Но вот куда отправили?
— В Карсаву, — уверенно сказал Максим Максимович. — И на днях вы уехали оттуда, побоявшись, что местечко вот-вот захватят красные.
— А что я там делала, в Карсаве?
— Как что? Преподавали немецкий язык. Об этом будет самым подробнейшим образом сказано в ваших «папирах». Кстати, ваша фамилия в документах — Бирон. По матери. И по национальности вы немка, фольксдойче. Опять-таки по матери.
— А если они запросят Карсаву?
— Не успеют. Фронт в движении, местечко за это время наверняка освободят… Не беспокойтесь, документы у вас будут подлинные. С ними хоть в Берлин.
— Надеюсь, так далеко дело не зайдет.
Я шутила, а Максим Максимович возьми да скажи на полном серьезе:
— Этого никогда нельзя знать наперед…
Мы обговорили все детали. Осталось неясным лишь одно:
— Где я буду жить в Риге? Хотя бы первое время? Гостиница бедной беженке не может быть по карману. А частную квартиру пока найдешь…
И тут Максим Максимович спросил:
— Вам знакома такая женщина — Дарья Тимофеевна Скобелева?
— Скобелева? — переспросила я, недоумевая.
И вдруг меня пронзила догадка:
— Даша?! Бог мой! Неужели Даша? Она жива?
— Вполне. Хотя и не очень здорова.
— Где же она?
— В Риге. Прислугой у зубного врача Рудольфа Межгайлиса.
Даша!.. Я спрятала лицо в ладонях. Моя няня! Она вынянчила Сашу, потом меня, уже без матери. А я считала ее погибшей вместе с отцом и братом.
— Кстати, Рудольф Межгайлис, по нашим сведениям, знал вашего отца. Это тоже неплохо. Вы явитесь в его дом не совсем чужой…
Мою переброску подготовили в спешке, но тем не менее очень тщательно. Разведчик, к которому меня посылали, добывал ценнейшие сведения, но с каждым потерянным днем они безнадежно устаревали.
По цепочке связных отряда меня доставили в Крустпилс. Там окончательно экипировали, и я села в поезд на Ригу с двумя чемоданами, набитыми платьями, бельем, всякой всячиной, полагающейся молодой женщине. В карманах у меня были деньги, всевозможные «папиры» и прочный аусвайс — удостоверение личности с фотографией, заменявшее в условиях оккупации паспорт.
На квартиру преуспевающего рижского зубного врача Межгайлиса, занимавшую целый этаж в центре, на улице Лачплеша, я заявилась с черного хода. Дверь открыла Даша. Как она, бедная, изменилась! Совсем старушка.
— Даша!
Она меня узнала не сразу.
— Здравствуйте, барышня, — щурилась она подслеповато в ожидании.
— Даша! Дашенька!
Я не выдержала, схватила ее в объятья. И только тут она… Нет, не увидела — догадалась. Как выяснилось потом, у нее стало плохо со зрением. Дома, в неярком свете, в привычной обстановке, она еще кое-как управлялась. А на солнце почти ничего не видела.
Мы проговорили в ее клетушке рядом с кухней целый час. Она смеялась и плакала, никак не могла унять слезы. Я узнала, каким образом ей удалось уцелеть после той страшной бомбежки. Даша отправилась в хлебную лавку. Вышла из дому, завернула за угол, к бульвару. В это время и начался налет.
Когда она возвратилась, на месте нашего дома дымилась груда развороченных балок и кирпичей…
— Ох! — спохватилась Даша. Обед! Господин Межгайлис меня со света сживет! Чтобы ровно в два — и ни минутки позже.
— Я пойду ему скажу.
— Иди, милая, иди! Он ведь и барина нашего-то, Николая Тихоновича, хорошо помнит. Авось и тебе, его дочке родной, разрешит сколько пожить.
Межгайлис оказался чрезвычайно любезным, но и таким же осторожным.
— Как же, как же! — воскликнул он, с жаром пожимая мне обе руки.
— Я вас очень хорошо знаю! Вы были совсем еще ребенком, когда я захаживал к вам в дом, долговязой девчушкой с пугливыми глазами и длинными косами. Правда, вы с тех пор чрезвычайно изменились. К лучшему, мадемуазель Авдина, к лучшему! — Он галантно склонил голову.
— Бирон, господин Межгайлис. С некоторых пор я ношу фамилию матери.
— Да? — сразу заинтересовался он. — По какой же причине, если мне будет разрешено осведомиться?
— Летом сорокового года у нас случились серьезные разногласия с отцом. Я не одобрила некоторых его действий, и он… Словом, как ни печально признаться, отец указал мне на дверь. Пришлось уехать…
Межгайлис снова склонил свою голову с замысловатой прической на два пробора, на этот раз демонстрируя скорбь.
— Слышал, мадемуазель Бирон, слышал. Весьма печальное заблуждение такого крупного врача и умного человека. Яркий пример того, что настоящему интеллигенту нечего делать в сфере политики.
И добавил то, что мне больше всего хотелось от него сейчас услышать:
— Считаю своей священной обязанностью предоставить вам кров и пищу, мадемуазель Бирон. Но… — Он предостерегающе поднял палец. — Только после того, как вы зарегистрируетесь у квартального уполномоченного и получите его письменное разрешение. Прошу меня понять и простить: время такое!
— Само собой разумеется, господин Межгайлис. Я вам чрезвычайно признательна, мне так хочется побыть немного с Дашей. А потом я найду и жилье и работу.
Он опять поднял палец:
— Не торопитесь, мадемуазель, не торопитесь…
Визит к квартальному уполномоченному, кривоногому толстячку-бодрячку в коричневой фашистской рубахе, прошел благополучно. Рассказ мой он выслушал молча, все время словно ощупывая меня своими болезненно часто помаргивающими подозрительными глазками. Однако мои документы его вполне успокоили, особенно слово «фольксдойче» в графе, где указывалась национальность. Он нацарапал несколько корявых строк, расписался, пришлепнул печатку с номером и подал мне:
— Живите!
Будто он разрешал мне не временное проживание у зубного врача Межгайлиса, а дарил самую жизнь.
Впрочем, в каком-то смысле так оно и было.
Очень скоро выяснилось, что господин Межгайлис вовсе не бескорыстно предложил «кров и пищу» несчастной беженке. Его чарующего радушия хватило ровно на один вечер, когда он пригласил меня на совместный «стакан чая» в своей роскошно обставленной гостиной. Уже на другой день Межгайлис спросил меня, впрочем очень душевно, не соглашусь ли я, хотя бы на короткое время, стать его помощницей.
— Ради бога, если только смогу.
— У меня сейчас уйма пациентов. То и дело звонки у двери, а Дарья Тимофеевна, сами видите, просто не в состоянии… Если бы вы могли последить за этим. Да еще заодно и за порядком в приемной.
Конечно, я согласилась и еще день-два находилась в доме уже на положении полугостьи-полуприслуги. Ну а затем… Затем я незаметно соскользнула еще на одну ступень ниже и превратилась в горничную. Межгайлис уже не приглашал меня больше на «стакан чая». Властным голосом он отдавал короткие распоряжения:
— Вера, откройте дверь!
— Вера, уберите в приемной!
— Сбегайте за зубным техником, да поживее!..
И все только за «кров и пищу».
Впрочем, меня и это устраивало. Было приказано затаиться и ждать, пока ко мне не явятся с паролем.
Пароль не потребовался…
Однажды в отсутствие Межгайлиса позвонили у парадной двери. На пороге стоял статный блондин в форме немецкого железнодорожника и с небольшим чемоданчиком в руке.
— Господина доктора нет дома…
— Знаю! — перебил он меня, улыбаясь. — Господин доктор сказал вам, что отправился в германский госпиталь, а на самом деле он сейчас шныряет по черной бирже в поисках левого золотишка…
И только тут я его узнала. Фридрих Ассельдорф, мой боевой товарищ чуть ли не с первых дней пребывания в лесах под Псковом. В партизанском отряде его называли просто Фимой, да и фамилия у него была другая. Но так как им нередко интересовался Центр в своих шифровках, я знала про него почти все. Советский немец из-под Одессы, военный летчик, он был вскоре после начала войны демобилизован из Красной Армии и направлен в глубинный район страны. Но, будучи настоящим советским патриотом и человеком огромной силы воли, с этим не смирился, а повел настоящий бой за свое право быть на переднем крае борьбы против фашизма.
Так он попал в наш разведывательно-диверсионный отряд. Несколько отчаянно смелых операций, в которых Фридрих проявил себя с самой лучшей стороны, — и его поставили во главе одной из боевых групп. А еще некоторое время спустя он исчез. Товарищи полагали, что Фридрих погиб во время диверсии на железнодорожной станции. Командование отряда всеми силами поддерживало эту версию. Были даже устроены торжественные похороны, чисто символические, разумеется, так как тела погибшего не обнаружили.
Но я-то знала, что Фридрих жив и невредим. Его тайно отослали в распоряжение Центра.
И вот теперь он стоял передо мной, живой, здоровый, веселый, улыбающийся.
Я обрадовалась. Предстояло работать со знакомым, испытанным на моих глазах человеком.
— Может быть, мне будет разрешено обождать господина доктора? Надеюсь, его отсутствие продлится не слишком долго.
— А я надеюсь, что оно продлится подольше! — Я широко распахнула перед ним дверь.
— Фридрих Гримм! — церемонно представился он мне, щелкнул каблуками на военный манер. — Один из правнуков одного из братьев Гримм.
— Тоже великий сказочник? — спросила я, проводя его в пустую приемную.
— Увы! Никак нет! Рядовой транспортный агент.
В доме никого, кроме Даши, колдовавшей на далекой кухне над обедом, не было. До прихода Межгайлиса мы могли говорить беспрепятственно.
Фридрих прочно и надежно обосновался в Риге. Ему уже давно удалось устроиться представителем крупной бременской транспортной фирмы, и под этим солидным прикрытием он сумел развернуть активную разведывательную работу. Сейчас Фридрих больше всего нуждался в радистке.
— Когда можешь начать? — спросил он меня.
— Хоть сегодня.
— Прекрасно! Расписание тебе, конечно, известно… Вот первая порция, — он подал мне несколько листочков испещренных столбиками цифр.
— А рация?
Фридрих без лишних слов похлопал по своему чемоданчику.
— Не слишком ли рискованно?
По улицам Риги то и дело сновали автомашины — радиопеленгаторы.
— Передашь отсюда раз, максимум — два. Они не успеют засечь. А потом устроимся. У меня служебная машина.
Это значительно упрощало дело.
Межгайлис отсутствовал долго — видимо, золотишко, даже левое, просто так в руки не давалось. Мы подробно поговорили обо всем. Фридрих советовал не слишком торопиться с поисками работы — если только подвернется что-то очень уж перспективное. А так у Межгайлиса условия вполне подходящие: и легальное существование, и свой телефон, и богатые возможности для конспиративных встреч — через кабинет популярного зубного врача ежедневно проходит масса пациентов.
Мы беседовали до тех пор, пока не раздались звонки у двери: длинный и сразу же вслед за ним короткий.
— Пациент, — сказала я. — У Межгайлиса свой ключ.
— Нет, это мне, — поднялся Фридрих. — Межгайлис возник на ближних подступах. Не нужно, чтобы он меня здесь видел.
— Ничего страшного. В самом крайнем случае, покажешь ему зубы.
— Это и есть самое страшное! — рассмеялся Фридрих. — У меня тридцать два совершенно здоровых зуба. Вот не повезло, а?
Ночью я пристроилась с чемоданчиком в дровяном сарае в подвале, вышла на связь с Центром и, нарушая все правила конспирации, стучала ключом на предельной скорости, не переставая, в течение целого получаса.
Ничего, на первый случай не страшно!
Теперь тусклая моя жизнь в доме Межгайлиса приобрела смысл, и меня уже так не тяготили все новые и новые обязанности по дому, которые Межгайлис на меня взваливал под одним и тем же предлогом:
— Вы же сами видите: Дарье Тимофеевне очень трудно. Она уже далеко не прежняя, почти ничего не может. Жалко ее, конечно, но…
Межгайлис давал тем самым понять между слов, что от меня одной зависит, оставит ли он Дашу у себя или вышвырнет из дому, как пришедшую в негодность вещь.
Как-то раз, когда я проходила через приемную в зубоврачебный кабинет с чаем для Межгайлиса, мне неожиданно преградил дорогу человек в военной форме.
— Барышня Вера?! Да я глазам своим не верю!
Я чуть не выронила из рук поднос. Это была не просто военная форма — фашистский полицейский мундир!
— Что вы тут делаете?.. Вы меня не узнаете! — Он довольно захохотал. — Что ж, будем знакомиться сызнова. Бывший лейтенант латвийской армии, а ныне капитан полиции Эвальд Розенберг. Ваш постоянный и горячий поклонник.
Меня охватило беспокойство. Этот поклонник мог доставить кучу неприятностей. Он лип ко мне, как пластырь, еще в ульманисовские времена, томно вздыхая, ходил по пятам, посылал «чувствительные» вирши на надушенной бумаге с буквой «Э» вместо подписи.
Но он тут же развеял мои опасения:
— Как же я вас долго не видел, барышня Вера, целую вечность! Мне ведь пришлось тогда срочно покинуть город, да и Латвию тоже. Сразу же, как появились большевики… Нет, это сам бог навел меня на мысль посетить сегодня врача! Это не дупло в зубе — это перст судьбы! — Он не выпускал моей руки, преданно заглядывая в глаза.
Из кабинета вышел разозленный Межгайлис в белом халате; он ведь так и не дождался своего чая. Но увидел Розенберга — и расплылся в умильной улыбке.
— Господин капитан! Прошу! — пригласил он его без всякой очереди, не взирая на сдержанный ропот ожидавших приема.
— Одну минуту, доктор… Надо непременно встретиться, барышня Вера! Не правда ли, нам с вами ведь найдется о чем поговорить друг с другом?.. Что, если я заеду сегодня за вами, скажем, часиков в восемь, и мы проведем вечер в кафе «Отто Шварц»?.. Премиленький локал, смею вас уверить, совсем как и в добрые довоенные времена.
Я неопределенно пожала плечами, не зная, как поступить. Он истолковал это как знак согласия, приложился своими пухлыми ярко-красными губами к моей руке.
В обед Межгайлис вдруг попросил меня «оказать ему честь и откушать вместе с ним». Как я и предполагала, акции мои повысились из-за Розенберга. Кстати, раньше его фамилия звучала немного иначе — «Розенбергс». Казалось бы, едва заметное различие, всего одна буква. Но ее отсутствие говорило о многом. Если прежде он считался латышом, то теперь, проведя столь мизерную операцию, мог с полным правом провозгласить себя чистопородным немцем.
— Господин капитан к вам весьма и весьма неравнодушен, — докладывал Межгайлис во время обеда. — Он просто не давал мне ставить пломбу — все о вас и о вас! Вы девушка его мечты, он влюблен в вас давно и беззаветно… Да, — вздыхал Межгайлис, не спуская с меня зоркого взгляда, — такое постоянство в сердечных привязанностях встречается не часто. Сейчас больше в моде быстропроходящие военные романы. Тем более, у людей с таким положением.
— А он что, занимает важный пост?
— Ну, важный, не важный, я уж не знаю, а все-таки управление полиции. Там каждый пенек перед нами дуб…
И я решилась, пошла с Розенбергом в «премиленький локал». Межгайлис, провожая, самолично распахивал перед нами дверь и кланялся, умильно улыбаясь, как старый многоопытный сводник.
Розенберг, подогретый вином, разболтался. Он все еще, как и в прошлые времена, судился из-за денег, которые ему завещал отец-миллионер с весьма, однако, оригинальным условием. Банк ежегодно выплачивал Розенбергу из богатейшего наследства лишь такую сумму, какую ему удавалось заработать за год.
— Теперь этот миллион у меня, можно сказать, в кармане, — хвастал Розенберг. — Один умнейший берлинский адвокат подсказал мне ловкий ход. Нужно только доказать, что отец к моменту подписания завещания был умалишенным, и его действия признают неправомочными. Две справки психиатров у меня уже на руках. Дело за третьей.
Затем он поинтересовался, что я делаю у Межгайлиса. Я рассказала о Даше и упомянула вскользь, что неплохо бы мне подыскать какую-нибудь работу.
Розенберг проглотил мою приманку и с жаром принялся уговаривать меня устроиться в управление полиции.
— Это дает большие привилегии, барышня Вера.
— Думаете, я подхожу для роли сыщика?
Он громко захохотал, откидывая назад голову.
— Можете пойти машинисткой, секретарем, архивариусом… Кстати, по секрету… — Он нагнулся к самому моему уху. — Я командую, можно сказать, всеми архивами Риги.
— Нет, Эвальд, это не для меня. Куда-то ходить, кого-то просить, уговаривать… Нет-нет! — Я для большей убедительности сжала пальцами виски.
— Что вы, барышня Вера! — Он подпрыгивал на стуле от возмущения.
— Я сам все устрою! Только одно ваше слово — и…
— Ах, милый Эвальд, нельзя же так с женщинами! У вас прямо лихой кавалерийский наскок. Я подумаю, уж ладно, так и быть… А теперь — прочь от дел. Прочь! Прочь! Прочь! Давайте лучше повспоминаем с вами о прошлом, о тех прекрасных, незабываемых днях…
Я сознательно переводила разговор на другие рельсы. Управление полиции — это просто великолепно. Но я не имела права ничего решать без согласования с Фридрихом…
Как я и предполагала, он был решительно «за».
— Соглашайся! Непременно соглашайся! Поломайся немного для вида и дай согласие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— В Карсаву, — уверенно сказал Максим Максимович. — И на днях вы уехали оттуда, побоявшись, что местечко вот-вот захватят красные.
— А что я там делала, в Карсаве?
— Как что? Преподавали немецкий язык. Об этом будет самым подробнейшим образом сказано в ваших «папирах». Кстати, ваша фамилия в документах — Бирон. По матери. И по национальности вы немка, фольксдойче. Опять-таки по матери.
— А если они запросят Карсаву?
— Не успеют. Фронт в движении, местечко за это время наверняка освободят… Не беспокойтесь, документы у вас будут подлинные. С ними хоть в Берлин.
— Надеюсь, так далеко дело не зайдет.
Я шутила, а Максим Максимович возьми да скажи на полном серьезе:
— Этого никогда нельзя знать наперед…
Мы обговорили все детали. Осталось неясным лишь одно:
— Где я буду жить в Риге? Хотя бы первое время? Гостиница бедной беженке не может быть по карману. А частную квартиру пока найдешь…
И тут Максим Максимович спросил:
— Вам знакома такая женщина — Дарья Тимофеевна Скобелева?
— Скобелева? — переспросила я, недоумевая.
И вдруг меня пронзила догадка:
— Даша?! Бог мой! Неужели Даша? Она жива?
— Вполне. Хотя и не очень здорова.
— Где же она?
— В Риге. Прислугой у зубного врача Рудольфа Межгайлиса.
Даша!.. Я спрятала лицо в ладонях. Моя няня! Она вынянчила Сашу, потом меня, уже без матери. А я считала ее погибшей вместе с отцом и братом.
— Кстати, Рудольф Межгайлис, по нашим сведениям, знал вашего отца. Это тоже неплохо. Вы явитесь в его дом не совсем чужой…
Мою переброску подготовили в спешке, но тем не менее очень тщательно. Разведчик, к которому меня посылали, добывал ценнейшие сведения, но с каждым потерянным днем они безнадежно устаревали.
По цепочке связных отряда меня доставили в Крустпилс. Там окончательно экипировали, и я села в поезд на Ригу с двумя чемоданами, набитыми платьями, бельем, всякой всячиной, полагающейся молодой женщине. В карманах у меня были деньги, всевозможные «папиры» и прочный аусвайс — удостоверение личности с фотографией, заменявшее в условиях оккупации паспорт.
На квартиру преуспевающего рижского зубного врача Межгайлиса, занимавшую целый этаж в центре, на улице Лачплеша, я заявилась с черного хода. Дверь открыла Даша. Как она, бедная, изменилась! Совсем старушка.
— Даша!
Она меня узнала не сразу.
— Здравствуйте, барышня, — щурилась она подслеповато в ожидании.
— Даша! Дашенька!
Я не выдержала, схватила ее в объятья. И только тут она… Нет, не увидела — догадалась. Как выяснилось потом, у нее стало плохо со зрением. Дома, в неярком свете, в привычной обстановке, она еще кое-как управлялась. А на солнце почти ничего не видела.
Мы проговорили в ее клетушке рядом с кухней целый час. Она смеялась и плакала, никак не могла унять слезы. Я узнала, каким образом ей удалось уцелеть после той страшной бомбежки. Даша отправилась в хлебную лавку. Вышла из дому, завернула за угол, к бульвару. В это время и начался налет.
Когда она возвратилась, на месте нашего дома дымилась груда развороченных балок и кирпичей…
— Ох! — спохватилась Даша. Обед! Господин Межгайлис меня со света сживет! Чтобы ровно в два — и ни минутки позже.
— Я пойду ему скажу.
— Иди, милая, иди! Он ведь и барина нашего-то, Николая Тихоновича, хорошо помнит. Авось и тебе, его дочке родной, разрешит сколько пожить.
Межгайлис оказался чрезвычайно любезным, но и таким же осторожным.
— Как же, как же! — воскликнул он, с жаром пожимая мне обе руки.
— Я вас очень хорошо знаю! Вы были совсем еще ребенком, когда я захаживал к вам в дом, долговязой девчушкой с пугливыми глазами и длинными косами. Правда, вы с тех пор чрезвычайно изменились. К лучшему, мадемуазель Авдина, к лучшему! — Он галантно склонил голову.
— Бирон, господин Межгайлис. С некоторых пор я ношу фамилию матери.
— Да? — сразу заинтересовался он. — По какой же причине, если мне будет разрешено осведомиться?
— Летом сорокового года у нас случились серьезные разногласия с отцом. Я не одобрила некоторых его действий, и он… Словом, как ни печально признаться, отец указал мне на дверь. Пришлось уехать…
Межгайлис снова склонил свою голову с замысловатой прической на два пробора, на этот раз демонстрируя скорбь.
— Слышал, мадемуазель Бирон, слышал. Весьма печальное заблуждение такого крупного врача и умного человека. Яркий пример того, что настоящему интеллигенту нечего делать в сфере политики.
И добавил то, что мне больше всего хотелось от него сейчас услышать:
— Считаю своей священной обязанностью предоставить вам кров и пищу, мадемуазель Бирон. Но… — Он предостерегающе поднял палец. — Только после того, как вы зарегистрируетесь у квартального уполномоченного и получите его письменное разрешение. Прошу меня понять и простить: время такое!
— Само собой разумеется, господин Межгайлис. Я вам чрезвычайно признательна, мне так хочется побыть немного с Дашей. А потом я найду и жилье и работу.
Он опять поднял палец:
— Не торопитесь, мадемуазель, не торопитесь…
Визит к квартальному уполномоченному, кривоногому толстячку-бодрячку в коричневой фашистской рубахе, прошел благополучно. Рассказ мой он выслушал молча, все время словно ощупывая меня своими болезненно часто помаргивающими подозрительными глазками. Однако мои документы его вполне успокоили, особенно слово «фольксдойче» в графе, где указывалась национальность. Он нацарапал несколько корявых строк, расписался, пришлепнул печатку с номером и подал мне:
— Живите!
Будто он разрешал мне не временное проживание у зубного врача Межгайлиса, а дарил самую жизнь.
Впрочем, в каком-то смысле так оно и было.
Очень скоро выяснилось, что господин Межгайлис вовсе не бескорыстно предложил «кров и пищу» несчастной беженке. Его чарующего радушия хватило ровно на один вечер, когда он пригласил меня на совместный «стакан чая» в своей роскошно обставленной гостиной. Уже на другой день Межгайлис спросил меня, впрочем очень душевно, не соглашусь ли я, хотя бы на короткое время, стать его помощницей.
— Ради бога, если только смогу.
— У меня сейчас уйма пациентов. То и дело звонки у двери, а Дарья Тимофеевна, сами видите, просто не в состоянии… Если бы вы могли последить за этим. Да еще заодно и за порядком в приемной.
Конечно, я согласилась и еще день-два находилась в доме уже на положении полугостьи-полуприслуги. Ну а затем… Затем я незаметно соскользнула еще на одну ступень ниже и превратилась в горничную. Межгайлис уже не приглашал меня больше на «стакан чая». Властным голосом он отдавал короткие распоряжения:
— Вера, откройте дверь!
— Вера, уберите в приемной!
— Сбегайте за зубным техником, да поживее!..
И все только за «кров и пищу».
Впрочем, меня и это устраивало. Было приказано затаиться и ждать, пока ко мне не явятся с паролем.
Пароль не потребовался…
Однажды в отсутствие Межгайлиса позвонили у парадной двери. На пороге стоял статный блондин в форме немецкого железнодорожника и с небольшим чемоданчиком в руке.
— Господина доктора нет дома…
— Знаю! — перебил он меня, улыбаясь. — Господин доктор сказал вам, что отправился в германский госпиталь, а на самом деле он сейчас шныряет по черной бирже в поисках левого золотишка…
И только тут я его узнала. Фридрих Ассельдорф, мой боевой товарищ чуть ли не с первых дней пребывания в лесах под Псковом. В партизанском отряде его называли просто Фимой, да и фамилия у него была другая. Но так как им нередко интересовался Центр в своих шифровках, я знала про него почти все. Советский немец из-под Одессы, военный летчик, он был вскоре после начала войны демобилизован из Красной Армии и направлен в глубинный район страны. Но, будучи настоящим советским патриотом и человеком огромной силы воли, с этим не смирился, а повел настоящий бой за свое право быть на переднем крае борьбы против фашизма.
Так он попал в наш разведывательно-диверсионный отряд. Несколько отчаянно смелых операций, в которых Фридрих проявил себя с самой лучшей стороны, — и его поставили во главе одной из боевых групп. А еще некоторое время спустя он исчез. Товарищи полагали, что Фридрих погиб во время диверсии на железнодорожной станции. Командование отряда всеми силами поддерживало эту версию. Были даже устроены торжественные похороны, чисто символические, разумеется, так как тела погибшего не обнаружили.
Но я-то знала, что Фридрих жив и невредим. Его тайно отослали в распоряжение Центра.
И вот теперь он стоял передо мной, живой, здоровый, веселый, улыбающийся.
Я обрадовалась. Предстояло работать со знакомым, испытанным на моих глазах человеком.
— Может быть, мне будет разрешено обождать господина доктора? Надеюсь, его отсутствие продлится не слишком долго.
— А я надеюсь, что оно продлится подольше! — Я широко распахнула перед ним дверь.
— Фридрих Гримм! — церемонно представился он мне, щелкнул каблуками на военный манер. — Один из правнуков одного из братьев Гримм.
— Тоже великий сказочник? — спросила я, проводя его в пустую приемную.
— Увы! Никак нет! Рядовой транспортный агент.
В доме никого, кроме Даши, колдовавшей на далекой кухне над обедом, не было. До прихода Межгайлиса мы могли говорить беспрепятственно.
Фридрих прочно и надежно обосновался в Риге. Ему уже давно удалось устроиться представителем крупной бременской транспортной фирмы, и под этим солидным прикрытием он сумел развернуть активную разведывательную работу. Сейчас Фридрих больше всего нуждался в радистке.
— Когда можешь начать? — спросил он меня.
— Хоть сегодня.
— Прекрасно! Расписание тебе, конечно, известно… Вот первая порция, — он подал мне несколько листочков испещренных столбиками цифр.
— А рация?
Фридрих без лишних слов похлопал по своему чемоданчику.
— Не слишком ли рискованно?
По улицам Риги то и дело сновали автомашины — радиопеленгаторы.
— Передашь отсюда раз, максимум — два. Они не успеют засечь. А потом устроимся. У меня служебная машина.
Это значительно упрощало дело.
Межгайлис отсутствовал долго — видимо, золотишко, даже левое, просто так в руки не давалось. Мы подробно поговорили обо всем. Фридрих советовал не слишком торопиться с поисками работы — если только подвернется что-то очень уж перспективное. А так у Межгайлиса условия вполне подходящие: и легальное существование, и свой телефон, и богатые возможности для конспиративных встреч — через кабинет популярного зубного врача ежедневно проходит масса пациентов.
Мы беседовали до тех пор, пока не раздались звонки у двери: длинный и сразу же вслед за ним короткий.
— Пациент, — сказала я. — У Межгайлиса свой ключ.
— Нет, это мне, — поднялся Фридрих. — Межгайлис возник на ближних подступах. Не нужно, чтобы он меня здесь видел.
— Ничего страшного. В самом крайнем случае, покажешь ему зубы.
— Это и есть самое страшное! — рассмеялся Фридрих. — У меня тридцать два совершенно здоровых зуба. Вот не повезло, а?
Ночью я пристроилась с чемоданчиком в дровяном сарае в подвале, вышла на связь с Центром и, нарушая все правила конспирации, стучала ключом на предельной скорости, не переставая, в течение целого получаса.
Ничего, на первый случай не страшно!
Теперь тусклая моя жизнь в доме Межгайлиса приобрела смысл, и меня уже так не тяготили все новые и новые обязанности по дому, которые Межгайлис на меня взваливал под одним и тем же предлогом:
— Вы же сами видите: Дарье Тимофеевне очень трудно. Она уже далеко не прежняя, почти ничего не может. Жалко ее, конечно, но…
Межгайлис давал тем самым понять между слов, что от меня одной зависит, оставит ли он Дашу у себя или вышвырнет из дому, как пришедшую в негодность вещь.
Как-то раз, когда я проходила через приемную в зубоврачебный кабинет с чаем для Межгайлиса, мне неожиданно преградил дорогу человек в военной форме.
— Барышня Вера?! Да я глазам своим не верю!
Я чуть не выронила из рук поднос. Это была не просто военная форма — фашистский полицейский мундир!
— Что вы тут делаете?.. Вы меня не узнаете! — Он довольно захохотал. — Что ж, будем знакомиться сызнова. Бывший лейтенант латвийской армии, а ныне капитан полиции Эвальд Розенберг. Ваш постоянный и горячий поклонник.
Меня охватило беспокойство. Этот поклонник мог доставить кучу неприятностей. Он лип ко мне, как пластырь, еще в ульманисовские времена, томно вздыхая, ходил по пятам, посылал «чувствительные» вирши на надушенной бумаге с буквой «Э» вместо подписи.
Но он тут же развеял мои опасения:
— Как же я вас долго не видел, барышня Вера, целую вечность! Мне ведь пришлось тогда срочно покинуть город, да и Латвию тоже. Сразу же, как появились большевики… Нет, это сам бог навел меня на мысль посетить сегодня врача! Это не дупло в зубе — это перст судьбы! — Он не выпускал моей руки, преданно заглядывая в глаза.
Из кабинета вышел разозленный Межгайлис в белом халате; он ведь так и не дождался своего чая. Но увидел Розенберга — и расплылся в умильной улыбке.
— Господин капитан! Прошу! — пригласил он его без всякой очереди, не взирая на сдержанный ропот ожидавших приема.
— Одну минуту, доктор… Надо непременно встретиться, барышня Вера! Не правда ли, нам с вами ведь найдется о чем поговорить друг с другом?.. Что, если я заеду сегодня за вами, скажем, часиков в восемь, и мы проведем вечер в кафе «Отто Шварц»?.. Премиленький локал, смею вас уверить, совсем как и в добрые довоенные времена.
Я неопределенно пожала плечами, не зная, как поступить. Он истолковал это как знак согласия, приложился своими пухлыми ярко-красными губами к моей руке.
В обед Межгайлис вдруг попросил меня «оказать ему честь и откушать вместе с ним». Как я и предполагала, акции мои повысились из-за Розенберга. Кстати, раньше его фамилия звучала немного иначе — «Розенбергс». Казалось бы, едва заметное различие, всего одна буква. Но ее отсутствие говорило о многом. Если прежде он считался латышом, то теперь, проведя столь мизерную операцию, мог с полным правом провозгласить себя чистопородным немцем.
— Господин капитан к вам весьма и весьма неравнодушен, — докладывал Межгайлис во время обеда. — Он просто не давал мне ставить пломбу — все о вас и о вас! Вы девушка его мечты, он влюблен в вас давно и беззаветно… Да, — вздыхал Межгайлис, не спуская с меня зоркого взгляда, — такое постоянство в сердечных привязанностях встречается не часто. Сейчас больше в моде быстропроходящие военные романы. Тем более, у людей с таким положением.
— А он что, занимает важный пост?
— Ну, важный, не важный, я уж не знаю, а все-таки управление полиции. Там каждый пенек перед нами дуб…
И я решилась, пошла с Розенбергом в «премиленький локал». Межгайлис, провожая, самолично распахивал перед нами дверь и кланялся, умильно улыбаясь, как старый многоопытный сводник.
Розенберг, подогретый вином, разболтался. Он все еще, как и в прошлые времена, судился из-за денег, которые ему завещал отец-миллионер с весьма, однако, оригинальным условием. Банк ежегодно выплачивал Розенбергу из богатейшего наследства лишь такую сумму, какую ему удавалось заработать за год.
— Теперь этот миллион у меня, можно сказать, в кармане, — хвастал Розенберг. — Один умнейший берлинский адвокат подсказал мне ловкий ход. Нужно только доказать, что отец к моменту подписания завещания был умалишенным, и его действия признают неправомочными. Две справки психиатров у меня уже на руках. Дело за третьей.
Затем он поинтересовался, что я делаю у Межгайлиса. Я рассказала о Даше и упомянула вскользь, что неплохо бы мне подыскать какую-нибудь работу.
Розенберг проглотил мою приманку и с жаром принялся уговаривать меня устроиться в управление полиции.
— Это дает большие привилегии, барышня Вера.
— Думаете, я подхожу для роли сыщика?
Он громко захохотал, откидывая назад голову.
— Можете пойти машинисткой, секретарем, архивариусом… Кстати, по секрету… — Он нагнулся к самому моему уху. — Я командую, можно сказать, всеми архивами Риги.
— Нет, Эвальд, это не для меня. Куда-то ходить, кого-то просить, уговаривать… Нет-нет! — Я для большей убедительности сжала пальцами виски.
— Что вы, барышня Вера! — Он подпрыгивал на стуле от возмущения.
— Я сам все устрою! Только одно ваше слово — и…
— Ах, милый Эвальд, нельзя же так с женщинами! У вас прямо лихой кавалерийский наскок. Я подумаю, уж ладно, так и быть… А теперь — прочь от дел. Прочь! Прочь! Прочь! Давайте лучше повспоминаем с вами о прошлом, о тех прекрасных, незабываемых днях…
Я сознательно переводила разговор на другие рельсы. Управление полиции — это просто великолепно. Но я не имела права ничего решать без согласования с Фридрихом…
Как я и предполагала, он был решительно «за».
— Соглашайся! Непременно соглашайся! Поломайся немного для вида и дай согласие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33