что вы, барышня Вера!.. Работа есть, но… Не слишком подходящая для особы благородного происхождения.
— И все же?
— Вечерняя уборщица.
Розенберг виновато отводил взгляд.
— Ужасно! Как вы смеете! — Внутренне я ликовала. — Это ужасно!..
— Я понимаю ваше состояние, барышня Вера… В других обстоятельствах я бы никак не решился… Но теперь… При всех отрицательных сторонах есть и известные преимущества… Во-первых, это у меня в отделе, а уж я-то смогу облегчить вашу участь. Во-вторых, жалованье не такое уж мизерное. — Он назвал сумму. — К тому же я позабочусь о льготных доплатах.
Но я вроде и не слушала.
— Уборщица! До чего же можно докатиться!.. А впрочем… ха-ха! Кто я такая сейчас? Та же уборщица, если хорошенько разобраться… Да к тому же еще и без оплаты…
— Вот видите! — воспрянул духом Розенберг и принялся с новым жаром уговаривать меня. — Считаю своим долгом предупредить, что этот Межгайлис закоренелый холостяк, старый, известный всей Риге волокита. Он еще начнет приставать к вам, вот увидите!..
Он убеждал меня так пылко, что я, негодуя, возмущаясь, стала все же потихоньку сдаваться…
Запросили Центр, получили добро.
Розенберг оказался не таким уж большим начальником, каким ему хотелось бы казаться. В его распоряжении были лишь два древних старичка-архивариуса да одна машинистка, злющая старая дева из прибалтийских немцев, с крючковатым, совсем не арийским носом. Ко мне она сразу же воспылала лютой ненавистью. Как потом выяснилось, была веская причина: «полвакансии» вечерней уборщицы Розенберг отхватил именно у нее.
Обязанности мои были несложными. Я приходила к трем, переодевалась в черный просторный халат и до семи вечера, по строго разработанному ежедневному графику, пылесосила полки, на которых хранились архивные документы. Позже, когда в учреждении кончалась работа и все отправлялись домой, убирала остальные помещения. Их было немного, всего три комнаты.
Вот и весь мой труд!
Рабочее место самого Розенберга находилось в хранилище, где с этой целью был выгорожен угол. Его образовывали две стенки, обитые листами кровельного железа. Дверь закрывалась на сейфовый замок с массивной задвижкой. А когда Розенберг уходил надолго, еще и запечатывалась сургучом.
Как мне удалось выяснить позднее, там хранились наиболее важные документы, так называемая рабочая, или активная, часть архива, и за их сохранность капитан Розенберг отвечал собственной головой.
Межгайлис похвалил мое решение поступить в полицейский архив, хотя, казалось, он должен был быть недовольным, теряя даровую рабочую силу. Больше того, если до сих пор я ютилась в каморке у кухни вместе с Дашей, то теперь Межгайлис выделил в мое распоряжение отдельную, вполне приличную комнату. И даже отказался брать за нее плату.
Это не было благотворительностью, как могло показаться на первый взгляд. Хитрый лис искал свои выгоды. Его махинации с золотом в любой момент могли обернуться для него крупными неприятностями, и тогда личные связи в полиции ему очень бы пригодились.
Розенберг всегда оставался со мной после работы — в его обязанности вменялось опечатывать на ночь все помещения и сдавать охране. Сидя верхом на стуле, лицом к спинке, он беспечно болтал о всякой ерунде и подгонял беспрестанно:
— Да стоит ли вам так возиться, барышня Вера! Вам не кажется, что нас уже заждались у «Шварца»?
И он пел куплет популярной эстрадной песенки:
— Не забыть мне, не забыть мне
Мою первую любовь
Не забыть мне, не забыть мне,
Хоть люблю теперь я вновь!
— Ну как же, Эвальд, я должна убрать.
— Сами уберут, не маленькие!
А иногда, правда не слишком часто, он даже спускался вниз и приводил мне в помощь двух-трех солдат из караульного помещения:
— Отдохните, вы устали, барышня Вера! Эти бравые молодцы полны желания услужить даме.
Пока его ухаживания не шли дальше приглашения в кафе и любезничания в подъезде, когда он привозил меня домой на ночном извозчике.
Но долго тянуться так не могло, и мы с Фридрихом придумали историю про моего жениха, немецкого летчика, который считался погибшим во время одного из налетов на Москву. Теперь ему предстояло срочное воскрешение на горе бедному Розенбергу — пока еще только в письмах.
Однако прибегнуть к этой сомнительной придумке не пришлось.
Каким-то странным, далеко не героическим образом погиб в офицерском казино один из руководящих чинов оккупационной полиции, эсэсовский полковник Грейфельд: не то объелся, не то подавился, не то его хватил удар во время попойки. Розенберг ходил сам не свой. Грейфельд оказывал ему свое высокое покровительство; вероятно, в расчете на крупную сумму из наследства, дело о котором находилось в стадии решения в самой высокой берлинской инстанции.
Однажды солдат в сопровождении Розенберга притащил в хранилище пишущую машинку. Ее поставили на стол против входа в бронированную клетушку начальника архива.
— Зачем? — удивилась я. — Все, что нужно, вам печатает фрау Рихтер.
— Пусть себе стоит. Как память о моем незабвенном штандартенфюрере.
И стал рассказывать, что назначенный на место Грейфельда эсэсовский чин с первого же часа стал наводить в полиции новые порядки. Начал он со своего собственного кабинета и приемной: приказал сменить адъютанта, секретаршу, мебель, ковры, портьеры, даже пишущие машинки.
— Большой оригинал!
В голосе Розенберга прозвучало неодобрение. И озабоченность тоже. Видно, он опасался, что волны перемен докатятся и до архива.
В помещение архива вел отдельный ход. Сюда попадали не по пропускам, а по личному телефонному разрешению Розенберга. Приходили в архив заносчивые молодчики из гитлеровской администрации, латышские полицейские, тихие штатские из различных учреждений, большей частью за всякого рода справками.
Но время от времени заявлялись к Розенбергу люди, которых я не могла отнести ни к одной из этих категорий. Как правило, пожилые, очень прилично одетые, они спрашивали господина капитана, и тот, предварительно заперев свою комнату-сейф, уходил шушукаться с ними в дальние углы хранилища.
Поговорив, они, вежливо попрощавшись со мной, тихо удалялись.
Я подкараулила как-то подходящий случай и спросила невзначай самого Розенберга. Но он отделался коротким:
— Дела, дела!
И, щелкнув бульдожьим замком своей двери, улизнул от дальнейших расспросов.
Что-то было в этом новое, на него непохожее. Уж не ведает ли он какой-нибудь особой частью гестаповской или абверовской резидентуры? Может быть, я просто не смогла его раскусить? С виду простак, а на самом деле…
Поделилась своими подозрениями с Фридрихом. Он озабоченно наморщил лоб:
— Интересно… Очень интересно! Фамилий ты не знаешь?
— Нет, конечно. Но вот один очень приметный. Старик уже, с седой шкиперской бородкой, руки все в перстнях. Ходит с тростью с мефистофельской головой вместо набалдашника. Очень заметно волочит левую ногу.
— Ну, с такими приметами мы его и на том свете разыщем, — широко разулыбался Фридрих. — Спасибо, Вера, молодец! А еще?
Я описала, как могла, и других посетителей Розенберга, не подходивших под обычный архивный стандарт.
Во время следующей встречи Фридрих сообщил мне:
— Твой Розенберг просто дрянцо, мелкий воришка. Знаешь, чем он занимается? Тащит из старых архивов конверты с редкими марками и сбывает филателистам.
А этот хромой — известный рижский марочный торговец.
— Вон оно что!
У меня, наверное, вытянулось лицо, потому что Фридрих счел нужным приободрить:
— Что нос опустила? Это же, наоборот, здорово! На этом мы его и подловим, твоего кавалера. Вот только соберем побольше материала, и он у нас с тобой запляшет на ниточке!
Особой пользы от моей работы в архиве пока не было, и это мучило меня. Могла бы я без особого труда добывать документы умерших; они бы пригодились нашим людям. Могла бы попытаться дотянуться и до чистых «аусвайсов» — у меня уже налаживались кое-какие отношения и за стенами архивного помещения.
Но Фридрих не разрешал:
— Нет! Соси пыль и очаровывай Розенберга. Никакого риска! Мне нужна радистка с надежным прикрытием, а не лицо на подозрении.
Как раз в это время стали поступать из Центра необычные и довольно трудные задания. То сначала попросили раздобыть пачку писчей бумаги, обязательно с водяным знаком «Лигатнес папирс», и даже прислали за ней специального связника из отряда. То поинтересовались потом, не смогу ли я обнаружить среди архивных бумаг сопроводительного документа с подписью бывшего начальника охранки нашего города Дузе.
Это уже было посложнее. Однако я скоро разобралась, где нужно искать. В архиве царил идеальный порядок. А со своим пылесосом я имела доступ к любой полке.
Кроме комнаты Розенберга!
Добыла я и сопроводительную. К моему удивлению, за ней тоже прислали связника, и это указывало на первостепенное значение, которое придавалось Центром старой, никому, казалось бы, не нужной бумажке.
А вот над следующим заданием подобного рода пришлось поломать голову и мне и Фридриху. Нам был передан текст. Нужно было напечатать его на машинке. Проще простого! Но на какой? Обязательно на одной из трех. На которой печатаются бумаги начальника полиции либо двух его заместителей.
А как к ним подобраться?
Фридрих пришел к решению: настало время под видом марочника-оптовика выводить на Розенберга одного из своих людей.
Не знаю уж, как ему удалось это сделать. Вероятно, сыграл какую-то роль, может быть даже сам того не подозревая, тот самый торговец с седой шкиперской бородой.
Во всяком случае, по его рекомендации, предварительно позвонив по телефону, явился к Розенбергу незнакомый мне человек и, как многие прежние посетители моего шефа, стал секретничать с ним в уголке возле стеллажей. Только задержался он намного дольше других, и после его ухода Розенберг до конца работы пребывал в радостно-возбужденном состоянии.
На следующий день в три часа, войдя в хранилище в халате и с пылесосом в руке, я застала Розенберга за машинкой. Двумя пальцами он выстукивал какой-то текст.
— Барышня Вера, вы пришли в самое время, какое счастье1 Не согласились бы мне немного помочь?
Розенберг, как и вчера, продолжал находиться в состоянии радостного возбуждения.
— С удовольствием, Эвальд.
— Вот, напечатайте, пожалуйста.
Он подал мне длинный список каких-то конвертов, марок, старинных почтовых гашений с указанием места и даты.
— Для чего это вам?
— Обмен, барышня Вера. Обычный филателистический обмен. Я ведь давно увлекаюсь коллекционированием марок. Еще с детства. Вы разве не знали.
И тут, во время печатания списка, меня вдруг осенило. А не подойдет ли для целей Центра эта машинка? Ее ведь взял Розенберг прямо из кабинета Грейфельда…
Фридрих расцеловал меня:
— Вера, да ты просто гений!
И в Центр, опять через связного, ушла бумага.
«СС-штандартенфюрер Грейфельд распорядился:
1. Хранить дело в активной части архива.
2. По имеющимся сведениям, „Воробей“ служит на противостоящей стороне фронта в 121 полку 43 латышской стрелковой дивизии…»
Отослали мы второй экземпляр. Первый было приказано хранить впредь до дальнейших распоряжений.
Что же касается списка филателистических материалов, то, как выяснилось, Розенберг готовил его для своего нового клиента. Тот сумел вскружить ему голову, пообещав за соответствующий процент оптовый сбыт краденых конвертов и марок буржуазной Латвии на всей оккупированной гитлеровцами территории Европы.
Все пошло своим чередом. И вот наконец настал день, когда я дрожащими от волнения руками листала «личное дело» Арвида.
«Я, вышепоименованный Ванаг Арвид, сын Яниса, по своей собственной доброй воле и без всякого принуждения выражаю желание сотрудничать с политической полицией…»
«Доношу, что ячейкой коммунистов в паровозном депо руководит неизвестное мне лицо по подпольной кличке Антей…»
«Доношу, что в ночь на двадцать восьмое апреля готовится еще одна подпольная коммунистическая первомайская акция…»
Как мистически странно и необъяснимо перекрещиваются иногда человеческие пути! Разумеется, я не понимала тогда, для чего все это делается. Не мог этого объяснить мне и Фридрих. Одно только сказал он:
— Сверху виднее! Мы здесь видим с тобой только отдельные стежки, а не всю связку. Может быть, когда-нибудь и нам с тобой удастся взглянуть на нее с высоты. Может быть… А теперь надо делать дело!
И мы стали «делать дело».
Папка с сочиненными документами попала в активную часть архива легко и просто.
Марочник-оптовик явился к Розенбергу и в дальнем углу, за стеллажами, стал рассматривать содержимое портфеля с марками, которые накануне мой начальник приволок после очередной инспекции почтового архива, куда он последнее время зачастил не без корыстных целей.
Розенберг сидел в своей комнате.
Я печатала на машинке очередной список марок — свои филателистические дела Розенберг доверял только мне, как своей старой доброй знакомой, не без основания полагая, что фрау Рихтер может донести начальству о его нечистоплотных проделках. Папка, заранее подготовленная, лежала под зеленым сукном стола.
— Господин капитан, да ведь это же чрезвычайно интересно! — вдруг воскликнул его клиент из своего угла. — Можно вас на момент? Вы будете приятно поражены.
— В самом деле?
Дверь Розенберг не запер — ведь он считал, что тотчас же вернется.
Я вынула папку из-под сукна, проскользнула в обитую железными листами комнату, не спеша, контролируя каждое свое движение, уложила дело в сундучок с другими такими же папками из шершавого темно-коричневого картона. Именно этим старинным, ручной работы сундучком Розенберг дорожил больше, нежели стандартными, обитыми железными полосами защитного цвета ящиками, расставленными на полках в каморке, и — я чувствовала! — не зря.
Можно было не торопиться. Можно было работать спокойно и уверенно.
«Марочник-оптовик» надежно прикрывал меня.
Еще через день при подобной ситуации мне удалось заменить и опись.
А потом события покатились лавиной.
Красная Армия прорвала фронт, сначала на юге, в Белоруссии и Литве, потом и на северо-востоке. Рига наводнилась военными; сюда сбегались и беженцы, чувствовавшие свою вину перед Советской властью, а то и просто поддавшиеся панике и сорванные со своих насиженных мест. Фридрих задыхался от множества дел — и явных, и тайных. Клиенты атаковали контору бременской транспортной фирмы: в рейх, в рейх, в рейх! Им казалось, они вместе со своим награбленным добром отсидятся там, в рейхе, как в неприступной крепости.
Однажды вечером Розенберг подъехал к подъезду архива на двухместном «хорьхе» начальника полиции. Вихрем взлетел по лестнице, открыл свою каморку.
— Срочно уезжаю в Лиепаю! — Он помахал мне на ходу желтым портфелем. — Не скучайте без меня, барышня Вера, я скоро вернусь!
Двое солдат вынесли вслед за ним сундучок. Погрузили его в багажник машины; я видела это из окна.
«Хорьх» рванул с места. Солдаты, стоя навытяжку у края мостовой, отдавали честь…
Вера погибла в автомобильной катастрофе двадцать третьего ноября, через четырнадцать лет после конца войны…
В тот день Инге исполнился ровно год.
СТАРИННЫЙ ТРЕХБАШЕННЫЙ ГЕРБ
города Зальцбурга на конверте, который почтительно протягивал Карл, почему-то сразу бросился мне в глаза.
— Вам письмо от господина вице-бургомистра.
Шофер выглядел непривычно растерянным, даже каким-то виноватым.
Письмо? Что за официальность такая? После вчерашнего развеселого вечера.
Я вынул плотный лист с таким же тисненым гербом, испещренный торопливыми цепочками собственноручных строк моего так неожиданно разгулявшегося сотрапезника.
«Милостивый государь, многоуважаемый господин профессор! — писал он в традиционном тяжеловесном стиле официальных посланий. — Прошу принять мои глубочайшие извинения по поводу того, что я не смогу сдержать своего собственного обещания. Как выяснилось сегодня утром, автомашина в послеобеденное время должна будет поступить в распоряжение персональных гостей господина бургомистра — вчера еще я об этом не имел представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Однако Розенберг во время нашей следующей встречи в том же кафе «Отто Шварц» не заговаривал больше о моей работе. Пришлось самой осторожно коснуться этой скользкой темы.
Он замялся.
— Понимаете, барышня Вера, я выяснил, но в настоящее время…
— Все занято?
— Вы умница! Всего одна лишь вакансия. Точнее, даже полвакансии.
— Полвакансии?.. Так это же прекрасно. Я буду занята всего лишь несколько часов в день.
— Я просто не решаюсь вам ее предложить. — Розенберг выглядел чрезвычайно смущенным.
— Ну вот! То обнадеживаете, то теперь вот, оказывается, ничего нет. Зачем эта игра?
— Что вы, барышня Вера!.. Работа есть, но… Не слишком подходящая для особы благородного происхождения.
— И все же?
— Вечерняя уборщица.
Розенберг виновато отводил взгляд.
— Ужасно! Как вы смеете! — Внутренне я ликовала. — Это ужасно!..
— Я понимаю ваше состояние, барышня Вера… В других обстоятельствах я бы никак не решился… Но теперь… При всех отрицательных сторонах есть и известные преимущества… Во-первых, это у меня в отделе, а уж я-то смогу облегчить вашу участь. Во-вторых, жалованье не такое уж мизерное. — Он назвал сумму. — К тому же я позабочусь о льготных доплатах.
Но я вроде и не слушала.
— Уборщица! До чего же можно докатиться!.. А впрочем… ха-ха! Кто я такая сейчас? Та же уборщица, если хорошенько разобраться… Да к тому же еще и без оплаты…
— Вот видите! — воспрянул духом Розенберг и принялся с новым жаром уговаривать меня. — Считаю своим долгом предупредить, что этот Межгайлис закоренелый холостяк, старый, известный всей Риге волокита. Он еще начнет приставать к вам, вот увидите!..
Он убеждал меня так пылко, что я, негодуя, возмущаясь, стала все же потихоньку сдаваться…
Запросили Центр, получили добро.
Розенберг оказался не таким уж большим начальником, каким ему хотелось бы казаться. В его распоряжении были лишь два древних старичка-архивариуса да одна машинистка, злющая старая дева из прибалтийских немцев, с крючковатым, совсем не арийским носом. Ко мне она сразу же воспылала лютой ненавистью. Как потом выяснилось, была веская причина: «полвакансии» вечерней уборщицы Розенберг отхватил именно у нее.
Обязанности мои были несложными. Я приходила к трем, переодевалась в черный просторный халат и до семи вечера, по строго разработанному ежедневному графику, пылесосила полки, на которых хранились архивные документы. Позже, когда в учреждении кончалась работа и все отправлялись домой, убирала остальные помещения. Их было немного, всего три комнаты.
Вот и весь мой труд!
Рабочее место самого Розенберга находилось в хранилище, где с этой целью был выгорожен угол. Его образовывали две стенки, обитые листами кровельного железа. Дверь закрывалась на сейфовый замок с массивной задвижкой. А когда Розенберг уходил надолго, еще и запечатывалась сургучом.
Как мне удалось выяснить позднее, там хранились наиболее важные документы, так называемая рабочая, или активная, часть архива, и за их сохранность капитан Розенберг отвечал собственной головой.
Межгайлис похвалил мое решение поступить в полицейский архив, хотя, казалось, он должен был быть недовольным, теряя даровую рабочую силу. Больше того, если до сих пор я ютилась в каморке у кухни вместе с Дашей, то теперь Межгайлис выделил в мое распоряжение отдельную, вполне приличную комнату. И даже отказался брать за нее плату.
Это не было благотворительностью, как могло показаться на первый взгляд. Хитрый лис искал свои выгоды. Его махинации с золотом в любой момент могли обернуться для него крупными неприятностями, и тогда личные связи в полиции ему очень бы пригодились.
Розенберг всегда оставался со мной после работы — в его обязанности вменялось опечатывать на ночь все помещения и сдавать охране. Сидя верхом на стуле, лицом к спинке, он беспечно болтал о всякой ерунде и подгонял беспрестанно:
— Да стоит ли вам так возиться, барышня Вера! Вам не кажется, что нас уже заждались у «Шварца»?
И он пел куплет популярной эстрадной песенки:
— Не забыть мне, не забыть мне
Мою первую любовь
Не забыть мне, не забыть мне,
Хоть люблю теперь я вновь!
— Ну как же, Эвальд, я должна убрать.
— Сами уберут, не маленькие!
А иногда, правда не слишком часто, он даже спускался вниз и приводил мне в помощь двух-трех солдат из караульного помещения:
— Отдохните, вы устали, барышня Вера! Эти бравые молодцы полны желания услужить даме.
Пока его ухаживания не шли дальше приглашения в кафе и любезничания в подъезде, когда он привозил меня домой на ночном извозчике.
Но долго тянуться так не могло, и мы с Фридрихом придумали историю про моего жениха, немецкого летчика, который считался погибшим во время одного из налетов на Москву. Теперь ему предстояло срочное воскрешение на горе бедному Розенбергу — пока еще только в письмах.
Однако прибегнуть к этой сомнительной придумке не пришлось.
Каким-то странным, далеко не героическим образом погиб в офицерском казино один из руководящих чинов оккупационной полиции, эсэсовский полковник Грейфельд: не то объелся, не то подавился, не то его хватил удар во время попойки. Розенберг ходил сам не свой. Грейфельд оказывал ему свое высокое покровительство; вероятно, в расчете на крупную сумму из наследства, дело о котором находилось в стадии решения в самой высокой берлинской инстанции.
Однажды солдат в сопровождении Розенберга притащил в хранилище пишущую машинку. Ее поставили на стол против входа в бронированную клетушку начальника архива.
— Зачем? — удивилась я. — Все, что нужно, вам печатает фрау Рихтер.
— Пусть себе стоит. Как память о моем незабвенном штандартенфюрере.
И стал рассказывать, что назначенный на место Грейфельда эсэсовский чин с первого же часа стал наводить в полиции новые порядки. Начал он со своего собственного кабинета и приемной: приказал сменить адъютанта, секретаршу, мебель, ковры, портьеры, даже пишущие машинки.
— Большой оригинал!
В голосе Розенберга прозвучало неодобрение. И озабоченность тоже. Видно, он опасался, что волны перемен докатятся и до архива.
В помещение архива вел отдельный ход. Сюда попадали не по пропускам, а по личному телефонному разрешению Розенберга. Приходили в архив заносчивые молодчики из гитлеровской администрации, латышские полицейские, тихие штатские из различных учреждений, большей частью за всякого рода справками.
Но время от времени заявлялись к Розенбергу люди, которых я не могла отнести ни к одной из этих категорий. Как правило, пожилые, очень прилично одетые, они спрашивали господина капитана, и тот, предварительно заперев свою комнату-сейф, уходил шушукаться с ними в дальние углы хранилища.
Поговорив, они, вежливо попрощавшись со мной, тихо удалялись.
Я подкараулила как-то подходящий случай и спросила невзначай самого Розенберга. Но он отделался коротким:
— Дела, дела!
И, щелкнув бульдожьим замком своей двери, улизнул от дальнейших расспросов.
Что-то было в этом новое, на него непохожее. Уж не ведает ли он какой-нибудь особой частью гестаповской или абверовской резидентуры? Может быть, я просто не смогла его раскусить? С виду простак, а на самом деле…
Поделилась своими подозрениями с Фридрихом. Он озабоченно наморщил лоб:
— Интересно… Очень интересно! Фамилий ты не знаешь?
— Нет, конечно. Но вот один очень приметный. Старик уже, с седой шкиперской бородкой, руки все в перстнях. Ходит с тростью с мефистофельской головой вместо набалдашника. Очень заметно волочит левую ногу.
— Ну, с такими приметами мы его и на том свете разыщем, — широко разулыбался Фридрих. — Спасибо, Вера, молодец! А еще?
Я описала, как могла, и других посетителей Розенберга, не подходивших под обычный архивный стандарт.
Во время следующей встречи Фридрих сообщил мне:
— Твой Розенберг просто дрянцо, мелкий воришка. Знаешь, чем он занимается? Тащит из старых архивов конверты с редкими марками и сбывает филателистам.
А этот хромой — известный рижский марочный торговец.
— Вон оно что!
У меня, наверное, вытянулось лицо, потому что Фридрих счел нужным приободрить:
— Что нос опустила? Это же, наоборот, здорово! На этом мы его и подловим, твоего кавалера. Вот только соберем побольше материала, и он у нас с тобой запляшет на ниточке!
Особой пользы от моей работы в архиве пока не было, и это мучило меня. Могла бы я без особого труда добывать документы умерших; они бы пригодились нашим людям. Могла бы попытаться дотянуться и до чистых «аусвайсов» — у меня уже налаживались кое-какие отношения и за стенами архивного помещения.
Но Фридрих не разрешал:
— Нет! Соси пыль и очаровывай Розенберга. Никакого риска! Мне нужна радистка с надежным прикрытием, а не лицо на подозрении.
Как раз в это время стали поступать из Центра необычные и довольно трудные задания. То сначала попросили раздобыть пачку писчей бумаги, обязательно с водяным знаком «Лигатнес папирс», и даже прислали за ней специального связника из отряда. То поинтересовались потом, не смогу ли я обнаружить среди архивных бумаг сопроводительного документа с подписью бывшего начальника охранки нашего города Дузе.
Это уже было посложнее. Однако я скоро разобралась, где нужно искать. В архиве царил идеальный порядок. А со своим пылесосом я имела доступ к любой полке.
Кроме комнаты Розенберга!
Добыла я и сопроводительную. К моему удивлению, за ней тоже прислали связника, и это указывало на первостепенное значение, которое придавалось Центром старой, никому, казалось бы, не нужной бумажке.
А вот над следующим заданием подобного рода пришлось поломать голову и мне и Фридриху. Нам был передан текст. Нужно было напечатать его на машинке. Проще простого! Но на какой? Обязательно на одной из трех. На которой печатаются бумаги начальника полиции либо двух его заместителей.
А как к ним подобраться?
Фридрих пришел к решению: настало время под видом марочника-оптовика выводить на Розенберга одного из своих людей.
Не знаю уж, как ему удалось это сделать. Вероятно, сыграл какую-то роль, может быть даже сам того не подозревая, тот самый торговец с седой шкиперской бородой.
Во всяком случае, по его рекомендации, предварительно позвонив по телефону, явился к Розенбергу незнакомый мне человек и, как многие прежние посетители моего шефа, стал секретничать с ним в уголке возле стеллажей. Только задержался он намного дольше других, и после его ухода Розенберг до конца работы пребывал в радостно-возбужденном состоянии.
На следующий день в три часа, войдя в хранилище в халате и с пылесосом в руке, я застала Розенберга за машинкой. Двумя пальцами он выстукивал какой-то текст.
— Барышня Вера, вы пришли в самое время, какое счастье1 Не согласились бы мне немного помочь?
Розенберг, как и вчера, продолжал находиться в состоянии радостного возбуждения.
— С удовольствием, Эвальд.
— Вот, напечатайте, пожалуйста.
Он подал мне длинный список каких-то конвертов, марок, старинных почтовых гашений с указанием места и даты.
— Для чего это вам?
— Обмен, барышня Вера. Обычный филателистический обмен. Я ведь давно увлекаюсь коллекционированием марок. Еще с детства. Вы разве не знали.
И тут, во время печатания списка, меня вдруг осенило. А не подойдет ли для целей Центра эта машинка? Ее ведь взял Розенберг прямо из кабинета Грейфельда…
Фридрих расцеловал меня:
— Вера, да ты просто гений!
И в Центр, опять через связного, ушла бумага.
«СС-штандартенфюрер Грейфельд распорядился:
1. Хранить дело в активной части архива.
2. По имеющимся сведениям, „Воробей“ служит на противостоящей стороне фронта в 121 полку 43 латышской стрелковой дивизии…»
Отослали мы второй экземпляр. Первый было приказано хранить впредь до дальнейших распоряжений.
Что же касается списка филателистических материалов, то, как выяснилось, Розенберг готовил его для своего нового клиента. Тот сумел вскружить ему голову, пообещав за соответствующий процент оптовый сбыт краденых конвертов и марок буржуазной Латвии на всей оккупированной гитлеровцами территории Европы.
Все пошло своим чередом. И вот наконец настал день, когда я дрожащими от волнения руками листала «личное дело» Арвида.
«Я, вышепоименованный Ванаг Арвид, сын Яниса, по своей собственной доброй воле и без всякого принуждения выражаю желание сотрудничать с политической полицией…»
«Доношу, что ячейкой коммунистов в паровозном депо руководит неизвестное мне лицо по подпольной кличке Антей…»
«Доношу, что в ночь на двадцать восьмое апреля готовится еще одна подпольная коммунистическая первомайская акция…»
Как мистически странно и необъяснимо перекрещиваются иногда человеческие пути! Разумеется, я не понимала тогда, для чего все это делается. Не мог этого объяснить мне и Фридрих. Одно только сказал он:
— Сверху виднее! Мы здесь видим с тобой только отдельные стежки, а не всю связку. Может быть, когда-нибудь и нам с тобой удастся взглянуть на нее с высоты. Может быть… А теперь надо делать дело!
И мы стали «делать дело».
Папка с сочиненными документами попала в активную часть архива легко и просто.
Марочник-оптовик явился к Розенбергу и в дальнем углу, за стеллажами, стал рассматривать содержимое портфеля с марками, которые накануне мой начальник приволок после очередной инспекции почтового архива, куда он последнее время зачастил не без корыстных целей.
Розенберг сидел в своей комнате.
Я печатала на машинке очередной список марок — свои филателистические дела Розенберг доверял только мне, как своей старой доброй знакомой, не без основания полагая, что фрау Рихтер может донести начальству о его нечистоплотных проделках. Папка, заранее подготовленная, лежала под зеленым сукном стола.
— Господин капитан, да ведь это же чрезвычайно интересно! — вдруг воскликнул его клиент из своего угла. — Можно вас на момент? Вы будете приятно поражены.
— В самом деле?
Дверь Розенберг не запер — ведь он считал, что тотчас же вернется.
Я вынула папку из-под сукна, проскользнула в обитую железными листами комнату, не спеша, контролируя каждое свое движение, уложила дело в сундучок с другими такими же папками из шершавого темно-коричневого картона. Именно этим старинным, ручной работы сундучком Розенберг дорожил больше, нежели стандартными, обитыми железными полосами защитного цвета ящиками, расставленными на полках в каморке, и — я чувствовала! — не зря.
Можно было не торопиться. Можно было работать спокойно и уверенно.
«Марочник-оптовик» надежно прикрывал меня.
Еще через день при подобной ситуации мне удалось заменить и опись.
А потом события покатились лавиной.
Красная Армия прорвала фронт, сначала на юге, в Белоруссии и Литве, потом и на северо-востоке. Рига наводнилась военными; сюда сбегались и беженцы, чувствовавшие свою вину перед Советской властью, а то и просто поддавшиеся панике и сорванные со своих насиженных мест. Фридрих задыхался от множества дел — и явных, и тайных. Клиенты атаковали контору бременской транспортной фирмы: в рейх, в рейх, в рейх! Им казалось, они вместе со своим награбленным добром отсидятся там, в рейхе, как в неприступной крепости.
Однажды вечером Розенберг подъехал к подъезду архива на двухместном «хорьхе» начальника полиции. Вихрем взлетел по лестнице, открыл свою каморку.
— Срочно уезжаю в Лиепаю! — Он помахал мне на ходу желтым портфелем. — Не скучайте без меня, барышня Вера, я скоро вернусь!
Двое солдат вынесли вслед за ним сундучок. Погрузили его в багажник машины; я видела это из окна.
«Хорьх» рванул с места. Солдаты, стоя навытяжку у края мостовой, отдавали честь…
Вера погибла в автомобильной катастрофе двадцать третьего ноября, через четырнадцать лет после конца войны…
В тот день Инге исполнился ровно год.
СТАРИННЫЙ ТРЕХБАШЕННЫЙ ГЕРБ
города Зальцбурга на конверте, который почтительно протягивал Карл, почему-то сразу бросился мне в глаза.
— Вам письмо от господина вице-бургомистра.
Шофер выглядел непривычно растерянным, даже каким-то виноватым.
Письмо? Что за официальность такая? После вчерашнего развеселого вечера.
Я вынул плотный лист с таким же тисненым гербом, испещренный торопливыми цепочками собственноручных строк моего так неожиданно разгулявшегося сотрапезника.
«Милостивый государь, многоуважаемый господин профессор! — писал он в традиционном тяжеловесном стиле официальных посланий. — Прошу принять мои глубочайшие извинения по поводу того, что я не смогу сдержать своего собственного обещания. Как выяснилось сегодня утром, автомашина в послеобеденное время должна будет поступить в распоряжение персональных гостей господина бургомистра — вчера еще я об этом не имел представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33